шь, это уж слишком! - сказал Морозов. - И  говорю  тебе  это  я,
бывший антисемит.
 
 
 
   После "катакомбы" клиника  могла  показаться  довольно  приятным  местом.
Здесь тоже были муки, болезни и горе, но тут, по крайней мере, все это можно
было хоть  как-то  логически  осмыслить.  Все  понимали,  откуда  это  идет,
понимали, что нужно и чего не следует  делать.  Здесь  налицо  факты,  нечто
реальное и осязаемое, чему можно противодействовать по мере сил.
   Вебер сидел в своем кабинете и читал газету.  Равик  заглянул  ему  через
плечо и пробежал глазами заголовки.
   - Здорово, а? - спросил Равик.
   -  Продажная  банда!  Так  бы  и  перевешал  пятьдесят  процентов   наших
политиканов!
   - Девяносто, - уточнил Равик. - Каково состояние больной, которая лежит у
Дюрана?
   - Поправляется. - Вебер взял сигару. Его пальцы дрожали. -  Для  вас  все
просто, Равик. Но я-то ведь француз. .
   - А я вообще никто. Но  я  был  бы  рад,  если  бы  все  пороки  Германии
сводились к одной только продажности.
   Вебер виновато взглянул на него.
   - Я говорю глупости. Извините. - Он забыл прикурить. -  Войны  не  будет,
Равик. Война просто невозможна. Все это - одни крикливые угрозы! В последнюю
минуту что-нибудь да произойдет. -  Он  немного  помолчал.  От  его  прежней
самоуверенности не осталось и следа. - В конце концов у нас есть  еще  линия
Мажино, - почти умоляюще произнес он.
   - Разумеется, - подтвердил Равик без особой убежденности. Он  слышал  это
уже тысячу раз. Почти все разговоры с французами заканчивались этим.
   Вебер вытер лоб.
   - Дюран перевел свой капитал в Америку. Так сказала мне его секретарша.
   - Вполне типично.
   Вебер посмотрел на него затравленными глазами.
   -  Он  не  единственный.  Мой  тесть   обменял   французские   акции   на
американские. Гастон Нерэ обратил все свои деньги в доллары и  держит  их  в
сейфе. А Дюпон, по слухам, зарыл у себя в саду несколько мешков с золотом. -
Вебер  встал.  -  Не  могу  обо  всем  этом  говорить!  Отказываюсь  верить!
Невозможно! Невозможно, чтобы Францию  предали  и  продали!  Если  возникнет
опасность, все сплотятся. Все!
   - Все,  -  хмуро  проговорил  Равик.  -  Все,  включая  промышленников  и
политических гешефтмахеров, которые уже сейчас заключают сделки с Германией.
   Вебер с трудом овладел собой.
   - Равик... Давайте... давайте поговорим лучше о чем-нибудь другом.
   - Пожалуйста. Я должен отвезти Кэт Хэгстрем в Шербур. К полуночи вернусь.
   - Хорошо. - От волнения Вебер с трудом говорил. - А вы, Равик...  Что  вы
будете делать?
   - Ничего. Попаду во французский лагерь. Надеюсь, он будет  все  же  лучше
немецкого.
   - Этого с вами не случится. Франция не станет интернировать беженцев.
   - Почему же? Это само собой разумеется, и тут ничего не возразишь.
   - Равик...
   - Ладно. Посмотрим. Дай Бог, чтобы я оказался неправ... А  вы  слыхали  -
Лувр эвакуируется? Лучшие картины вывозятся в Среднюю Францию.
   - Не слыхал. Откуда вы знаете?
   - Был там  сегодня.  Синие  витражи  Шартрского  собора  тоже  упакованы.
Заходил туда вчера. Сентиментальное путешествие. Хотелось взглянуть  на  них
еще разок. Опоздал. Уже  отправили.  Ведь  аэродром  недалеко.  Даже  успели
вставить новые стекла. Так же, как в  прошлом  году,  во  время  Мюнхенского
совещания.
   - Вот видите! - Вебер судорожно ухватился за этот аргумент. - Тогда  тоже
ничего не произошло. Шумели-шумели,  а  потом  приехал  Чемберлен  со  своим
зонтиком мира.
   - Да. Зонтик мира все еще находится в Лондоне... А богиня  победы  -  все
еще в Лувре... Правда, она без  головы.  Ника  остается  в  Париже.  Слишком
громоздка для транспортировки. Ну, мне пора. Кэт Хэгстрем ждет меня.
 
