-за  низких  каменных  заборов.   Я  не
вмешивался,  сидел в корчме вместе с хозяином,  корниловским офицером Бойко,
который недавно женился на дочери корчмаря.  За час все было кончено.  Нас с
Бойко вытолкали на улицу,  не слушая,  что мы русские и  держим нейтралитет.
Черноусый,  рослый,  одетый по-болгарски Бойко  в  своих суконных шароварах,
белой  рубахе,  безрукавке  и  кожаных  сандалиях-царвулях  казался  вылитым
болгарином.  Я же был в дешевом костюме и старой фуражке без кокарды.  Но мы
услышали родную речь.
  - Господа! - крикнул Бойко.
  Нас вытащили из толпы пленных. Подпоручик Бойко и прапорщик Лукьянов не
были расстреляны, как животные.
  - Опустились  вы,  господа,  в  Задунайской провинции!  -  сказал  один
каратель. - Молитесь богу, что встретили нас.
  И вот я говорю лекарю болгарской сельской больницы Лобанову:
  - Я возвращаюсь домой. Советы объявили амнистию. Давай вместе.
  Дельтапланерист парит над строящейся дорогой,  улетает и  возвращается.
По  сухой земле скользит быстрая орлиная тень.  Надо  мной  кружит и  кружит
орел...
  Я проснулся,  лежу и слушаю ночные звуки.  Я дома. Я давным-давно дома.
Живой,  старый,  навидавшийся смертей.  В  проеме тяжелых штор уже  зеленеет
небо.
  Полуправда сна все еще держала меня.  Я медленно вспоминал возвращение,
арест, проверку. Отчим поручился за меня. Мне выдали паспорт.
  В  июле сорок первого года я  был призван в  Красную Армию и оставлен в
распоряжении наркомата  тяжелой  промышленности.  В  августе  эвакуировал из
Донбасса шахтное оборудование и  взрывал шахты.  Несколько дней над  городом
стоял гулкий стон взрывов.
  Однажды  мне  пришлось  уничтожать  немецких  десантников.  Я  лежал  с
винтовкой  на  железнодорожной насыпи,  и  вдруг  почудились  галлиполийские
камни,  ящерица,  далекая гряда  островов.  Я  задержал дыхание и  тщательно
целился...
  Поздней осенью сорок третьего года я  вернулся из Кузбасса на пепелище.
Города не было. Я мог его угадать, лишь читая промокший от дождя транспарант
на закопченной стене: "Из пепла пожарищ, из обломков развалин возродим тебя,
родной город!"  Это была клятва со сжатыми зубами.  И я стал одним из солдат
восстановления. Друг мой Лобанов, мы работали под землей по двое-трое суток,
но это тебе ничего не объяснит. "На то и война", - скажешь ты. Вот что, душа
Лобанов,  представь группу шестнадцати-,  пятнадцатилетних девочек, детей по
нынешним  меркам.  Они  расчищали шахтный  двор.  Мороз,  ветер.  Нескольких
направляют к стволу помочь мужикам.  Из глубины поднимается грузовая клеть с
вагонеткой,  им  надо вытолкнуть ее  на  рельсы.  Они  толкают и  ревут -  в
вагонетке полуразложившиеся трупы казненных. Толкают и ревут...

