ет.
   - Нет, нет! - раздались голоса доброжелателей д'Отвиля.
   - Сразу! - решительно повторил д'Отвиль. - Поставьте перстень на  ту-
за.
   - Как вам будет угодно, сударь, - невозмутимо ответил Чорли,  возвра-
щая перстень владельцу.
   Д'Отвиль взял перстень в свою тонкую белую руку и положил на середину
облюбованной карты. Это была единственная ставка. Другие игроки  бросили
игру - каждому любопытно было увидеть, чем кончится этот поединок. Чорли
начал метать. Каждую карту ожидали с лихорадочным волнением, и когда  из
коробки показывался край туза, двойки или тройки с широким белым  полем,
напряжение достигало высшего предела.
   Прошло немало времени, прежде чем наконец вышли два туза, словно  при
такой крупной сумме игра должна была длиться вдвое больше, чем обычно.
   Но вот исход решен. Вслед за часами и перстень перешел к Чорли.
   Я схватил д'Отвиля за руку и потащил его к выходу.  На  этот  раз  он
беспрекословно последовал за мной - у него не осталось ничего, ровно ни-
чего, что бы поставить на карту.
   - Ах, не все ли равно! - беспечно бросил креол,  выходя  из  зала.  -
Впрочем, нет, - спохватился он и добавил уже совсем другим тоном: - Нет,
не все равно! Вам и Авроре это не все равно!
 
   Глава LVIII. НАПРАСНАЯ НАДЕЖДА
 
   Как приятно было вырваться из душного зала на свежий воздух,  увидеть
над собой ночное небо и мягкое сияние луны! Вернее, было бы приятно  при
иных обстоятельствах, но сейчас самая роскошная южная ночь и самая  вос-
хитительная природа не произвели бы на меня никакого впечатления.
   Мой спутник, казалось, разделял мое чувство. Слова утешения,  которые
он говорил мне, смягчали мою душевную боль; я знал, что они идут от чис-
того сердца. Тому доказательством были его поступки.
   Ночь и вправду была чудесная. Светлый диск луны то исчезал, то  снова
показывался из-за пушистых облачков, разбросанных по  темно-синему  небу
Луизианы, легкий ветерок резвился на затихших  улицах  города.  Чудесная
ночь, но слишком мягкая, слишком идиллическая. Мне больше пришлась бы по
душе гроза. Как радовался бы я черным тучам, огненной молнии, грохочущим
в небе раскатам грома! Как радовался бы завыванию ветра, барабанной дро-
би дождя! Ураган был бы сродни бушевавшей в моей душе буре.
   До отеля было всего несколько шагов, но мы прошли  мимо.  Куда  лучше
думать и беседовать на свежем воздухе. Ни я, ни мой спутник не помышляли
о сне, поэтому, снова миновав окраину города, мы машинально  направились
в сторону болот.
   Некоторое время мы шагали бок о бок в глубоком молчании. Оба мы дума-
ли об одном - о завтрашнем аукционе. Завтрашнем? Нет,  уже  сегодняшнем:
большие часы на соборной башне только что пробили полночь. Через двенад-
цать часов состоится аукцион, через двенадцать часов мою невесту выведут
на помост и продадут с молотка.
   Шоссе вело к Ракушечной дороге, и скоро под ногами у  нас  захрустели
двустворчатые и одностворчатые, целые и битые раковины и ракушки. Приро-
да здесь больше гармонировала с нашими мыслями. Вокруг  высились  темные
торжественные кипарисы - эмблема печали, которые  казались  еще  мрачнее
под саваном седого испанского мха, свисавшего с их ветвей. Да и  здешние
звуки тоже успокаивали наши смятенные души. Унылое уханье болотной совы,
скрипучий стрекот древесных сверчков и цикад, кваканье лягушек,  хриплый
трубный глас жабы и высоко над головой пронзительный писк гигантских ле-
тучих мышей - все эти голоса смешивались в нестройный  концерт,  который
при других обстоятельствах терзал бы слух, но теперь казался мне чуть ли
не музыкой и даже навевал сладкую грусть.
   И все же я еще не испил до дна чаши страданий. Еще горшие муки  ждали
меня впереди. Хоть положение было безнадежно,  я  все  еще  цеплялся  за
смутную надежду. И как бы ни была призрачна эта надежда, она все же под-
держивала меня. Возле дороги лежал поваленный кипарис, мы присели на не-
го.
