артии.  Но  поселок
заняли  отряды  генерала  Май-Маевского,  объявили мобилизацию,  и  в  числе
студентов,  окончивших курс гимназистов, реалистов, выпускников коммерческих
училищ,   учительских  институтов,   духовных   семинарий,   торговых  школ,
консерваторий Русского музыкального общества,  -  среди  тысяч недоучившихся
юнцов,  пополнивших ряды контрреволюционных армий Юга России,  оказался и я.
Можно ли было мне уклониться от мобилизации?  Этот вопрос в разных вариациях
я часто задавал себе. Все-таки можно было. Я струсил.
  Мы  с  внучкой  Любой  и  правнуком Виташей возвращались на  электричке
домой.  Мальчик сидел между нами.  Она читала книгу   у  нее в  сумке всегда
какая-нибудь книжка.
  Я показывал за окно и говорил:
  - В  прошлый раз  было уже  темно,  а  сейчас еще  светло.  День быстро
растет.
  Виташа  откликается на  любые  разговоры  о  природе,  потому  что  она
изменяется заметнее, чем вся остальная жизнь.
  Он дернул Любу за рукав, чтобы и она поглядела на выросший день, но она
лишь улыбнулась углами губ и продолжала читать.
  В  наш вагон подсели два шумных молодых человека,  у  них были хмельные
глаза.  Они прошли мимо нас,  посмотрели на Любу.  Потом оглянулись и  снова
посмотрели.
  - Люба, а наш парень растет, - сказал я Любе.
  - Что? - спросила она.
  Но пьяные отошли,  -  видно, поняли, что она не одна, и я успокоился. В
сущности,  мы беззащитны. Я старик, она женщина, а Виташа ребенок. "Старики,
женщины и лети", - когда я слышу эти слова по телевизору или читаю в газете,
то думаю о нас,  хотя не нас обстреливают,  бомбят,  выгоняют из дома. Воюют
где-то далеко.
  Жалко Любу и  Виташу,  когда они  останутся без меня.  Она еще молодая,
раньше была замужем,  теперь -  разведенная.  Она не  знакомит меня со своим
любовником:  то ли предполагает, что я потребую, чтобы он немедленно женился
на ней, то ли оберегает мой покой.
  Так получилось,  что на  старости лет у  меня на  руках два беззащитных
человека: внучка Люба и правнук Виташа, мой тезка.
  Впрочем,  пьяные вернулись.  Один из них без позволения взял из Любиных
рук  книгу,  полистал  и  стал  спрашивать наглым  тоном.  Я  попытался  его
урезонить,  но он не поглядел на меня.  Люба громко и решительно потребовала
вернуть книгу.  Он  нарочито покачнулся и  оперся  на  ее  плечо.  Я  встал,
крикнул:
  - Немедленно оставьте нас!
  - Заглохни, старик, - усмехнулся он.
  Люба  тоже  встала.   Послышались  сдержанно-возмущенные  голоса  наших
попутчиков.  Пьяный парень вдруг охнул и  упал на пол.  Она постояла над ним
полминуты, он не шевелился. Тогда она сказала второму:
  - Скоты!
  Тот угрожающе двинулся к ней, но поднялся такой шум, то он стушевался и
утащил беспамятного дружка в тамбур.
  Тут я понял, что моя внучка повергла хулигана. По-видимому, она ударила
его коленом в пах.  Она защищалась в одиночку, зная, что вряд ли кто поможет
ей. Мне стало жалко ее. Как можно довести женщину до такого состояния?
  - Надо было бы сперва убедить его словом, - посоветовал я.
  Зато Виташа простодушно восхитился своей жестокой матерью.
  Потом она  объяснила мне,  что  брала уроки по  самозащите,  что  знает
несколько  сильнодействующих приемов,  один  из  которых  я  наблюдал.  Люба
говорила резко и своим тоном как будто обвиняла меня.  Думаю,  она понимала,
что не ее дело - бить людей. Однако боюсь, что другого выхода не было.