  Мы с Любой читаем мальчику на ночь.  Я чаще,  Люба реже. Виташа лежит в
красной пижаме,  умытый и  причесанный.  Он  вытягивается,  кладет руки  под
голову,  показывая,  что  приготовился  спать,  и  с  радостным  нетерпением
смотрит, как я сажусь перед ним на низенький стул. Сна нет ни в одном глазу.
  - В  русском  царстве-государстве жил  богатырь Илья  Муромец.  Он  был
большой и сильный,  только ноги у него не ходили.  И сидел он беспомощный на
печке.  А на русское царство-государство напал Соловей-разбойник и побил все
русское войско.  Земля сделалась красной от  крови,  даже листья на деревьях
росли красные. Отец Ильи Муромца был старый дедушка. И он стал собираться на
бой с Соловьем-разбойником.  Хочет поднять меч, а сил нету. И плачет. Позвал
он свою молодость,  чтобы вернулась она к  нему хотя бы на один день и  дала
ему силу сразиться.
  Я  останавливаюсь и  думаю:  а  что же  дальше?  Хочется рассказывать о
старике,  а не о богатыре Илье.  Виташа серьезно глядит на меня,  словно все
понимает.  Но проторенная колея не позволяет уклониться.  Богатырь совершает
свои подвиги, а о старике больше речи нет.
  Побежден  Соловей-разбойник,   отрублены  головы   дракона,   посрамлен
спесивый киевский князь, - и я встаю со стульчика, иду гасить свет.
  - Уф! - огорченно говорит мальчик. - Спокойной ночи.
  Что останется в нем от моих сказок?  Спустя некоторое время мы сидим на
тахте и  играем в  морское сражение.  Вражеский флот  окружает наш  крейсер,
помощи ждать неоткуда. Что делать, Виташа?
  - Убегать?
  - Нет, на войне убегать нельзя. Будем драться.
  Палим  из  всех  пушек,   маневрируем  машиной,   тушим  пожар.  Виташа
спрыгивает на пол и рубит пластмассовым мячом воздух. Враги отступают.
  Вообще-то он часто отвлекает меня от работы.  Я хочу издать свои лекции
по курсу "Основы научных исследований",  сижу над рукописью, а дверь запираю
на защелку. Когда Виташа начинает стучаться, я строго говорю, что он мешает.
  - Поиграй со мной, - просит он.
  Вряд ли  я  заменяю ему  отца.  Скоро он  спросит об  этом человеке,  у
которого есть и  семья и  ребенок и который никогда не был Любе мужем,  хотя
она обычно говорит,  что она разведенная.  Семь лет назад Люба ответила мне,
что  решила рожать,  потому что уже сделала один аборт и  не  хочет остаться
бесплодной.  Когда Виташа родился, я позвонил его отцу, и мы встретились. Он
держался твердо и обещал усыновить мальчика.  Но не усыновил,  а лишь каждый
месяц дает Любе по сорок рублей. Столько, сколько может. Когда-то он защищал
кандидатскую  диссертацию,   она  попала  мне  на  отзыв.  Я  собрался  было
отказаться,  а  затем взял:  не с  тем,  чтобы навредить.  Наоборот -  хотел
помочь.  Стыдно признаться,  но  мной руководили соображения денежной выгоды
для Виташи, ведь я вряд ли дотяну до его совершеннолетия.
  На  лекциях  я  призываю студентов смотреть на  жизнь  своими  глазами,
вспоминаю классические примеры -  от Архимеда до современных исследователей.
Порой я рассказываю древнегреческие мифы.  Мне нравится миф о Сизифе. Почему
о нем, а не о Прометее? Потому что, бунтуя, титан Прометей знал все наперед:
и ожидающие его муки, и освобождение от них. Сизиф же был смертный человек.
  - Напомню вам  эту старую историю,  -  говорю я  студентам.  -  Он  был
любимцем богов,  Зевс приглашал его на  олимпийские пиршества.  А  Сизиф был
бодрым крепким стариком, и ему хотелось жить. Случилось так, что он узнал об
очередном любовном приключении громовержца: Зевс похитил дочь речного бога и
держал ее на острове.  Отец всюду искал пропавшую.  И Сизиф решил рассказать
речному богу  о  его  дочери  и  взамен получить надежный источник воды  для
своего  города.  Причем  наверняка знал,  что  придется держать ответ  перед
всемогущим  Зевсом.  Так  и  получилось.  Жена  Зевса  устроила  скандал,  и
разгневанный Зевс послал к  Сизифу маленького крылатого мальчика с факелом в
руках, бога смерти Танатоса. Однако Сизиф устроил засаду, заковал Танатоса в
кандалы и запер в подвале. И люди перестали умирать...
  И так далее.
  Но  вот незадача -  заведующий научно-исследовательским сектором против
издания моих лекций отдельной брошюрой. Он пожимает плечами на мое заявление
о  том,  что  я  собирал  свой  курс  по  крохам,  по  искоркам  вдохновения
рассыпанным в различных источниках.
  - А где вы родились? - спрашиваю я его.
  - Я местный, из Лукьяновки. Но не все ли равно, Виталий Иванович, где я
родился?  -  Он  хлопает  по  моей  рукописи  крепкой  ладонью  с  выпуклыми
квадратными ногтями.  - Надо дорабатывать. Надо построже. И побольше о наших
разработках. И поменьше лирических отступлений.
  - Вы позволите оспорить ваше мнение? - справляюсь я.
  - О чем речь,  Виталий Иванович! - улыбается заведующий, - Помните, как
вы драли меня за уши?  Мы дергали морковку на вашем огороде. Я и попался вам
под руку.  Правда,  потом вы повели меня в дом и накормили.  Но уши все-таки
надрали... Ну вспомнили?
  - Не припоминаю. А где вы жили? - Я спрашиваю только из вежливости.
  - Во вторых бараках, - оживляется он.
  Те  бараки я  помнил.  Летом  двадцать шестого я  приходил туда,  чтобы
заступиться за  мальчишку,  у  которого отнимали зарплату,  обыгрывая его  в
карты.  Обыгрывал Комаров, задорный шахтер-отчаюга. Он пригрозил мне ножом и
посоветовал: "Катись-ка в свои Аргентины!"
  - Во  вторых бараках жили  упорные люди,  -  говорю я.  -  Вряд ли  мне
доведется увидеть вашу визу на моей рукописи.
  Через несколько дней он попросил меня принести греческие мифы,  сказал,
что  заинтересовалась его  жена.  Я  дал ему старую книгу,  сохраненную моей
матерью.  На  обложке  стояла  надпись:  "Ученику четвертого класса  Виталию
Лукьянову за отличные успехи и отличное поведение".
  И  больше я не увидел этой книги.  Его жена дала почитать подруге,  а у
той украли из письменного стола.
  Сообщив обстоятельства пропажи,  заведующий погладил щеку. На щеке была
черная  пухлая  родинка  размером  побольше  горошины,   окруженная  розовой
воспаленной кожей.  Мне  было жалко пропажи.  Я  представил,  как  он  утром
брился, косоротился, мучился с этой родинкой. Потом я подумал, что теперь он
несомненно завизирует мою рукопись. Другого выхода у него не было. И жена, и
ее  подруга,  и  похититель опровергли его  утверждения,  что мои лирические
отступления интересны только младшим школьникам.
  - Я виноват, - сказал он. - Потерю компенсирую в троекратном размере.
  - Оставьте,  -  отмахнулся я.  - Неужели вы в состоянии снова наградить
гимназиста Лукьянова? Это не в ваших силах.
  Все-таки заведующий вернул мне современное издание мифов.  Правда,  без
всяких надписей.
  - А  вот согласиться с вашими лекциями никак не могу!  -  заметил он со
вздохом. - Не в моих правилах.
  Вполне порядочный принципиальный человек. Можно ли его осуждать? Еще он
выразил желание посмотреть мою библиотеку. Не хочу ли я кое-что ему продать?

