Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
которое ему предстояло написать и которое
уже стало мыслью в его голове, что-то разрубило в нем, отделив прошлое от
нынешнего дня.
- Не пиши, не пиши. - Журков встал, медленно пошел вокруг стола, на
ходу расстегивая и вытаскивая потертый ремень. Все недоуменно смотрели на
него.
- А ну-ка встань! - сказал он.
Голубович улыбнулся, поглядел на Никифорова, но встал, подняв руки к
груди. Рядом с главным инженером он казался совсем маленьким. Журков
медленно размахнулся и стеганул Голубовича по бедру. И тут же схватился
левой рукой за поясницу.
- Журков! - вскочил Никифоров.
- Довел-таки, - сказал Журков. - Жалко, радикулит!
- Да вы что! - опешил Голубович. - Зачем драться-то? По какому праву?
- Господи! - воскликнул Никифоров. - Да я и не собирался его
наказывать.
Голубович быстро пошел к выходу, оттуда обернулся:
- Александр Константинович, пусть меня Журков еще раз огреет, а писать
не буду.
- И огрею, если снова попадешься! - посулил Журков.
Почти сразу за вышедшим Голубовичем появился лысый заказчик.
- Вернули деньги, - вымолвил он любезным голосом. - Но как вы
понимаете, вопрос не в деньгах. Что вы решили?
- Вон! - рявкнул Журков.
- Что?
- Вон, а не то спущу с лестницы!
- Взяточники! - сказал лысый. - Вы еще ответите! - И захлопнул дверь.
Никифоров подпер голову руками. Журков заправлял ремень, звякала
пряжка.
- Теперь всех будем пороть? - то ли спросил, то ли подумал вслух
Поддубский.
- Иди работай, - сказал Никифоров.
- Макаренко тоже врезал одному ученику. - Вытянутое костистое лицо
Журкова сжали твердые складки. - А был великий педагог!
Ему нечем было возразить, не было желания, хотя надо бы одернуть
главного инженера. Но как одернешь, если он прав? Похоже, стог уже запылал,
огонь выбегал из-под топающих маленьких ног, перескакивал с травинки на
травинку...
IV
Они уехали из автоцентра в светлых сумерках. Дальние перелески стояли в
темной синеве. В зеркале заднего вида маячила одинокая машина.
- Как увидит у вас бутылку, спокойно может в дом не пустить, - сказал
Никифоров.
- А мы у ворог разопьем, - ответил Журков.
- Ну, у вас прекрасная жена, Александр Константинович! - почти искренне
сказал заместитель главного инженера Иванченко. - Просто вы сегодня
измотались.
Никифоров оглянулся - ему влажно блеснули карие глаза, на мгновение
застыла сладковатая подвижная улыбка Иванченко.
- Скорее всего, сейчас Губочев думает, что мы вынуждены смириться. - Он
отвернулся и больше не вспоминал жену. - Неужели смиримся? Это твой кадр,
Журков. Ты его рекомендовал.
- Я посоветуюсь в горкоме, - предложил Иванченко. - Если мы сейчас
назначим проверку, закроем склад...
- Рекомендовал, - сказал Журков. - Кто ж знал, что он жулик? Ну ничего,
мы закроем склад на сколько нужно, пусть хоть на месяц. А дело передадим в
ОБХСС. Может, он на десять тысяч наворовал.
- Без запчастей центр тоже будет стоять, - продолжал Иванченко. - Этот
месяц в разгар сезона мы потом никогда не наверстаем. Правильно, Александр
Константинович?
- Значит, мы бессильны, - мрачно сказал Никифоров. - Он ворует на наших
глазах, а мы ничего ему не сделаем. - Он снова поглядел в зеркало и
выругался: следом шел патрульный автомобиль. - Вячеслав Петрович, пристегни
ремень, - попросил Никифоров и сам пристегнулся.
- Да ладно, - сказал Журков, - сколько езжу, никогда не пристегивался.
- Пристегнись! - крикнул Никифоров, выпучив глаза. - За нами Кирьяков.
- Ну и что? - усмехнулся Журков. - Ты его боишься, что ли? - Но
пристегнулся.
- Да не боюсь! А вот придерется и испортит вечер. После того, как я
отказал ему, он будет стараться...
- Что вы, Александр Константинович? - удивился Иванченко. - Вы депутат
горсовета, директор крупного предприятия...