  Строили наши дачи артельно, дружно. Земля была болотистая, рядом лесок,
высоковольтная линия,  поля.  Сперва приезжали навьюченные рюкзаками, весело
шагали от шоссе к участку и часто пели. Каждый на свеем клочке в шесть соток
сооружал времянку-сарай,  и  еще не существовало никаких заборов,  а  в обед
собирались на большой поляне.  Женщины варили в огромном котле борщ, мужчины
обеспечивали костер дровами,  дети...  им было лучше всех. Тогда и Люба была
ребенком.
  А  где моя жена Вера?  И сын Николай?  Давно вас нет,  а я все живу.  И
где-то далеко живет моя дочь Ирина, забывшая меня...
  По  дачной улице вдоль канавы бежим мы  с  Виташей за  низко стелющейся
крушинницей.  Она  порхает  желтыми  крылышками,  то  поднимается на  высоту
забора, то снижается к стрельчатым подорожникам. Потом Люба ворчит, чтобы он
выбросил полузадохшуюся бабочку, зажатую в его кулачке.
  Однажды  я  перебирал  старые  бумаги  и  нашел  свидетельство  о  моем
крещении.  Бумага  во  время  последней войны  несколько месяцев пролежала в
земле, куда Вера спрятала все документы, и покрыта желтоватыми разводами. Из
нее  следует:  "По  указу  Его  Императорского Величества  Донская  духовная
консистория вследствие прошения крестьянки Анны Кузнецовой по  первому браку
Лукьяновой о  выдаче свидетельства о  рождении и  крещении сына  ея  Виталия
надлежащей подписью и  приложением казенной печати  свидетельствует,  что  в
метрической книге  Троицкой церкви  поселка Лукьяновского Донской епархии за
1899 год  в  I  части о  родившихся под  o  46-м  мужеска пола значится так:
рожден  перваго,  а  крещен двадцатого марта  Виталий,  родители его  города
Таганрога мещанин  Иван  Григорьев Лукьянов и  города  Бахмута  мещанка Анна
Михайлова Лукьянова,  воспреемники:  города  Чернигова дворянин Петр  Иванов
Шахуцкий и  города  Тулы  мещанка  Антонина Дионисова Гродзенская   крещение
совершил священник Андрей Иванов Деревянко..."
  Зачем и  для кого я  храню это свидетельство?  В  бога я не верю,  хотя
предполагаю,  что душа,  возможно,  и живет после смерти тела: скорее всего,
это обычный стариковский страх.  Но как бы там ни было,  я  тешусь надеждой,
что после моей смерти на бумаге останутся имена моей матери,  отца и отчима.
Поэтому не  могу  расстаться с  этим  листком.  И  с  другими пожелтевшими и
кое-где размытыми листками.
  За  свидетельством  о  рождении  следует  служебная  характеристика  от
двадцатого января  1935  года:  "Дана  Начальнику 1-го  района  шахты   o  8
Хакасского рудоуправления "Кузбассуголь" - тов. Лукьянову В.И. в том, что во
время его службы,  т.е. с 20 марта 1934 года, он своим умелым руководством и
знанием дела вывел первый район из  самых отстающих в  наилучшие по руднику.
При конкурсе шахта  o 8  получила областное Красное знамя и от себя передала
его лучшему первому району.
  Ежемесячно  перевыполняя  производственные  показатели  по  угледобыче,
производительности, снижению себестоимости и зональности угля, тов. Лукьянов
В.И.   был  неоднократно  премирован:   веломашиной,   крепдешином,  пальто,
виктролой, ботинками и деньгами в сумме 800 рублей.
  Кроме  того,  как  ударник,  занесен в  альбом и  Красную книгу Героев.
Рудком угольщиков премировал тов. Лукьянова В.И. грамотой ударника.