 
 
   Сверкая тысячами  огней,  белоснежная  "Нормандия"  стояла  в  темноте  у
причала. С моря дул прохладный соленый ветер. Кэт Хэгстрем плотнее запахнула
пальто. Она очень похудела. Кожа да  кости.  Над  скулами,  как  два  темных
озера, пугающе поблескивали большие глаза.
   - А я хотела бы остаться, - сказала она. - Не знаю, почему мне так тяжело
уезжать.
   Равик внимательно посмотрел на нее. Вот  он  -  могучий  корабль  с  ярко
освещенным трапом; люди непрерывным потоком вливаются в него, и иные из  них
так торопятся, будто все еще боятся опоздать; вот он - сверкающий дворец,  и
называется он теперь не "Нормандия",  а  Избавление,  Бегство,  Спасение;  в
сотнях городов Европы, в третьеразрядных  отелях  и  подвалах  домов  ютятся
десятки тысяч людей, и всем им этот корабль кажется совершенно  недосягаемой
мечтой. А рядом с ним стоит женщина, чьи  внутренности  пожирает  смерть,  и
тоненьким приятным голоском произносит: "А я хотела бы остаться".
   Все  лишилось  смысла.  Эмигрантам  из  "Энтернасьоналя",  из   множества
"Энтернасьоналей", разбросанных по Европе,  всем  затравленным,  замученным,
еще спасающимся бегством или уже настигнутым, этот корабль казался подлинной
землей обетованной; очутившись на "Нормандии", они  лишились  бы  чувств  от
счастья, рыдали бы и целовали трап, поверили бы в чудеса...  А  Кэт,  уезжая
навстречу своей смерти, безучастно стоит рядом, держит в усталой руке билет,
трепещущий на ветру, и говорит: "А я хотела бы остаться".
   Появилась группа американцев. Громко разговаривая,  они  шли  медленно  и
спокойно. Куда спешить - в запасе у них сколько угодно времени. Они  уезжали
по настоянию посольства и оживленно  это  обсуждали.  Вообще  говоря,  жаль!
Интересно посмотреть, как тут развернутся события. Вот был бы fun (1). Да  и
что с ними, американцами, может приключиться? Ведь  есть  посольство!  Штаты
соблюдают нейтралитет! Действительно жаль уезжать.
   Аромат тончайших духов. Драгоценности. Брызжут  искрами  бриллианты.  Еще
несколько часов назад они сидели у "Максима". Цены в  пересчете  на  доллары
смехотворно низки. А какой "кортон" 1929 года! Или "поль  роже"  1928  года,
поданный в конце ужина! А теперь "Нормандия". Они пойдут в бар,  поиграют  в
трик-трак, опрокинут  несколько  рюмок  виски...  А  перед  консульствами  -
длинные очереди людей, потерявших всякую надежду, и над  ними,  как  облако,
страх смерти. В приемных - несколько окончательно  запарившихся  сотрудников
консульства. Военно-полевой суд, чинимый  мелким  служащим.  Он  то  и  дело
отрицательно качает  головой:  "Нет!  Никаких  виз!  Нет!  Это  невозможно!"
Смертный приговор, безмолвно  выносимый  обреченным  на  безмолвие  невинным
людям... Равик смотрел на корабль. Это был уже не корабль, а ковчег,  легкий
ковчег, пускающийся в плавание, чтобы уйти от потопа...  Однажды  от  потопа
уже  удалось  спастись,  но  теперь  его  валы  вот-вот   снова   настигнут,
захлестнут...
   - Вам пора, Кэт...
   - Уже?.. Прощайте, Равик.
   - Прощайте, Кэт.
   -   Нам    ведь    незачем    лгать    друг    другу,    не    так    ли?
---------------------------------------(1) Потеха, веселье (англ.).
   - Незачем, Кэт.
   - Приезжайте скорее в Америку...
   - Обязательно, Кэт. Скоро приеду...
   - Прощайте, Равик. Спасибо за все. А теперь я пойду. Поднимусь на  палубу
и помашу вам рукой. Подождите, пока "Нормандия" не отчалит, и помашите мне в
ответ.
   - Хорошо, Кэт.
   Чуть пошатываясь, она медленно взошла по трапу. Ее тонкая  фигура,  столь
не похожая на двигавшиеся рядом с ней, казалась почти бесплотной. В ней было
какое-то мрачное изящество неотвратимой смерти. Смелое лицо. Головка  словно
у египетской бронзовой кошки. Остались одни лишь очертания, дыхание и глаза.
   Последние пассажиры. Какой-то  еврей,  весь  в  поту,  с  меховой  шубой,
перекинутой через руку. Он почти истерически вопит и суетится.  За  ним  два
носильщика.  Последние  американцы.  Медленно  поднимается  трап.   Странное
чувство - будто трап поднимается навсегда. Полоска воды шириной всего лишь в
два метра. Но она  -  граница,  граница  между  Европой  и  Америкой.  Между
спасением и гибелью.
   Равик поискал глазами Кэт и вскоре нашел ее. Она стояла  у  фальшборта  и
махала рукой. Он помахал ей в ответ.
   Казалось, белый  корабль  сдвинулся.  Казалось,  берег  начал  отступать.
Чуть-чуть.  Едва  заметно.  И  вдруг  "Нормандия"  по-настоящему   отчалила.
Недосягаемая, она парила над темной водой на фоне темного неба. Равик уже не
мог различить Кэт в толпе пассажиров. Оставшиеся на  берегу  переглядывались
молча, растерянно или с наигранным весельем. Одни уходили  поспешно,  другие
медленно и нехотя.
 