- Я его лучше знаю, Иван Иванович. - Никифоров стал тормозить и прижал
машину к обочине. - Пусть проезжает.
Однако Кирьяков не стал обгонять, а тоже сбросил скорость. Никифоров
остановился. Легкое облачко пыли, поднятое с обочины, пролетело вперед.
- Дежурный инспектор, - подойдя, козырнул Кирьяков. - Почему
остановились, гражданин Никифоров?
- А здесь не запрещено, - нервно ответил Никифоров.
- Не запрещено, - согласился Кирьяков. - Может, требуется помощь? Я
вижу, вы сильно возбуждены. - Он говорил дружелюбно, но глаза были, как две
искры льда, быстро оглядели салон, лица попутчиков, остановились на новом
стекле форточки. Из патрульного автомобиля вылез еще один инспектор,
окликнул Кирьякова:
- Ну, чего там?
Кирьяков отмахнулся, офицер, потоптавшись на похрустывающем гравии,
подошел. Это был лейтенант, такой же плотный, коренастый, как и Кирьяков. Он
оперся на открытую дверь. Никифоров заметил татуировку на безымянном пальце
его толстой руки - синее солнце с веером лучей.
- Не порть людям настроение, - добродушно произнес лейтенант.
- Однокашника встретил! - радостно ответил Кирьяков. - Хоть словом
перемолвимся...
- Ну, раз однокашника, - протянул офицер, - это хорошо.
Никифоров хотел было возразить, что Кирьяков плохой однокашник, но
человек с добродушным голосом уже отошел.
- Не прячьте. - Кирьяков кивком показал на заднее сиденье. - Напрасно
на нее сели. Нагреется, как ее, теплую, пить? - И стал смотреть на
Никифорова.
- Поехали, Никифоров! - решительно сказал Журков.
- Поезжайте, поезжайте, - проговорил Кирьяков. - А все ж таки,
гражданин Никифоров, надо бы вас отвезти на экспертизу. Возбуждены.
- Умнее не мог придумать? - усмехнулся Никифоров. - Я не возбужден, а
хуже собаки устал. Давай дуну в твою трубку, и отстань ради бога.
- А мы по-дружески?
- Нет, так не получится.
- Ладно, я не злопамятный. - Кирьяков качнулся на носках и пошел к
своему автомобилю, но, пройдя несколько шагов, обернулся. - Сашка! Помнишь,
как тебя дразнили в техникуме? Краснорожий!
Никифоров рывком взял с места. Журков крякнул, потом выгнулся поудобнее
и сказал:
- Я б его тоже боялся - мелочная душа.
Домой приехали с горящими фарами. Небо еще оставалось светлым, но луна
уже сделалась яркой, и показались большие звезды.
Полосы электрического света скользнули по бордюру, прошли по серой
граве запущенного газона и остановились на дощатых воротах. Яблоня под
светящимся окном была разделена четкой линией домашнего света и темнотой
сумерек.
Никифоров открыл ворота, Иванченко пересел за руль и загнал машину во
двор. Фары погасли, хлопнули дверцы. Журков и Иванченко вышли. Пахло
свежеполитым огородом. Шелестели деревья, где-то близко застрекотал сверчок.
Никифоров поднялся на веранду, открыл дверь. Щелкнул выключатель, от фигур
Журкова и Иванченко упали длинные тени.
- Лена, у нас гости! - громко сказал Никифоров. - Встречай!
Журков и Иванченко тоже поднялись на веранду, смотрели на хозяина
вопросительно и с некоторым смущением. Слышался телевизор, из дома никто не
выходил.
- Лена! - снова позвал Никифоров.
Жена вышла в коридор, позевывая, в брюках и накинутой на плечи кофте,
несколько секунд глядела на них и сказала:
- Задремала... Вы, небось, голодные?
У нее была полная крепкая фигура, мягкое, очень спокойное лицо.
- Да чего нас кормить! - торопливо сказал Иванченко - Мы на минуту.
- Лена, принимай гостей! - повторил Никифоров.
Она неожиданно улыбнулась:
- Ну и я выпью рюмочку?
- Ради бога, - ответил Никифоров. - Мы пока умоемся.
Он открыл одну из двух одинаковых дверей, находившихся справа в
коридоре, возле узкой деревянной лестницы, ведущей в мезонин, кивнул Журкову
и Иванченко, а сам поднялся наверх. Сын с тещей смотрели телевизор. Мария
Макаровна повернулась на его шаги, поправила раздвинутые полы халата он
поздоровался, и она ответила.