  Рудоуправление   оценивает   тов.    Лукьянова   В.И.    как   хорошего
администратора-ударника, вполне знающего свое дело".
  Когда-нибудь Виташа улыбнется,  читая про  крепдешин и  ботинки для его
прадеда. Надеюсь, он меня не забудет.

  Когда-то  у  меня  была  роль,  которую  я  играл  с  удовольствием.  Я
рассказывал  сказки.  Когда  малыши  становились  совсем  неуправляемыми,  я
начинал таинственные сказки.  Например,  такую.  Жили  в  старые времена два
друга.  Одного звали Ваня,  другого Петя.  Они  крепко дружили и  никогда не
расставались.  Потом они выросли и пообещали друг другу,  если кто-то из них
умрет раньше,  то  второй в  самый счастливый свой день прийдет на  могилу и
расскажет о своем счастье.  И вот Петя заболел и умер. Ваня горевал, плакал.
Потом Ваня встретил хорошую девушку,  полюбил ее и забыл про друга. Он решил
жениться.  Едет с невестой к себе домой, а по пути - кладбище. И он вспомнил
Петю,   остановился,   велел  подождать  минутку.  А  сам  пошел  к  могиле:
"Здравствуй, Петя". Петя отвечает ему: "Здравствуй, Ваня. Ты не забыл меня?"
- "Нет,  не забыл.  Сегодня у меня свадьба".  -  "Хорошо. Давай еще выпьем".
Снова Ваня собирается,  а  Петя просит последнюю рюмку допить.  Допил Ваня и
выбрался из-под земли.  Видит -  кругом распаханное поле.  Ни  деревьев,  ни
кустов.  Даже тропинки нет.  Стал искать невесту.  Спрашивает у людей, а они
только головами качают,  не  знают  ни  про  какую  невесту.  Потом отыскали
старого-престарого старика. Он в детстве от своего деда слышал, что в давние
времена какой-то молодой парень ехал с невестой мимо кладбища,  зашел туда и
пропал.
  Эту сказку не я придумал.  Она народная, как и многие другие, например,
про  шахтерского черта,  старика Шубина,  который под землей сбивает людей с
дороги.  Но Шубин Шубиным.  В  нем -  страх и  суеверия обреченных на смерть
горняков.  А  что в  сказке про Петю и  Ваню -  не  знаю.  Покойница Вера не
любила,  чтобы я  рассказывал такое детям.  Но  им нравилось.  И  трехлетние
дикарята,   и  первоклассники,  и  даже  некоторые  взрослые  слушали  меня.
Наверное, смысл этой сказки в нашей беззащитности перед временем?
  "Сам ты Шубин!"  -  сказала Вера.  И  стал я чертом Шубиным.  На дачных
участках меня за глаза уже давно так кличут.
  Вокруг  каждого  деревянного домика  высокий  забор.  Дома  выкрашены в
зеленое и голубое.  Через канаву наведены мостики для въезда машин во дворы.
И весь поселок огорожен забором из железной сетки. Теперь я не всех дачников
знаю:  умирают одни и  приходят другие,  уже не ведающие о  прошлых песнях и
кострах.
  Вот  Виташа бежит по  нашему огороду между кустами смородины и  грядкой
земляники.  У  меня  перед глазами мелькает в  столбе утреннего света другой
русоголовый мальчик,  лезет вверх по  пологой земляной террасе,  на  которой
разбит  аккуратный  огород.  Наверху  у  калитки  стоит  высокий  мужчина  с
закрученными усами.  Он в  шляпе,  длинном сюртуке-редингтоне и узком черном
галстуке.  Мой отец.  Мне теперь не добраться до него.  За огородом - войны,
смерти,  рождения.  А  отец все  стоит и  стоит.  Штейгер,  сын  крепостного
крестьянина...  Господи,  сколько  жизней  во  мне?  И  Виташа  бежит  между
смородиной и земляникой.