 
 
   Машина мчалась сквозь вечер  обратно  в  Париж.  Мимо  проносились  живые
изгороди и сады Нормандии. В туманном небе повис крупный  овал  луны.  Равик
уже забыл о белом корабле. Остался только пейзаж, запах сена и спелых яблок,
остались тишина и глубокий покой всего неизменного.
   Машина шла почти бесшумно. Она шла так,  словно  была  неподвластна  силе
тяжести. Мимо скользили дома, церкви,  деревья,  золотистые  световые  пятна
кабачков и бистро, поблескивающая река,  мельница  и  снова  плоский  контур
равнины,  над  которой  вздымался  небосвод,  подобный  внутренней   стороне
гигантской раковины, где в  нежном  молочном  перламутре  мерцает  жемчужина
луны...
   То был конец и свершение. Равик уже не раз испытал подобное  чувство.  Но
теперь это ощущение было удивительно целостным. От него  нельзя  было  уйти,
оно пронизывало душу, и ничто не сопротивлялось ему.
   Все стало невесомым и словно парило в пространстве. Будущее встретилось с
прошлым, и не было больше ни желаний, ни боли. Прошедшее и будущее  казались
одинаково важными и  значительными.  Горизонты  сравнялись,  и  на  какое-то
удивительное мгновение чаши бытия уравновесились. Судьба  никогда  не  может
быть сильнее спокойного мужества, которое противостоит  ей.  А  если  станет
совсем невмоготу - можно покончить с собой. Хорошо  сознавать  это,  но  еще
лучше сознавать, что, покуда ты жив, ничто не потеряно окончательно.
   Равик знал, что такое опасность, знал, куда идет, и также знал,  что  уже
завтра он будет обороняться... Но в эту ночь, в час  возвращения  с  берегов
потерянного Арарата туда, где уже слышен гул надвигающейся  катастрофы,  все
внезапно стало совсем непривычным, лишилось прежнего смысла:
   опасность продолжала оставаться опасностью и все же не  была  ею;  судьба
была и жертвой и божеством, которому приносятся жертвы.  А  завтрашний  день
казался каким-то совсем неведомым миром.
   Все было хорошо. И то, что произошло, и то,  что  еще  произойдет.  Всего
было достаточно. А наступит конец - что ж, пусть! Одного человека он любил и
потерял. Другого - ненавидел и убил. Оба освободили его. Один воскресил  его
чувства,  другой  -  погасил  память   о   прошлом.   Не   осталось   ничего
незавершенного. У него больше не было ни желаний, ни  ненависти,  ни  жалоб.
Если что-то должно начаться вновь - пусть начинается. Можно начинать,  когда
ничего не ждешь, можно начинать. К тому  же  на  его  стороне  простая  сила
опыта, и она не пропала, а, напротив, только возросла.  Пепелище  расчищено,
парализованные участки ожили вновь, цинизм превратился в силу. Все это  было
хорошо.
 
