уши  отдельного человека в  такую-то
эпоху,  однако же  из них немного можно вынести в  смысле "фактологии" самой
эпохи,  уклада ее.  Много ли  мы узнаем о  30-х  годах XIX века из "Страшной
мести"  Гоголя,  где  действуют колдуны,  святые и  ведьмы?  Что  запомним о
гвельфах и гибеллинах из "Божественной комедии" Данте?  Кое-что, но немного.
Значение таких произведений в ином  в них нет конкретной социологичности.
  Бывают же  произведения вовсе не  такого масштаба,  тем  не  менее куда
более близкие конкретике эпохи как таковой.  Не давая нам "последних" глубин
жизни,  они  дают ее  фактологию и  социологию.  О  "быте" эпохи лучше всего
узнавать именно из таких произведений. Гении "ненадежны", они позволяют себе
вольности.
  Все это не  к  тому,  что Святослав Рыбас -  главный бытописатель нашей
эпохи.  Этого нет.  Да он на это и  не претендует даже,  так сказать,  и  на
уровне стиля.  Пишет он настолько просто и порою сухо,  что тут иногда видна
даже   и    сознательная   установка.    Никаких   излишних   психологизмов,
"изобразительных средств", все ясно, информативно.
  Герои его - средние интеллигенты, жители современного города.
  Об  интеллигентах как горожанах и  о  горожанах как интеллигентах нынче
написано  много.  Со  времен  появления цикла  последних повестей  Трифонова
рассуждения на данные темы не сходят со страниц и прозы и критики.  Согласия
нет.  Многие сильно сердиты на этих интеллигентов:  как на героев,  так и на
авторов.  Они и "псевдо", и "полу", и обыватели, и мещане, и рефлектирующие,
и безнравственные, и что там еще.
  Как сказать?  Истинный интеллигент на то и интеллигент,  что никогда не
становится в позу,  не замазывает своих недостатков,  а сознает или пытается
осознать их. А это первый шаг к преодолению.
  И что из того, что эта откровенность интеллигента с обществом и с самим
собой обнажает его фланги,  позволяет досужим людям взять его,  "теплого", с
тылу.  А зачем откровенничал?  "Не выноси сор из избы",  и все будут считать
тебя и нравственным, и добрым, и нерефлектирующим.
  С.Рыбас  пишет  своих  героев  в   объективной  манере  и  не  скрывает
каких-либо их  качеств,  интересных с  точки зрения подлинных характеристик.
Его герои говорят,  например,  о карьере,  употребляя само это слово, притом
без  особой  иронии.  Хорошо  ли  это?  Плохо.  Извечная красная тряпка  для
очередных морализаторов от критики.  Но как сказать?  Герои Рыбаса:  Устинов
(роман "Стеклянная стена"), Никифоров (повесть "На колесах"), Морозов (роман
"Варианты Морозова") и  другие на  деле лучше,  чем  выглядят в  собственных
устах. Они не боятся слов, бравируют ими - это водится за интеллигентами, но
дела-то их иные.
  Они хорошо работают на своих то важных, то менее важных работах и умеют
постоять за  принцип  и  за  истину.  Они  испытывают сильные и  благородные
чувства в  ответственных ситуациях,  как  герой  в  случае  болезни матери в
романе "Стеклянная стена".  Наконец,  не  такие уж  они хлюпики по  семейной
части.
  На   этом   следует  остановиться  особо,   так   как   данная  сторона
интеллигентского "бытия"  вызывает  в  последние  годы  особо  пристальное и
неприязненное внимание в  определенных,  так сказать,  кругах литературной и
социальной среды.  Тут  досталось не  одному писателю и  не  главным образом
Рыбасу, но отчасти и ему тоже.
  Посмотрим,  как  у  него  с  этим  обстоят  дела,  например,  в  романе
"Стеклянная стена".  Тут,  разумеется,  заходят разговоры и о разводах,  и о
прочем таком.
  Разговоры сии,  однако,  не сугубо интеллигентские  у нас есть регионы,
где  количество разводов  достигает  70  процентов от  количества браков,  а
процент "служащих" в обществе значительно ниже. (Кстати, герои в этом романе
- сами  социологи.)  Проблема развода есть давно уж  проблема социальная,  и
делать вид,  что она не  важна или ее  нет,  как призывают те или иные очень
нравственные критики, - это не уважать будущее собственной страны.