  Кусты посадила Вера.  Вот и она,  рядом с засохшей яблоней, не выжившей
после  морозной зимы.  Поэтому я  не  спилил сухое дерево с  взлохматившейся
пыльной корой.
  У давешнего мальчика был огород возле штейнгерского дома, внизу бурлила
речка.
  И у нас в конце марта по канаве вдоль улицы журчит большой ручей, порой
хлещет через мостки. И тогда заливает дворы и огороды.
  Если бы не Виташа, я бы продал дачу.
  У меня был друг, мы построились рядом, и до сих пор между нашими домами
нет забора.  В  пятидесятом или пятьдесят первом году у  Тимошенко случились
крупные   неприятности.    Он    стал   готовить   к    производству   новый
электродвигатель.  Причем почти вся научно-техническая публика, имевшая хоть
малое  касательство к  электроприводу,  возражала против  нового  двигателя.
Сильнее всего -  сами разработчики старого,  а  уж  от них разошлись широкие
круги сомнений.  А Тимошенко готовил на своем заводе перемену, которая потом
нависла над ним как глыба.  Уже не помню, что случилось с первыми образцами,
но результаты были не важные.  И  пошли на Тимошенко цидули,  что,  мол,  он
подрывает экономику и  ведет  в  тупик.  По  тем  временам,  когда в  городе
разобрали еще  не  все  руины и  когда военные раны  еще  дышали под  тонкой
пленкой жизни,  ему грозила беда. Решили составить комиссию. Она должна была
неотрывно  находиться при  испытуемых двигателях в  течение  месяца.  Ни  на
минуту не  отлучаться,  наблюдать.  Кому  была охота идти в  такую неудобную
комиссию? Многие уклонились.
  До сих пор вижу три железные кровати, застеленные солдатскими одеялами,
стол  с  контрольным  журналом,  пепельницей и  шахматами,  перегородку,  за
которой работал двигатель...
  Испытания  прошли  удачно.  Некоторые влиятельные люди  стали  на  меня
коситься, словно я перешел им дорогу.
  Когда начиналось строительство садовых домиков, Тимошенко предложил мне
быть  его  соседом.  Он  был  высокий,  цыганского типа,  очень общительный.
Конечно,  друзьями мы не были.  Редко кто в  зрелые годы может похвастаться,
что у него есть настоящий друг. "Что ты за молчун?" - спрашивал Тимошенко. А
я молчал.  Он рассказывал о своем детстве в шахтерской землянке, о разудалом
отце. Однажды Тимошенко сказал: "Ты мог бы быть замечательным человеком". Он
вообще смотрел на  меня по-особому.  В  тридцатые годы один десятник заметил
мне:  "Виталий Иванович,  вот мы оба в  чумазых спецовках и  под землей,  а,
сдается,  будто вы не в шахтерках, а в дорогом костюмчике". Я был с рабочими
тверд,  даже жесток. И к себе - тоже. Я не испугался слов десятника, хотя он
намекал на лежащую между нами пропасть.  Спустя двадцать лет между Тимошенко
и мной ее уже не было. Или почти не было.
  Нынче соседний дом принадлежит дочери Тимошенко и ее мужу. Но они живут
в  нем  редко.  На  деле там  хозяйствуют свекор и  свекровь.  Они  числятся
сторожами всего поселка,  завели парники,  кур и кроликов,  привозят навоз и
удобряют скудную почву. Времени у них много, они умеют и любят работать.