   С тех пор как мы вышли из игорного притона, мы не сказали друг  другу
и двух слов. Я был поглощен мыслью о завтрашнем дне; мой  юный  спутник,
которого я теперь считал верным и испытанным другом, думал о том же  са-
мом.
   Какое великодушие! Ведь я ему совершенно чужой человек. Какое самопо-
жертвование! Ах, я и не подозревал тогда  всей  глубины,  всего  величия
этой жертвы!
   - Теперь остается последний шанс, - сказал я. - Будем надеяться,  что
с завтрашней или, вернее, с сегодняшней почтой прибудет мое письмо.  Мо-
жет быть, оно еще поспеет вовремя: почта обычно приходит в десять утра.
   -  Да,  конечно,  -  рассеянно  отвечал  д'Отвиль,  занятый,  видимо,
собственными мыслями.
   - А если нет, - продолжал я, - остается еще одна надежда - перекупить
ее у того, кому она сегодня достанется на торгах. Я уплачу любую  сумму,
лишь бы...
   - Ах! Вот это-то меня и тревожит, - перебил д'Отвиль, выйдя из  своей
задумчивости. - Об этом-то я и думал сейчас. Боюсь, сударь, очень боюсь,
что...
   - Говорите!
   - Боюсь, что тот, кто купит Аврору, не захочет ее уступить.
   - Но почему же? Даже за большие деньги?..
   - Да, боюсь, что тот, кто купит Аврору, не захочет уступить ее ни  за
какие деньги.
   - О! Но почему же вы так думаете, д'Отвиль?
   - У меня есть основания предполагать, что одно лицо намеревается...
   - Кто же?
   - Доминик Гайар.
   - О Боже! Гайар? Гайар?
   - Да, я заключаю это из того, что вы мне говорили,  и  из  того,  что
знаю сам, ибо я тоже кое-что знаю о Доминике Гайаре.
   - Гайар! Гайар! Господи! - бессмысленно твердил я. Страшное  известие
оглушило меня. Я весь застыл,  охваченный  каким-то  оцепенением,  будто
грозная опасность нависла надо мной и ничто уже не в силах отвратить ее.
   Удивительно, как эта мысль не пришла мне раньше в голову? Я почему-то
предполагал, что квартеронка попадет в руки обычного покупателя, который
охотно переуступит ее мне за хорошую цену, пусть даже за огромную  цену,
но ведь со временем я буду в  состоянии  уплатить  любую  сумму.  Удиви-
тельно, как я не подумал, что Гайар захочет купить  Аврору!  Впрочем,  с
той минуты, как я узнал о банкротстве Эжени Безансон, я совсем растерял-
ся и не мог рассуждать хладнокровно. А теперь у  меня  открылись  глаза.
Это были уже не пустые домыслы и догадки. Несомненно, Гайар станет  гос-
подином Авроры. Еще до вечера  он  будет  распоряжаться  ею,  как  своей
собственностью. Но душа ее... О Боже! Уж не сплю ли я?
   - Я и раньше подозревал нечто подобное, -  продолжал  д'Отвиль.  -  Я
знаю кое-что о семейных делах Безансонов - об Эжени, об Авроре, об адво-
кате Гайаре. Я и раньше подозревал, что Гайар захочет приобрести Аврору.
А теперь, когда вы рассказали мне о сцене в гостиной, я не сомневаюсь  в
его гнусных намерениях. О, какая низость!.. Мое предположение  подтверж-
дает и то, - продолжал д'Отвиль, - что на пароходе находилось доверенное
лицо Гайара. Этот человек обычно обделывает для  адвоката  все  подобные
делишки - вы его, вероятно, не заметили. Он работорговец - самая  подхо-
дящая фигура для этой цели. Конечно, он ехал в город, чтобы  присутство-
вать на аукционе и купить эту несчастную для Гайара.
   - Но почему... - спросил я, хватаясь как утопающий  за  соломинку,  -
почему, если он хотел купить Аврору, он не заключил обычной сделки?  За-
чем ему понадобилось посылать ее на невольничий рынок?
   - Этого требует  закон.  Невольники  обанкротившегося  землевладельца
должны быть проданы с публичных торгов тому, кто даст за них самую высо-
кую цену. А потом, сударь, хотя Гайар негодяй и мерзавец, но он  дорожит
общественным мнением и не смеет действовать в открытую.  Он  лицемер  и,
творя свои грязные дела, желает сохранить уважение общества. Ведь многие
искренне считают Гайара порядочным человеком! Поэтому он и не смеет идти
напролом и держится в тени. Во избежание лишних разговоров Аврору  купит
подставное лицо, этот самый работорговец. Какая мерзость!