  Так  вот,  о  разводах  тут  говорят,  как  говорят  о  них  везде.  Но
отличительная черта  героев  С.Рыбаса  -  это,  иначе  не  скажешь,  высокое
уважение к  семейной жизни.  К  самому  принципу семейной жизни.  Он  и  тут
немного  интеллигентствует:   видно,   что  существует  работа,  видно,  что
существуют  друзья,   видно,   что  существуют  правила  жизни,   однако  же
благополучие семейства действительно занимает его сильно.
  Нечего  и  говорить,  что  все  это  наполнено  "реалиями" современного
городского быта -  "реалиями", данными информационно и кратко, но в конечном
итоге рельефно воссоздающими стиль и  облик современного житья-бытья в среде
негромких и в общем и целом нужных и добросовестных советских служащих.
  А бурный мир, "кипящий вокруг"?
  А большие и громкие свершения века?
  А трагедии всего земного мира в XX веке?
  С.Рыбас не акцентирует это   каждому свое.  Его задача -  показать, что
внутри самой динамики века существует своя устойчивость, прочность, быт.
  Но  он  современный литератор,  и  патетика века,  хочет он того или не
хочет, входит в его атмосферу: то напоминанием о прошедшей войне, то беседой
о  страданиях матерей-одиночек в трудные годы,  то бдением у последнего ложа
отца героя...
  Поменьше вы воюйте между собой,  держитесь друг за друга,  добрые люди,
как бы говорит автор. Ей-богу, не следует выдумывать проблем, если вы любите
друг друга,  если у вас есть друзья и высокая забота  а там уж как знаете. Я
никому не навязываю...
  Такова внутренняя интонация автора - С.Рыбаса.
  Прислушаемся к ней... и подумаем еще раз о прочности и о патетике быта.
  О прочности и о патетике мира.
  Что же касается подробностей его повествований, то читайте саму книгу.
  Она ведь перед вами.
  Два слова о  ней без подробностей.  До сих пор шла речь об общем пафосе
творчества С.Рыбаса,  а теперь вот о данной книге. В нее входят повести "Что
вы  скажете  на  прощанье?",  "Узкий  круг",  "На  колесах",  рассказы.  Она
разнообразна тематически.  В  рассказах есть и такие герои,  которые несут в
себе "патетику века" не косвенно,  а  прямо и недвусмысленно.  В повести "На
колесах" в центре внимания директор автоцентра Никифоров.  Работа,  работа и
еще раз работа, испытания, испытания и еще раз испытания. "Если бы Никифоров
был гением,  талантом - да куда там талантом - просто сильным организатором,
тогда можно было бы  решить,  мол,  все дано от  бога,  от  природы,  однако
природа была к  нему не больно щедрой,  скорее даже скудной,  не наградив ни
выносливостью,  ни сильной волей, ни ярким даром, а то, чем он располагал, в
лучшем случае называлось средними способностями.  От  многих заурядных людей
Никифорова отличала лишь должность... Он был нормальным, в этом, наверное, и
заключался его дар".  Не  случайно и  название -  "На колесах".  Но и  здесь
встают проблемы,  о которых шла речь выше.  Жена,  новая любовь, долг. Вновь
побеждает семейное  начало  -  начало  прочности и  ответственности в  самом
"личном", но одновременно и социальном смысле этого слова.
  Литературно С.Рыбас существует не в  безвоздушном пространстве.  Сейчас
немало литераторов,  стремящихся "изнутри" разобраться в  жизни современного
города,  со всеми ее свершениями и  сложностями.  У  одних акцент на "личную
жизнь героев" (как выражается критика),  у  других -  на  их  общественную и
производственную деятельность,  а  в общем эти писатели делают одно дело:  с
той оговоркой, что в литературе коллективизм - понятие относительное.
  Новая книга С.Рыбаса - один из компонентов этого здания.
  Вл.Гусев



    Святослав Юрьевич Рыбас.
    Зеркало для героя



  ---------------------------------------------------------------------
  Книга: С.Рыбас. "На колесах". Повести, рассказы, очерки
  Издательство "Современник", Москва, 1984
  OCR    ellCheck: Zmiy (zmiy@i ox.ru), 10 марта 2002 года
  ---------------------------------------------------------------------


  Повесть "Зеркало для героя" - о шахтерах, с трудом которых автор знаком
не  понаслышке,  -  он  работал на  донецких шахтах.  В  повести использован
оригинальный прием - перемещение героев во времени.