  И снова мне вспоминается.
  - Катись ты в  свои Аргентины!  -  послал меня Комаров.  -  Нету у меня
денег. Прогулял.
  Он обыгрывал в  карты мальчишку-шахтарчука.  В  бараке его боялись.  На
месте того деревянного барака давно построена школа.  А  Комаров и мальчишка
погибли у меня на глазах.  Они сажали лаву  кровля пласта не опустилась даже
после того,  как были выбиты последние стойки крепления. Оставлять у себя за
спиной  нависший  корж  -  невозможно.  Прихлопнет  не  только  выработанное
пространство,  но и забой вместе с людьми.  Комаров выскочил из лавы,  когда
начало трещать, а мальчишка замешкался Я и Комаров поглядели друг на друга и
кинулись за  ним.  Меня отшвырнуло воздушной волной.  Я  протер запорошенные
пылью глаза,  встал и стал разгребать комья.  Там,  где исчез Комаров, земля
была увлажнена, а вокруг - сухая. Я застонал от бессилия и горя.
  Но  вот ночью я  увидел сон:  по снежной дороге Комаров ведет маленьких
детей.  Это зима сорок первого года, понял я, строим новую шахту в Кузбассе.
Но почему Комаров?  Откуда?  Дети идут колонной.  Скрипит дорога, звенят под
топорами деревья. "Это не дети, - сказал Комаров. - Это душа".
  Утром я раздумывал:  что бы это означало? Большинство тех, кого я знал,
могут разговаривать со мной только во снах.  Да,  вот что.  Неужели я  пойду
жаловаться на заведующего, доказывать, что написал достойную работу?!
  Я зашел в детский сад.  Виташа что-то строил из песка. Воспитательница,
робко-улыбчивая женщина,  сказала мне,  что с ним легко,  что он покладистый
ребенок. Я думаю, покладистых детей не бывает.
  - Тебя обижают? - спросил я у мальчика.
  - Да, - вздохнул он. - Хотят поломать город.
  Перед ужином он делал гимнастику.  Я держал его за ноги,  и он ходил по
полу на руках. Нужно быть сильным.
  Виташа запыхался,  положил голову на кресло и стал подтягиваться, чтобы
залезть в него. А я крепко держал его за тонкие лодыжки.
  - Давай я сяду на тебя верхом, - предложил он.
  - Нет, пройдем еще круг.
  - У! Тогда не буду!
  Он вырвался,  а я в ту минуту стоял согнувшись, и его пятка угодила мне
в губы. Не больно, но неожиданно. Убежал, хлопнул дверью.
  Я пошел за ним.
  - Что же ты в саду не даешь сдачи, а против меня воюешь?
  - У!
  Я взял его за плечи,  повернул. Лопатки остро торчали, как крылышки. Он
исподлобья глядел на меня.
  - Обидчиков надо бить. Дай ему в нос. Все мужчины должны уметь драться.
  - А мне жалко, - буркнул Виташа.
  И неужели мне эту жалость надо из него вытравить?
  - Вот ты ударил меня ногой, а мне больно.
  - Тебе больно? - спросил он. И заплакал.
  Я стал утешать мальчика. В России сила может многое и не может многого.