   - Невообразимая мерзость! Но что, что же делать, чтобы спасти  ее  от
этого ужасного человека? Что делать для моего спасения?..
   - Над этим-то я и ломаю голову. Не падайте духом, мсье!  Еще  не  все
потеряно. Есть еще одна возможность спасти Аврору. Есть еще одна  надеж-
да. Увы! Я тоже изведал горе - я тоже перенес немало... да,  немало!  Но
не в том дело. Не будем говорить о моих печалях, пока несчастны вы.  Мо-
жет быть, когда-нибудь потом вы узнаете больше обо мне и моих  горестях,
но сейчас довольно об этом! Есть еще одна надежда, и вы и  Аврора  -  вы
оба будете счастливы. Так должно быть. Я так  решил.  Безумный  шаг,  но
ведь и все это разве не безумие? Однако хватит! У  меня  нет  ни  минуты
времени, надо спешить. Ступайте к себе в отель. Отдохните. Завтра в две-
надцать я буду с вами. Итак, в двенадцать  в  ротонде.  Спокойной  ночи!
Прощайте!
   И не успел я попросить объяснения или сказать слово, как креол быстро
отошел от меня, повернул в узкую улочку и скрылся из виду.
   Размышляя о бессвязных словах д'Отвиля, о его  туманных  обещаниях  и
странном поведении, я медленно направился к отелю.
   Очутившись в своем номере, я, не раздеваясь, повалился на постель. Но
мне было не до сна.
 
   Глава LIX. РОТОНДА
 
   Всю эту бессонную ночь в моем мозгу проносились тысячи мыслей, тысячи
раз надежда, сомнение и страх сменяли друг друга, и я строил сотни  все-
возможных планов. Но когда настало утро и в глаза мои ударил яркий  свет
солнца, я так ничего и не придумал. Все надежды я возлагал на  д'Отвиля,
ибо я понял, что рассчитывать на почту бесполезно.
   Однако, чтобы удостовериться в этом, я, как  только  наступило  утро,
еще раз отправился в банк Брауна и Кo. Получив отрицательный ответ, я не
почувствовал разочарования - я его предвидел. Когда человек  попадает  в
беду, бывало ли хоть раз, чтобы деньги пришли вовремя? Медленно  катятся
золотые кружочки, медленно переходят они из рук в руки, и никто не расс-
тается с ними по доброй воле. Почта должна была доставить деньги в срок,
но друзья, которым я доверил управление моими делами, видимо, опоздали с
отправкой.
   "Никогда не доверяйте своих дел друзьям! Никогда не  надейтесь  полу-
чить деньги в обещанный срок, если вы поручили отправку их другу!" - так
сетовал я, покидая Брауна и Кo.
   Было уже двенадцать часов, когда я вернулся на рю Сен-Луи.  Но  я  не
пошел в гостиницу, а направился прямо в ротонду.
   Перо не в силах описать мрачные чувства, терзавшие мою душу, когда  я
ступил под ее высокие своды. Сколько я себя помню, никогда не  испытывал
я ничего подобного.
   Мне случалось стоять под сводами кафедрального собора, и  благоговей-
ный трепет охватывал меня перед его величием; я  бывал  в  раззолоченных
залах королевского дворца, и два чувства боролись во  мне  -  жалость  и
презрение: жалость к рабам, на чьих костях воздвигались  эти  хоромы,  и
презрение к теснившимся вокруг низкопоклонникам и  льстецам:  я  посещал
темные тюремные камеры, и сердце мое сжималось от сострадания, но ни од-
но из этих зрелищ не произвело на меня такого  удручающего  впечатления,
как то, которое теперь представилось моим глазам.
   Это место не было священным.  Наоборот,  оно  было  осквернено  самым
гнусным кощунством. Здесь был знаменитый новоорлеанский невольничий  ры-
нок, где людей, их тело и даже душу, продавали и покупали с торгов!
   Эти стены были свидетелями  многих  жестоких  и  мучительных  разлук.
Здесь мужа отрывали от жены, дитя - от матери. Как часто  горькие  слезы
орошали эти мраморные плиты, как часто под высокими сводами  раздавались
тяжкие вздохи, и не только вздохи, но и крики разбитых сердец!
   Я уже сказал, что, когда вошел под своды этого обширного  зала,  душа
моя была полна самых мрачных чувств. И неудивительно, что сердце у  меня
сжалось при виде открывшейся передо мной картины.