- Василий! - позвал Никифоров. Мальчик быстро повернулся и тут же снова
уставился в телевизор, сказав хрипловатым голосом:
- Я смотрю свое кино!
- Ты плохо выглядишь, Александр, - с обычным доброжелательно-волевым
выражением сказала Мария Макаровна. - На тебе лица нет.
- Вы всегда преувеличиваете, - ответил Никифоров и погладил сына по
голове, ощущая под рукой перекошенные от послеродовой травмы кости маленькой
головы.
- Ты мыл руки? - спросила теща.
Он еще раз погладил сына и спустился вниз.
После каждой встречи с Марией Макаровной Никифоров испытывал
раздражение и неловкость оттого, что не может перебороть этого раздражения.
Она никогда не была замужем, не знала, что такое мужчина в доме, и после
замужества дочери не могла привыкнуть к своему второстепенному положению. Ее
любовь к Лене была деспотичной, но со временем как-то притерлись, свыклись,
открытые ссоры уже утомили всех.
Лена познакомилась с Никифоровым в Тольятти. Ему было двадцать семь
лет, он чувствовал себя почти студентом: много интересного обещалось
впереди. Знакомство с девушкой из студенческого строительного отряда было
частицей того, что обещала ему жизнь. "Я хочу за тебя замуж, - сказала Лена.
- Нет, хочу ребенка, а замуж не обязательно. Потом можем разойтись". Ее
смелая деловитость была беззащитной, загадочной. И, как бы играя, он
женился, остался в Тольятти, ожидая стажировки в Турине, а Лена вернулась
домой. Тогда его поразило одиночество, которое пришло после череды похорон.
Умерли отец, мать, дед дольше всех прожила бабушка. Из близких остался
младший брат, но он жил далеко, в Сибири.
Лена писала Никифорову, присылала книги по теории управления и посылки
со смородиновым вареньем. На ноябрьские праздники она приехала к нему.
Женитьба показалась приятным, необременительным делом, и только
рождение сына отрезвило Никифорова. У них с Леной был разный резус-фактор
крови, роды прошли тяжело, и ребенок родился едва живой. Мария Макаровна
переслала ему письмо Лены.
"Мама моя дорогая! Я сегодня после тяжкого кошмара. Страшно вспомнить.
Может быть, и преувеличиваю, потому что пережила это впервые. До семи вечера
27-го я лежала в палате с небольшими болями. После ужина (запеканка из лапши
и кефир, который я проглотила залпом) у меня лопнул пузырь. Сестра
заглянула, когда я стала кричать от схваток. Врач распорядился делать мне
стимулирующие уколы и проч. И начался тихий ужас. Мне говорят: не крепись,
дыши. Я сопротивляюсь выталкиваниям. Больно. Начинаю мычать. Положение плода
- ягодичное, голова вверху. Врач еще в утробе определил мальчика. Они-то
знают, сколько часов я должна терпеть схватки. И успокаивали: знаешь, у нас
женщины по суткам так корчатся. К середине ночи у меня силы на пределе. Они
мне уколы, и таблетки, и маску. Во время каждой схватки надо дышать в маску,
а от нее в сон клонит. В промежутках между схватками (0,5 мин.) не
выспишься. Часам к двум ночи я стала терять надежду. Сестра говорит - родишь
мертвого, если не будешь слушать и терпеть. Вокруг меня десять женщин
хлопочут: командуют, голову к груди давят, уколы делают, ребеночка стерегут.
Я тужусь и думаю: пополам тресну, но живого произведу. Когда он пискнул, и я
его увидела - сине-зеленый лягушонок, - ужаснулась. Мне показалось, что он
помрет. Но потом его быстренько обработали, укутали, мне показали. Я,
конечно, мало что соображаю, но успокоилась: живое, глазки открыты,
попискивает... Сейчас прихожу в себя. Все болит, лицо серое. Скоро пройдет.
Теперь ничего не страшно".
Никифоров почувствовал жалость. Из-за слабости сына нельзя было
перевезти семью в Тольятти. Он оставил завод и перешел в московскую
дирекцию. И тогда началось самое тяжелое, к чему Никифоров не был
подготовлен: привыкание к жене. Не раз он казнился своим легкомыслием,
обдумывал развод и всегда отбрасывал эту мысль.