  Когда-то в сборной Англии играл злой,  агрессивный защитник по фамилии,
кажется,  Стайлз.  Он толкался, дрался, сбивал с ног. Кому только от него не
доставалось! А в обыденной жизни он был школьным учителем и тихим человеком.
Наверное,  подобных людей  знает  каждый:  "В  тихом  омуте  черти водятся".
Возможно,  в  устах  социолога,  а  я  социолог,  такие  утверждения  звучат
старомодно, но, во-первых, кто меня опровергнет? А во-вторых, я никому их не
навязываю.  Недавно передо мной  был  поставлен вопрос:  как  сделать одного
человека счастливым?  Вопрос,  прямо скажем,  замечательный.  И кого?!  Толю
Ивановского,  который, сколько я себя помню, служил нам примером трудолюбия,
справедливости, успеха. Он многое делал лучше других: отлично учился, быстро
бегал,  твердо следовал своим  принципам.  Да,  у  мальчишки были  принципы.
Однажды  у  нас  с  Ивановским  появилась  возможность расквитаться с  нашим
дворовым хулиганом Сторожевым   нас было двое,  а он один, когда в коридорах
недостроенного здания,  где  мы  играли после уроков,  между нами загорелась
ссора.  Вдвоем мы могли отметелить Сторожева. Но Ивановский заявил, что надо
драться один на  один,  и,  по очереди получив по зубам,  мы гордо удалились
вместе с  нашим  благородством.  И  все  же  я  его  уважал.  Он  должен был
определенно иметь большое будущее. Это чувствовалось.
  Сейчас ему тридцать шесть лет.  Он  живет в  нашем старом доме,  женат,
двое детей.  Жена хороша собой.  Она-то и  спросила меня,  когда я  приехал:
"Почему мой муж рохля? Есть ли у него хоть какой-нибудь шанс?"
  Действительно,  Ивановский мало преуспел.  Работает рядовым инженером в
отделе  внедрения новой  техники,  охотно соглашается "на  разные дежурства,
овощные базы,  колхозы",  все ему "тыкают", для всех он Толик да Толянчик...
И,  что  особенно  не  нравилось  Наталье,  в  обеденный  перерыв  играет  с
двадцатилетними лаборантами в футбол.  Он,  лысеющий грузноватый мужчина,  с
визгом и  ревом носится по площадке,  и  эти мальчишки называют его "Всадник
без  головы"!  Было еще одно обстоятельство,  о  котором она не  вспоминала:
Толик отсидел два  года  в  тюрьме за  аварию на  шахте:  был  взрыв метана,
погибли люди.
  Я  не  сразу  понял,  чего  хочет Наталья.  Вспомнив Стайлза,  сказал о
неожиданных изгибах человеческой натуры, сказал, как бы предлагая перейти на
более общую тему.  Тем более я  решил,  что Ивановский теперь,  по-видимому,
компенсирует  свою  неудачливость другими  занятиями,  случай  не  такой  уж
редкий, чтобы удивляться.
  - Но он доволен жизнью! - почти с ужасом воскликнула Наталья.
  Я залюбовался ею.  Она быстро встряхнула головой,  отбрасывая золотисто
блеснувшие волосы, и поглядела на меня непонимающе.
  Честно говоря,  в ту минуту Ивановский меня мало занимал.  Слушая,  как
она тянется изо всех сил,  носится по  частным урокам,  хлопочет по дому,  я
видел,  что она, однако, довольна собой. У меня вертелась мысль, что Наталья
не отказывает себе в радостях жизни, и от этой мысли мне сделалось совестно,
точно я вместе с Натальей предавал старого товарища.
  Наталья пообещала прислать ко  мне  Толика.  Мы  попрощались.  Она чуть
задержала мою руку, вторично пожала ее С выражением настойчивой просьбы.
  Я приехал домой ради отца.
  После маминой смерти он  почти не изменился,  резких признаков быстрого
старения я  в  нем  не  заметил.  Отец стал больше двигаться,  встречался со
знакомыми,   ходил  в   гости.   Однажды  ему  позвонила  женщина,   недавно
похоронившая мужа.  Должно  быть,  надеялась  избежать  одиночества,  но  он
разговаривал с ней холодно и высокомерно:  то ли постеснялся меня, то ли эта
вдова его мало интересовала.