   Вы, вероятно, надеетесь, что я подробно опишу ее вам. Но вас ждет ра-
зочарование: я не в силах этого сделать.  Если  бы  я  пришел  сюда  как
праздный зритель, как холодный репортер, которого  не  трогает  то,  что
происходит перед его глазами, я заметил бы все подробности и  пересказал
бы их вам. Но  дело  обстояло  совсем  не  так.  Меня  преследовала  од-
на-единственная мысль, мои глаза искали только одно лицо, и  это  мешало
мне следить за тем, что происходит вокруг.
   Кое-что все-таки сохранилось у меня в памяти. Так, я помню,  что  ро-
тонда, отвечая своему названию, была большим круглым залом с полом,  вы-
ложенным мраморными плитами, со сводчатым  потолком  и  белыми  стенами.
Окон в ней не было, и она освещалась сверху. В глубине на помосте стояло
что-то вроде кафедры, а возле нее большая каменная глыба кубической фор-
мы. Я сразу отгадал назначение этих предметов.
   Вдоль стены тянулся выступ в виде каменной скамьи. Назначение  его  я
также понял без труда.
   Когда я вошел, в зале собралось уже много народу. Публика пришла  са-
мая разношерстная, всех возрастов и сословий. Люди стояли кучками,  неп-
ринужденно разговаривая, точно собрались для какой-то церемонии или  за-
бавы и ждут начала. По поведению присутствующих было видно, что предсто-
ящее дело не настраивает их на торжественный лад; наоборот, судя по гру-
бым шуткам и взрывам громкого смеха,  поминутно  раздававшимся  в  зале,
можно было предположить, что они ждут какого-то развлечения.
   Однако здесь была группа людей, резко выделявшаяся среди шумной  тол-
пы. Эти люди теснились на каменной скамье или возле нее, сидели на  кор-
точках или стояли, прислонившись к стене во всевозможных позах. Их  чер-
ная или бронзовая кожа, густые курчавые волосы, грубые красные  башмаки,
одежда из дешевых хлопчатобумажных тканей, окрашенных в коричневый  цвет
соком катальпы, - все эти характерные черты отличали их от остальных лю-
дей, собравшихся в зале; это были существа из другого мира.
   Но даже независимо от различия в одежде или цвета  кожи,  от  толстых
губ, широких скул и курчавых волос можно было сразу сказать,  что  люди,
сидевшие на каменной скамье, были в совсем ином положении, чем  те,  что
расхаживали по залу. Одни громко разговаривали и весело смеялись,  тогда
как другие сидели молчаливые и удрученные. Одни выступали с видом  побе-
дителей, другие застыли с безнадежностью пленников, устремив в одну точ-
ку унылый взгляд. Одни были господа, другие - рабы! Это были  невольники
с плантации Безансонов.
   Все молчали или переговаривались шепотом. Большинство казались встре-
воженными. Матери сидели, нежно прижимая к груди своих малюток,  шептали
им ласковые слова и старались  их  убаюкать.  Порой,  когда  материнское
сердце сжималось от страха, крупная слеза скатывалась по  смуглой  щеке.
Отцы смотрели на них застывшими от скорби глазами, с  выражением  беспо-
мощности и отчаяния на суровых лицах; они знали, что не в силах изменить
свою участь, не в силах отвратить удар, какое бы решение ни приняли  ок-
ружавшие их бессердечные негодяи.
   Впрочем, не все были печальны и  напуганы.  Кое-кто  из  молодых  не-
вольников, юношей и девушек, разоделся в яркие костюмы и платья с  обор-
ками, складочками и лентами. Эти, по-видимому, не тревожились о  будущем
и даже казались довольными; они весело смеялись, переговариваясь друг  с
другом, а иногда даже перекидывались словечком с  кем-нибудь  из  белых.
Перемена хозяина не казалась им такой уж страшной после того  обращения,
какому они подвергались последнее время. Некоторые из них ожидали  пере-
мены даже с радостной надеждой. Так  были  настроены  молодые  франты  и
светлокожие красавицы с плантации. Быть может, они останутся в этом  го-
роде, о котором они столько слышали; быть может,  их  ждет  здесь  более
светлое будущее. Трудно представить, что оно будет безотраднее,  чем  их
недавнее прошлое.
   Я окинул беглым взглядом всю группу, но сразу же увидел,  что  Авроры
там нет. Трудно было спутать ее с кем-либо из этих людей.  Ее  здесь  не
было. Благодарение Небу! Оно избавило меня от  этого  унижения.  Аврора,
наверно, где-нибудь поблизости, и ее приведут, когда до нее дойдет  оче-
редь.