Так прошло четыре года. Теперь ему казалось, что они с Леной привыкли
друг к другу и сроднились. Она любила его, иногда ревновала черт-те к чему и
зачем, и когда он попытался разобраться в этом, то увидел, что ее жизнь
состоит из скучной работы, однообразных домашних забот и балансирования
между матерью и мужем...
Гости хозяйничали на кухне, Иванченко открывал рыбные консервы, Журков,
выгнувшись правым боком, стоял рядом с ним, не решаясь сесть на крохотную
кухонную табуретку, похожую на детскую. На газовой плите потрескивала
сковородка с блинчиками.
- Да ты садись! - улыбнулся Никифоров. - Принести стул?
- Принеси, - сказал Журков. - Днем еще ничего, а к ночи хуже.
Никифоров принес стул. Журков сел, попробовал опереться на спинку,
закряхтел.
- Говорят, в Рогачевке бабка заговаривает радикулит, -
грубовато-насмешливо вымолвил он. - Ты свозил бы меня.
- А где Лена? - спросил Никифоров.
- Пошла луку нарвать. Свезешь?.. А то, ей богу, бюллетень возьму.
- Нет, не имеешь права болеть, - без тени улыбки ответил Никифоров. -
Повезу хоть к шаману, а дезертирства не позволю.
- Вот-вот! - буркнул Журков. - Мало, мы "взяточники и заодно с
ворюгой", теперь еще и "дезертиры".
От сковородки запахло горелым, Никифоров выключил газ.
- Давайте о чем-нибудь другом говорить, - предложил Иванченко. - А то с
этими автомобилями да заказчиками забудешь все на свете.
Когда пришла Лена, они по-прежнему говорили о своем автоцентре, и она,
незатейливо накрыв стол, попыталась переключить их внимание на себя. Сначала
ей это удалось: ее слова брали не смыслом, а простой ревностью к гостям,
которую она не умела скрыть от них. Никифоров натянуто улыбнулся, слушая о
том, что Василий подрался в детском саду с новеньким мальчишкой. Лена
смотрела на Журкова, лишь изредка поглядывала на Никифорова. Ее полные
крепкие губы замирали, задерживая неожиданно проступавшую волевую, как у
матери, складку над верхней губой. В этих взглядах невзначай была привычка
сигнализировать о своем состоянии, привычка, которую дает лишь семейное
приспособление друг к другу. "Ты нарочно привел их, - казалось, так говорила
жена, - ты отгораживаешься чужими людьми, когда мне горько!"
- Пусть дерется, - сказал Никифоров. - Я вот в детстве не дрался, и что
же? - Он тронул свой синяк.
Тут она заметила сизоватое пятнышко на щеке, которого утром не было,
протянула руку Никифоров отклонился.
- Откуда у тебя синяк?
- Он не признается, - сказал Журков.
- Да чего там, - отмахнулся Никифоров. - Давайте допьем, Лена, тебе
наливать?
- Нет, я пойду наверх. Скоро Васю купать.
- Посидите с нами, - попросил Иванченко. - Когда мужики без женщин -
это просто пьянка. А с женщиной - праздник.
- Если вы и жене такое говорите, вам цены нет, - сказала она и
взглянула на Никифорова. - Ну, пойду?
Он понял, ей не хочется уходить, она ждет, что он остановит ее.
- В женщине должна быть тайна, - продолжал Иванченко. - Красота - это
всегда тайна. Вот недавно в газете писали, что семья развивается по второму
закону термодинамики. - Он засмеялся, вскинул голову. - Парадоксально, но
очень точно!
Он не умел смеяться, его смех выдавал лукавство.
- Согласно второму закону, все остывает, - сказал Журков. - И человек
остывает и сковородка.
- А что такое тайна в женщине? - усмехнулась Лена. - Недоступность? Или
своя тайная жизнь? - Ее лицо как бы осветилось усмешкой особого знания,
которая, как видел Никифоров, выражала и надежду, что ей сейчас объяснят,
как надо жить, и страдание от того, что она много думала над этим и не
находила ответа.
- К нам приезжал врач из космического центра. - Иванченко посмотрел на
Никифорова, словно спрашивал: "Я верно говорю?" - Говорит, самое тяжелое для
космонавтов, что нельзя ни секунды побыть одному.