  Надо было увозить его к  себе,  с этим я и приехал.  "Все мои ровесники
уже там,  -  отвечал мне отец,  показывая пальцем на потолок.  - Я к тебе не
поеду.  В  твоей Москве мне  нечего делать".  Я  его понимал.  Но  надо было
выполнять сыновний долг. С высоты своих семидесяти лет отец смотрел на жизнь
как на прошлое.  В самом деле,  многие его ровесники,  кто родился в десятые
годы нынешнего завершающегося века,  уже живут лишь в чьих-то воспоминаниях.
Их  детство  -   это  время  гражданской  войны,  которое  я  не  могу  даже
представить   юность - первая пятилетка, рабфак, улыбка в голодных глазах...
Здесь я легко могу сбиться на повтор общеизвестного,  ведь эти этапы усвоила
даже моя маленькая дочь. Но у меня щемит сердце, точно я виноват перед отцом
за то,  что его ровесники сжигали себя на этих этапах,  которые я  знаю лишь
умозрительно.  Я  помню  только  послевоенный  разрушенный  город,  я  помню
тридцатишестилетнего отца  в  темно-синем форменном кителе горного директора
первого ранга,  то  есть полковника,  помню,  что  днем редко видел его,  он
возвращался с  шахты поздно и подходил к моей кровати,  а я вдруг просыпался
от тоски,  что он снова исчезнет  помню очереди за хлебом и чернильный номер
на моей ладони,  пленных немцев,  похороны соседа, еще молодого, как понимаю
сейчас, умершего от разрыва сердца... Это мое. Родись я на десять лет позже,
и  годы  послевоенного восстановления были  бы  для  меня  лишь страницей из
учебника истории, и, значит, мое детство отразилось бы в ином зеркале.
  Итак,  я  приехал к  отцу,  чтобы увезти его в  Москву.  Это решение мы
приняли вместе с женой,  понимали,  что оно принесет нам некоторые трудности
(в основном, ей), но не видели другого выхода.
  Утром  в  субботу к  нам  пришел  Ивановский.  Мы  уже  напились чаю  и
собирались идти  к  тетке Анне,  но  его  появление изменило наши  планы.  Я
остался.
  Толик был мужчина в расцвете сил,  широкоплечий блондин. Глаза голубые,
лицо открытое,  загорелое,  заметные залысины.  Он притащил в  авоське шесть
бутылок пива и вяленого рыбца.  Мы с ним не обнимались,  просто пожали руки,
словно от последней встречи нас отделяло полсуток. Он спросил о Москве, мол,
как там она,  стоит на месте?  И заулыбался радостной улыбкой. Сели к столу,
тому самому,  за  которым не раз мама кормила и  Толика,  когда он заходил к
нам.  Видно,  Ивановский тоже вспомнил об этом,  начал оправдываться, что не
был на ее похоронах из-за командировки.  Я  остановил его.  Потом он сказал,
что я молодец, не забываю родной город, что родной город - это родной город.
  Мы выпили по бутылке. Рыбец был жирный, розовый, пахучий.
  - Наталья покупала? - спросил я.
  Ивановский кивнул, настороженно посмотрел на меня, как будто определял,
что она мне рассказала.
  - Что делать с Натальей? - вдруг решился он. - Объясни мне, пожалуйста,
что ей надо?! Талдычу ей, талдычу: всех денег не заработаешь, всех подруг не
перещеголяешь,  -  Тай нет,  все рвется куда-то,  рвется, будто шило у нее в
одном  месте!   -   Выразив  свое  отношение  к  предполагаемому  разговору,
Ивановский неторопливо откупорил пиво и  добавил с  гордостью:  -  Лично мне
ничего не надо.
  Тут  я  ему  не  поверил.  Обычно  за  такими  фразами  скрывают многие
неосуществленные помыслы,  и  если проводится анкетирование,  то в  подобных
случаях применяются контрольные вопросы,  которыми проясняется суть дела, но
ведь я  не анкетировал,  не искал конкретную истину,  а  просто беседовал со
школьным товарищем, не собираясь ни направлять его, ни поучать (хотя Наталья
надеялась  на  это).  Мною  руководило любопытство к  тайне  судьбы,  начало
которой стояло рядом с моей собственной судьбой.
  Многое  человеку  хочется,  давно  определена  иерархия  наших  главных
потребностей -  признание общества,  любовь,  безопасность,  деньги  но ведь
речь не об этом... Я ни о чем не спрашивал, Ивановский сам рассказал о себе.