   Я не мог примириться с мыслью, что ее выставят напоказ, что  ее  кос-
нутся грубые и оскорбительные взгляды, а может, и оскорбительные замеча-
ния толпы. Однако это испытание еще предстояло мне.
   Я решил не подходить к невольникам: я знал  их  непосредственность  и
предвидел, какую это вызовет сцену. Они встретят  меня  приветствиями  и
мольбами, и их громкие голоса привлекут ко мне внимание всех присутству-
ющих.
   Чтобы этого избежать, я стал позади кучки людей, загородившей меня от
невольников, и, наблюдая за входом в зал, поджидал д'Отвиля.  Теперь  он
был моей последней и единственной надеждой.
   Я невольно следил за всеми, кто входил или выходил из зала. Тут были,
конечно, только мужчины, но самой разнообразной внешности.  Вот,  напри-
мер, типичный работорговец, долговязый детина с грубым лицом  барышника,
одетый как попало, в свободной куртке, в широкополой, свисающей на глаза
шляпе, грубых башмаках и с арапником из сыромятной кожи -  эмблемой  его
профессии.
   Ярким контрастом ему служил молодой, изящно одетый креол  в  парадном
костюме: в сюртуке вишневого или голубого цвета с золотыми пуговицами, в
присобранных у пояса брюках, в прюнелевых башмаках, в рубашке с  кружев-
ным жабо и брильянтовыми запонками.
   Был там и образец креола постарше -  в  широких  светлых  панталонах,
нанковом жакете того же цвета и в шляпе из манильской соломы или в пана-
ме на белоснежных, коротко остриженных волосах.
   Был и американский торговец во фраке из черного сукна, блестящем чер-
ном атласном жилете, в брюках из той же материи, что и фрак, в опойковых
башмаках и без перчаток.
   Был и расфранченный стюард с парохода или приказчик из магазина  -  в
полотняном сюртуке, белоснежных парусиновых брюках и палевой  касторовой
шляпе с длинным ворсом. Здесь можно  было  увидеть  выхоленного  толстя-
ка-банкира; самодовольного адвоката, не такого надутого и чинного, как у
себя в конторе, а пестро разодетого; речного капитана, утратившего  свой
суровый вид; богатого плантатора из долины Миссисипи; владельца хлопкоо-
чистки. Все эти типы и другие, но столь же выразительные фигуры  состав-
ляли толпу, заполнившую ротонду.
   В то время как я стоял, рассматривая их разнообразные лица и костюмы,
в зал вошел рослый коренастый человек с красным лицом, в зеленом  сюрту-
ке. В одной руке он держал пачку бумаг, а в друюй  -  небольшой  молоток
слоновой кости с деревянной ручкой, указывавший на его профессию.
   При его появлении толпа загудела и  зашевелилась.  Я  услышал  слова.
"Вот он!", "Он пришел!", "Вон идет майор!"
   Присутствующим не надо было объяснять, кто этот человек. Жители Ново-
го Орлеана прекрасно знали майора Б. - знаменитого аукциониста.  Он  яв-
лялся такой же достопримечательностью  Нового  Орлеана,  как  прекрасный
храм Святого Карла.
   Через минуту круглое, благодушное лицо майора появилось над кафедрой,
несколько ударов его молотка восстановили тишину, и торги начались.
 
   Сципиона поставили на каменную глыбу первым. Толпа покупателей обсту-
пила его; ему щупали ребра, хлопали его по ляжкам, как если  бы  он  был
откормленным быком, открывали ему рот и разглядывали зубы, словно  лоша-
ди, и называли цену.
   В другое время я почувствовал бы жалость  к  несчастному  малому,  но
сейчас сердце мое было переполнено, в нем не осталось места для  бедного
Сципиона, и я отвернулся от этого возмутительного зрелища.
 
   Глава LX. НЕВОЛЬНИЧИЙ РЫНОК
 
   Я снова уставился на дверь, пристально рассматривая каждого входящего
в зал. Д'Отвиль все не появлялся. Он, конечно, скоро придет. Он  сказал,
что будет в двенадцать, но пробило час, а его все нет.
   Наверно, он скоро явится, он не опоздает. В сущности, мне  было  рано
тревожиться: имя Авроры стояло последним в списке. Оставалось еще  много
времени. Я вполне полагался на моего нового друга, хотя и мало мне  зна-
комого, но уже испытанного. Своим по