- Да, одиночество необходимо, - кивнула Лена. - Но когда его слишком
много... - Хотела она или не хотела, а от затеянного ею разговора Никифорову
стало больно.
- Казанова в спальню к собственной жене залезал на третий этаж по
карнизу, - сказал Журков. - А у нас как? Да никак. Муж думает про жену, что
он ее знает, и от скуки скулы воротит. А жена то же самое про него думает...
Ну, вы еще молодые. За что выпьем?
- За женщин, - предложил Иванченко.
- Женщина будет такой, какой ее видит мужчина, - сказала Лена.
Никифорову почудилось, что она хотела сказать что-то другое, то, что
касалось только их двоих, а сказанное ею - это лишь игра, подхваченная от
Иванченко.
После родов у нее стали разрушаться зубы, и она объяснила, что в ее
организме стало мало кальция, она отдала этот кальцин Василию и теперь
мучается. Признание Лены поразило Никифорова. Василий медленно рос, а у нее
появились седые волосы и морщины в углах глаз. Это было радостное и жестокое
чудо: чем сильнее становился ребенок, тем заметнее изменялась Лена. Ей,
выходило, надо стать здоровым Василием, потом уверенным в своих силах
Никифоровым, потом своей старой матерью, у которой не было ничего дороже
единственной дочери. И самой собой тоже надо было остаться. Но это уж в
последнюю очередь.
Никифоров взял Лену за руку.
- Мужчина должен быть рыцарем, - сказал Иванченко.
- Конечно. - Лена улыбнулась необязательной пустой улыбкой.
И как только жена улыбнулась, Никифоров понял, что игра будет
продолжаться, и ни он, ни она не смогут от нее отступить.
Выйдя во двор, мужчины один за другим прошли по узкой бетонной дорожке
мимо "Жигулей", на которых лежал лунный свет, вышли за калитку и только
тогда, когда Никифоров, просунув руку между штакетинами, звякнул крючком,
смогли заговорить. Но задержанный Леной разговор уже меньше волновал их. Они
почти насильно начали его, чтобы просто покончить с ним. "Мы не отступим,
несмотря ни на что, или мы бессильны?" - вот от какого вопроса им невольно
хотелось уклониться! Потому что он был прост, и его нельзя было расщепить на
компромиссы.
Иванченко предложил-таки компромисс: ничего не делать, работать себе
дальше, только каждый вечер пломбировать склад.
- Александр Константинович, ни одна деталь не пропадет! - с торопливым
оживлением сказал он. - Маленькая пломба, а большое дело сделает. - Он
посмотрел поверх придорожных тополей и, по-видимому, радуясь своей мысли,
сказал. - Вечер-то какой! Луна, звезды... даже листья светятся. Шел бы так,
ни о чем не думал... лишь бы лето никогда не кончалось.
- Кончится! - проговорил Журков. - Не успеешь оглянуться, не успеешь
пломбу приклепать.
- Фу ты! - Иванченко махнул в его сторону рукой. - Ну как же
по-другому? Останавливать центр?
- Не знаю! Ежели надо, - останавливать.
- Как у тебя все просто, - тихо сказал Никифоров, глядя в даль улицы,
где поверху тянулась частая строчка огней на почти невидимых столбах. -
Выпорол слесаря, остановил центр. Мне кажется, Иван Иванович прав.
Зарываться нам нельзя.
- Давай ко мне зайдем, - предложил Иванченко. - У меня вино есть... Да
одолеем мы этого Губочева! Брось хмуриться, Вячеслав Петрович. - Он легко
прикоснулся к спине Журкова. - Зайдем? Ты, как Тарас Бульба: я Губочева
привел, я его и укокошу. Не укокошишь, сейчас это по-другому делается.
- Слушай, Александр Константинович, отпусти-ка ты меня опять в мастера!
- сказал Журков, и в его голосе прозвучала горьковатая усмешка. - Я и раньше
знал, что не по мне это, но тогда ты меня уговорил.
- Не уговаривал и уговаривать не буду! - ответил Никифоров.
- Погоди злиться. Ты пойми, Александр Константинович, тебе нужен другой
человек. А то впрямь прибью кого-нибудь... Нет, раз уж не выходит, ты меня
не неволь. - Казалось, он думает вслух, пробует, примеривает свою придумку,
и она ему вполне подходит.
- Вяч