В первый год работы инженером он подал две докладные записки, чтобы ускорить
внедрение новой техники.  Ему же посоветовали не спешить и  осмотреться.  Он
сделал вид,  что не  обиделся.  Сейчас он заместитель председателя месткома,
фактически председатель, и в его руках распределение больших благ - квартир,
путевок в дома отдыха, автомобилей. Он - величина. "Ты согласен, Миша? Пусть
на  час,  но  люди зависят от моего решения".  Любопытство мое усилилось,  я
увидел,  что он честолюбив. Впрочем, кто не честолюбив? Ивановский за многие
годы ни  разу не воспользовался своим положением.  "Я как блаженный,  верно?
Живу  на  одну  зарплату,  стараюсь  для  других".  Он  считал  это  большой
редкостью.
  Незаметно он стал нападать на меня, выпытывать: правильно ли я живу, не
лгу  ли,  не  унижаю ли  подчиненных,  не  лицемерю ли  с  начальством...  И
вспомнил, что отца я до сих пор не забрал к себе, - чем это объясню? Правда,
Ивановский добавил,  что есть обстоятельства,  с которыми надо считаться,  а
главное из них - мы становимся страшными эгоистами. В свое "мы" он, кажется,
себя не включал.
  Со  двора  послышалась  громкая  музыка.  Похоже,  кто-то  выставил  на
подоконник мощные колонки. Самовыражался, должно быть.
  Когда-то,  в  году пятидесятом,  мать Ивановского ходила по  квартирам,
звала  народ сажать во  дворе деревья,  а  потом вынесла новенький патефон с
пластинками.  Вышли десятки людей.  Мне врезалась в память стихийная радость
наших родителей.  Причина?  Молоды,  нет войны.  Разве мало?  Еще,  конечно,
недостаточно индивидуализирован был досуг,  у горожан первого поколения были
совсем  иные  потребности  в  общении   интеллектуалов среди  них  почти  не
встречалось.  Это были люди действия,  и  коробка многоэтажного дома была им
непривычной, тесной. Зато последний мой воскресник накануне отъезда на учебу
запомнился иным.  Отбывали повинность.  Лишь  неутомимая мать Ивановского да
несколько ветеранов пытались раздуть искру энтузиазма. А вывод? Тридцать лет
назад люди были лучше?
  Музыка за окном продолжала играть,  мощная, одинокая, но, пожалуй, мало
кем услышанная, как шум автомобилей. Мы пили пиво, продолжали свой разговор,
пытаясь разгадать друг друга.  "Ну почему же никого не допросишься проведать
больного в больнице?  - спрашивал Ивановский и отвечал: - Зажрался народ". Я
объяснял  ему,  что-де  изменились условия  жизни,  выросло  благосостояние,
усилилась защита обществом каждого,  а  отсюда -  пропадает нужда  в  старых
формах  сплочения  ради  безопасности.  Грустно?  По-человечески ли  это?  А
жизни-то наплевать,  по-человечески или нет.  Она стала в чем-то гуманнее, в
чем-то жестче. Я вспомнил болезнь мамы, когда ей уже ампутировали ногу из-за
гангрены (а у нее был рак,  о чем узнали после), болезнь, приковавшую меня к
родительскому дому,  тогда как  мне  срочно требовалось быть в  Москве,  где
решался вопрос Моей карьеры   мама выталкивала меня,  грозила сорвать бинты,
если я останусь,  - я остался. Наверное, ей было легче при мне умирать. Но я
проиграл место директора нашего Филиала-2.  Нет, я не жалею о своем решении,
хотя и не горжусь им.
  Ивановского покоробило.  Я  с  ним согласился -  я  рационалист.  Но он
почему-то  оскорбился тем,  что  я  не  спорю.  Мы  обнаруживали все большее
непонимание друг друга.
  По-видимому,  нам  оставалось  либо  предаваться воспоминаниям детства,
либо решать общемировые проблемы.
  Но в конце концов мне все равно, что думал обо мне школьный приятель, с
которым меня уже почти ничто не  связывало.  Он  смотрел на меня с  улыбкой,
словно хотел сказать: "Ну что? Поучил, как надо жить?" Я представил, с каким
торжеством он будет говорить Наталье о моей мягкотелости и прагматизме,  - и
признался себе, что мне нечего сказать Ивановскому. Он без меня все знал.
  Правда,  у меня был к нему один вопрос.  Мы допили последнюю бутылку. Я
убрал со стола и  предложил спуститься в  магазин,  надеясь,  что Ивановский
откажется и тогда я смогу поехать к тетке.
  Но Толик согласился.
  Мы  заглянули в  комнату  отца,  обставленную крепкой скромной мебел