  Виташа  бегает к  ним  смотреть на  крольчиху и  крошечных крольчат,  а
сторожа иногда пользуются нашим душем, обращаются ко мне с разными вопросами
по  поводу  ремонта  электрооборудования.   Сторож  называет  всех  дачников
"неумехами".  Как-то так вышло,  что мои электродрель и  паяльник остались у
него, и я не могу забрать их обратно. То есть беру, но затем сторожиха снова
просит: "Они нам нужнее. Да и целее у нас будут". Если в мое отсутствие Люба
приезжает на дачу с другом, то сторожиха считает себя обязанной поведать мне
о Любином госте,  как бы я ни отмахивался.  Любу она недолюбливает, а Виташу
жалеет.  Прошлым летом сторожиха познакомила меня со своей подругой, которая
приехала к  ним на субботу и  воскресенье и  работала на огороде в резиновых
перчатках.  Сторожиха вызывает  меня  на  крыльцо  и  протягивает тарелку  с
пирогом:
  - Аврора Алексеевна испекла, угощайтесь.
  И  тут  на  крыльце  появляется сама  Аврора  Алексеевна.  Я  кланяюсь,
знакомимся. Одета опрятно. Глаза как будто добрые, живые.
  - А Виталий Иванович тоже вдовый,  - говорит сторожиха. - Можете вместе
на  кладбище ходить,  когда вздумаете проведывать Веру  Петровну.  А  Аврора
Алексеевна - к своему мужу. Вдвоем веселее.
  Я  что-то  пробурчал и  ушел.  Некоторое время спустя Аврора Алексеевна
позвонила  мне  на  городскую  квартиру,  спросила:  не  собираюсь ли  я  на
кладбище?  Сходили.  Я  положил Вере букет,  посидел на скамеечке.  А Аврора
Алексеевна пошла  к  своей  могилке.  Мы  условились встретиться на  главной
аллее.
  Это старое Троицкое кладбище. Где-то здесь стояла Троицкая церковь, где
меня крестили.  От нее не осталось и фундамента. Пахло нагретой землей, сухо
молотили кузнечики.  Я  вспомнил,  что  местный  священник был  совладельцем
какой-то шахты. И он лежал теперь в этой земле.
  А Веры здесь не было.  Та семнадцатилетняя кареглазая девушка не здесь.
А я хочу жить. Стыдно признаться ей в этом, словно обманываю ее.
  Мне надо было еще сходить на могилу сына. Я закрыл глаза.
  Он был засыпан в забое.  Я примчался на ту шахту,  когда горноспасатели
уже  пытались  пробиться сквозь  завалы.  У  начальника шахты  Зинченко  шло
совещание.  Завалило  двоих.  В  кабинете были  закрыты  окна,  но  с  улицы
доносился шум  толпы.  Обрушилось шестьдесят метров.  Если они  и  уцелели в
спасательных нишах,  то  пробиться к  ним не было возможности.  Я  тогда был
главным механиком комбината, меня нельзя было выпроводить, я сидел и слушал.
Горноспасатели уточнили:  не  шестьдесят,  а  восемьдесят метров.  Это  меня
погребли живым в  узком колодце без  воды  и  еды.  Я  обшаривал лучом лампы
искрящиеся стены,  стучал, задыхался. Коля мог прожить без воды восемь дней,
а для того чтобы пробиться к нему,  требовалось полтора месяца. Он взывал ко
мне  из-под  земляной толщи.  Мы  спустились в  шахту.  Я  уперся  руками  в
рухнувшие глыбы, раздавившие крепления как спичечные коробки. Горноспасатели
воздвигали новую крепь.
  - Ты только нам не мешай,  -  попросил меня Зинченко.  - Мы сделаем все
невозможное. Вдруг там прорвало водоносный пласт? Тогда у них будет вода.
  На  поверхности к  нам подошла жена второго шахтера.  Она ни  о  чем не
спросила, с великой мукой и надеждой смотрела то на Зинченко, то на меня.
  Зинченко окружали многие руководители,  решали за  него,  искали лучший
путь. Я считал, что надо вести взрывные работы, опираясь на технику. Если бы
повезло, был шанс. Но Зинченко решил прорубаться сверху отбойными молотками.