 
 
   За Канном  ему  встретились  лошади.  Бесчисленные  силуэты  лошадей  под
призрачным лунным светом. Затем потянулись маршевые  колонны,  шеренгами  по
четыре.  Мужчины  с  узелками,  картонными  коробками,  свертками.  Всеобщая
мобилизация началась.
   Они двигались почти бесшумно. Никто не пел. Никто не разговаривал. Следуя
справа по обочине, чтобы не мешать движению автомобилей, молча брели  сквозь
ночь эти колонны теней.
   Равик обгонял их одну за другой. Кони, подумал он. Кони, как в 1914 году.
Танков нет. Одни только кони.
   Ом остановился у бензоколонки заправить машину. В окнах  домов  маленькой
деревушки еще горел свет, но кругом было тихо. Через деревню прошла колонна.
Люди смотрели ей вслед. Никто даже не махнул рукой.
   - Завтра и мне идти, - сказал человек у бензоколонки. У него было  ясное,
загорелое лицо крестьянина. - Отца убили в прошлую войну. Деда  в  семьдесят
первом году. А завтра и мне идти. Всегда одно и то же. Уже  несколько  сотен
лет. И ничто не помогает, снова и снова нам приходится идти.
   Он оглядел старенькую бензопомпу, маленький  домик  и  женщину,  стоявшую
рядом с ним.
   - Двадцать восемь франков тридцать сантимов, мсье.  Снова  пейзаж.  Луна.
Колонны мобилизованных. Кони. Молчание.  Равик  затормозил  перед  маленьким
рестораном. На улице стояло два столика. Хозяйка заявила,  что  еды  никакой
нет. Но Равик хотел есть, несмотря ни на что. А во Франции омлет с сыром  не
считается ужином. В конце концов в придачу к омлету удалось выпросить салат,
кофе и графин вина.
   Равик сидел один перед розовым домиком и ел. Над лугами  клубился  туман.
Квакали лягушки. Было очень тихо. Только где-то  в  верхнем  этаже  говорило
радио. Голос диктора - успокаивающий, уверенный  и  никчемный.  Все  слушали
его, но никто ему не верил.
   Равик расплатился.
   - Париж затемнен, - сказала хозяйка. - Только что передавали.
   - В самом деле?
   - Да. Опасаются воздушных налетов.  Обычная  предосторожность.  По  радио
говорят, что все делается только из  предосторожности.  Войны,  говорят,  не
будет. Идут, мол, переговоры. А вы как считаете?
   - Я не думаю, чтобы дело дошло  до  войны.  -  Равик  не  знал,  что  еще
ответить.
   - Дай-то Бог.  А  что  толку?  Немцы  захватят  Польшу.  Потом  потребуют
Эльзас-Лотарингию. Потом колонии. Потом еще что-нибудь.  И  так  без  конца,
пока мы не сдадимся или не начнем воевать. Уж лучше сразу.
   Хозяйка медленно пошла к дому. По шоссе спускалась новая колонна.
 
 
 
   Красноватое  зарево  Парижа  на  горизонте.  Затемнение...  Париж   -   и
затемнение! Впрочем, чему удивляться:  вот-вот  объявят  войну.  И  все-таки
странно: Париж погрузится в темноту. Словно погаснет светоч мира.
   Пригороды. Сена. Путаница маленьких переулков. Прямая, как стрела, авеню,
ведущая к Триумфальной арке. Бледная, пока еще  освещенная  туманным  светом
площадь Этуаль. За аркой -  Елисейские  Поля,  все  еще  также  в  блеске  и
переливах огней.
   Равик облегченно вздохнул. Он продолжал ехать по городу и вдруг увидел  -
тьма действительно уже начала окутывать Париж. Словно короста на  блестящей,
глянцевитой коже, то  здесь,  то  там  проступали  болезненные  пятна  тьмы.
Пестрая мозаика световых  реклам,  во  многих  местах  разъеденная  длинными
тенями, угрожающе притаившимися меж немногих робких огней - красных,  белых,
синих и зеленых. Отдельные  улицы  уже  ослепли,  словно  по  ним  проползли
толстые черные змеи и раздавили блеск и сияние. Авеню Георга Пятого была уже
затемнена; на авеню Монтеня гасли последние фонари;  здания,  с  которых  по
ночам устремлялись к звездам каскады света,  теперь  таращились  в  полумрак
голыми, серыми фасадами.  Половина  авеню  Виктора-Эммануила  погрузилась  в
темноту; другая еще была освещена. Парализованное тело, охваченное  агонией,
подумал Равик.  Одна  его  часть  уже  мертва,  другая  еще  живет.  Болезнь
просачивалась повсюду, и  когда  Равик  вернулся  на  площадь  Согласия,  ее
огромный круг тоже был мертв.
   Бледные и бесцветные, стояли здания министерств; погасли вереницы  огней;
тритоны и  нереиды,  по  ночам  плясавшие  в  белой  световой  пене,  теперь
бесформенными, серыми комьями застыли  на  спинах  дельфинов;  в  сиротливых
фонтанах плескалась  темная  вода;  некогда  сверкавший  Луксорский  обелиск
грозным свинцовым перстом вечности  устремлялся  в  мрачное  небо;  повсюду,
подобно микробам,  ползли  едва  различимые  цепочки  бледно-синих  лампочек
противовоздушной  обороны;  гнилостно  мерцая,  они  охватывали  квартал  за
кварталом  безмолвно   гибнущего   города,   словно   пораженного   каким-то
космическим туберкулезом.
 
 
 