Сперва с  ним спорили,  потом стали грозить всеми карами.  Но  он не изменил
решения,  потому что его путь был более долгим, да все-таки надежнее нашего.
Он  выбрал восемнадцать лучших забойщиков.  Восемнадцать человек из  народа.
Работали по двое в смене,  сменялись через три часа. Их молотки раскалялись.
Брали  новые.  Потные  черные  оскаленные лица  содрогались от  передающейся
детонации.
  В первые сутки прошли двадцать метров,  а самая высокая норма равнялась
всего  шести.  На  вторые сутки  -  еще  двадцать.  Вскрыли первый уступ.  В
спасательной нише  было пусто.  На  третьи,  четвертые,  пятые сутки -  ниши
пусты. Но устояли везде в каменном хаосе катастрофы. И обнаружилась вода.
  На  шестые сутки я  в  душе  похоронил сына,  потому что  одна смена не
продвинулась вперед ни на шаг. Люди потеряли веру и лишь имитировали работу.
  Зинченко ворвался в комнату шахтоуправления,  где отдыхали забойщики, и
кричал:  кто?  Поглядите в глаза его отцу! Значит, вы хотите, чтобы любой из
нас с этого часа был обречен? Теперь мы не спасаем ни его, ни себя?
  У каждого - свои человеческие пределы. Я знал, что столкнемся с ними.
  Я окончательно простился с Колей.
  На седьмые сутки сына нашли.  Его вывезли наверх с завязанными глазами,
напоили бульоном. Через четырнадцать часов подняли и второго шахтера.
  Когда три года спустя Николай умер от сердечного приступа, это для меня
означало,  что он все же умер от того завала.  Это я  направил его в  шахту,
чтобы он был ближе к людям. Ближе, чем я...
  Я поговорил с покойницей и поклонился могиле Николая. Аврора Алексеевна
сидела на скамейке главной аллеи,  в пятнистой светотени кленов. От жары она
разрумянилась.  Ярко  поблескивали замок  ее  сумочки и  черные лакированные
туфли. Я сел рядом.
  Ее  муж  был  агрономом,  любил  круговорот времени  и  земледельческой
радости,  но они переехали в чужой город. И потом он заболел. Их дети, сын и
дочь,  простились с  отцом.  Не  было  смысла,  решили  они,  расходовать на
обреченного свои силы.
  - Природа устремлена вперед,  - вымолвила Аврора Алексеевна учительским
тоном. - Это естественно, что плоды не заботятся о корнях.
  Но сама она стала бороться за жизнь мужа теми способами,  какие были ей
доступны.  Нашла в  Москве родственников,  устроила мужа  в  радиологическое
отделение,  истратила все сбережения. Порой думала: дура, ну зачем мучиться?
Добро,  жила бы с ним по-людски, а то ведь сколько слез пролила, когда он по
другим бабам таскался!  Но утром бежала в  больницу,  мучаясь стыдом.  Почти
пять лет прожил ее муж после лечения. И это были самые трогательные, светлые
годы.
  - У меня и Вера была такая, - сказал я. - Умирала, а все думала, как бы
нас не мучить.
  - У вас наверное,  железный характер, - предположила Аврора Алексеевна.
- Вы все держите в себе.
  - За десять дней до смерти Веры я  увидел в ванной на трубе воробья.  Я
понял, что она умрет.
  - А как он залетел в ванную?
  - Не знаю.  Но я все понял. И что она умрет, и что наша дочь не приедет
на похороны. Так и вышло.

  На  похоронах Веры были ее брат Антон да мы с  внучкой Любой.  Моя дочь
Ирина прислала телеграмму.
  С  Антоном мы давно не виделись и  разговаривали допоздна.  Он был юным
пареньком, когда его старшая сестра стала моей женой. У их отца до революции
и  при  нэпе  был  кожевенно-обувной магазин в  Таганроге.  Мой  тесть  Иван
Иванович был  предпринимателем нео