   Равик сдал машину в гараж, взял такси и поехал в "Энтернасьональ".  Перед
парадным на стремянке стоял сын хозяйки и ввинчивал синюю лампочку.  Вход  в
отель и раньше освещали ровно настолько, чтобы можно было прочесть  вывеску.
Теперь же в слабом синем свете едва  видна  была  лишь  ее  правая  часть  -
"...насьональ"...
   - Как хорошо, что вы пришли, - сказала хозяйка. - У нас тут одна  женщина
сошла с ума. Из седьмого номера. Очевидно, придется ей съехать.  Я  не  могу
держать у себя в отеле помешанных.
   - Может быть, это не сумасшествие, а просто нервный припадок.
   - Не имеет значения! Таких надо  отправлять  в  сумасшедший  дом.  Я  уже
сказала ее мужу. Конечно, он и слышать об этом не хочет.  А  мне  из-за  нее
одни только неприятности. Если не успокоится, непременно  заставлю  съехать.
Так больше нельзя. Надо дать людям спать.
   - Недавно в отеле "Риц" один из гостей сошел с ума,  -  сказал  Равик.  -
Какой-то принц. Так потом все  американцы  наперебой  старались  занять  его
апартаменты.
   - Это совсем другое  дело.  Тот  свихнулся  от  своих  причуд.  Это  даже
элегантно. А она спятила с горя.
   Равик взглянул на хозяйку.
   - Вы хорошо знаете жизнь, мадам.
   -  Должна  знать.  Я  добра.  Всегда  давала  приют  беженцам.  Всем  без
исключения. Хорошо, пусть я на этом зарабатываю. Весьма  умеренно,  впрочем.
Но сумасшедшая, которая  без  конца  кричит,  -  это  уж  слишком.  Если  не
успокоится, пусть съезжает.
   Это была та самая женщина, чей сын спрашивал, почему он еврей. Она сидела
на кровати, забившись в угол и прикрыв ладонями  глаза.  Комната  была  ярко
освещена. Горели все лампы, а на столе вдобавок еще два шандала со свечами.
   - Тараканы, - бормотала женщина. - Тараканы! Черные,  толстые,  блестящие
тараканы! Вот они - засели во всех углах. Их тысячи, всех  их  не  счесть...
Свет, свет, зажгите  свет,  а  то  они  приползут.  Свет,  свет...  Вот  они
ползут... ползут...
   Она закричала и сильнее прижалась к стене, подтянув колени к  подбородку,
выставив вперед руки с растопыренными пальцами и широко  раскрыв  стеклянные
глаза. Муж попытался схватить ее за руки.
   - Ничего тут нет, мамочка, в углах ничего нет.:..
   - Свет! Свет! Они ползут! Тараканы...
   - Свет горит, мамочка. Ты только посмотри, даже  свечи  на  столе!  -  Он
достал карманный фонарик и посветил им в ярко освещенные углы комнаты.  -  В
углах ничего нет, посмотри, вот я свечу фонариком. Ничего там нет, ничего...
   - Тараканы! Тараканы! Они ползут, все черно от тараканов! Ползут из  всех
углов! Свет! Свет! Ползут по стенам... Падают с потолка!
   Женщина захрипела и подняла руки над головой.
   - Давно это с ней? - спросил Равик.
   - С тех пор как стемнело. Меня не было дома. Я  решил  попытаться...  Мне
посоветовали... Одним словом, зашел к консулу Гаити. Взял  с  собой  сына...
Конечно, ничего не вышло. Опять ничего не вышло. А когда мы  вернулись,  она
сидела в углу на кровати и кричала...
   Равик достал шприц.
   - В последнее время она не страдала бессонницей?
   Муж беспомощно посмотрел на него.
   - Как будто нет.  Обычно  была  всегда  спокойна.  У  нас  нет  денег  на
лечебницу. К тому же у нас нет... Короче говоря,  с  нашими  документами  мы
никуда не сможем ее устроить. Только бы она замолчала. Мамочка, все мы около
тебя - и я, и Зигфрид, и доктор... Тут нет никаких тараканов...
   - Тараканы! - прервала  его  женщина.  -  Со  всех  сторон!  Они  ползут!
Ползут!..
   Равик сделал укол.
   - С ней это в первый раз?
   - Да. Никак не пойму, откуда это взялось. Почему она все твердит о...
   Равик предостерегающе поднял руку.
   - Не напоминайте об этом. Через несколько минут она заснет.  Может  быть,
ей все приснилось, и от испуга она проснулась. Возможно,  завтра  встанет  и
все забудет. Только не напоминайте ей. Словно ничего и не произошло.
   - Тараканы, - сонно бормотала женщина. - Жирные, толстые...
   - Здесь слишком светло.
   - Мы зажгли... Она все время просила побольше света...
   - Погасите люстру. Остальные лампы пусть горят, пока она  не  уснет.  Она
будет спать. Я ввел ей  достаточно  большую