  Все же  это была хорошая мысль:  покой стоит тридцати рублей.  Я  отдал
деньги сторожу. Мы посидели, поговорили о наступившем лете.
  - Хотите, починю ваш мостик? - смущенно предложил он.
  - Спасибо.
  - Что там!  Сделаю, Виталий Иванович. Свои люди. Между нами даже забора
нет.
  Все, что есть у меня, скоро исчезнет. Точнее, все останется, за вычетом
меня. Но кто обладает этим миром вечно? Короткой жизни хватает, чтобы узнать
его свет, горечь, надежду.
  В яблонях переливались солнечные лучи.
  - Господи, как хорошо! - сказал сторож.
  Виташа увидел меня и показал на солнечное сито листьев:
  - Дедушка, смотри. Зеленый всадник на солнечном коне скачет.
  - На  снежном коне,  -  тихо  ответил я,  повторив слова  моей  матери,
сказанные мне давним-давним утром.
  И  на мгновение в моем сердце мальчик встретился со своей прапрабабкой,
уже давно растворившейся в этой земле.



    Святослав Юрьевич Рыбас.
    Два товарища



  ---------------------------------------------------------------------
  Книга: С.Рыбас. "На колесах". Повести, рассказы, очерки
  Издательство "Современник", Москва, 1984
  OCR    ellCheck: Zmiy (zmiy@i ox.ru), 10 марта 2002 года
  ---------------------------------------------------------------------


1

  Никита Бураковский, тридцатидвухлетний командир взвода горноспасателей,
пошел с  женой в кино.  Перед началом фильма зазвонил звонок,  и Бураковский
кинулся к дверям, оттолкнув опоздавшего гражданина.
  - Никита, ты куда?! - крикнула вслед жена.
  Он опомнился и вернулся обратно чуть смущенный.  Зрители уже заходили в
зал. Жена смотрела на него удивленно, даже осуждающе.
  - Я думал, это тревога, - повинился он. - Уж очень похоже.
  Она взяла его под руку и повела в зал. Жена была маленькая, порывистая,
а Бураковский большой и неторопливый.
  Впрочем,  он понимает,  что и  Наташа,  и  вся его жизнь угасают в  его
остывающей памяти,  потому что он умер.  Двенадцатого января в  восемнадцать
часов   двадцать   минут   диспетчер   шахты   "Н-ская"   вызвал   четвертый
горноспасательный взвод  по  роду  аварии "внезапный выброс" в  забое пятого
восточного конвейерного штрека пласта Х8.  В  восемнадцать тридцать на шахту
прибыли два отделения во главе с командиром взвода.  Бураковского с ними еще
нет,  он  живет и  дышит.  По  диспозиции на шахту вызвали все подразделения
горноспасательного  отряда.  Бураковскому  все  еще  везет.  В  восемнадцать
пятьдесят  на  шахту  прибыли  четыре  отделения оперативного взвода.  Но  к
девятнадцати часам пятнадцати минутам там  было сосредоточено уже двенадцать
отделений  и  командный состав.  Пока  спецмашины мчались  по  городу,  ревя
сиренами,  Бураковский подремывал,  иногда поглядывал в  окно на заснеженную
улицу  и  снова  закрывал глаза.  На  шахте  к  его  приезду сложилась такая
обстановка:   в   забое  пятого  восточного  конвейерного  штрека  произошел
внезапный  выброс  угля   и   газа,   которым  застигнуто  четыре  человека
диспетчером  введен  в  действие  план  ликвидации  аварии    электроэнергия
отключена  вентиляторы главного проветривания работают нормально.
  Горноспасателям была поставлена задача: найти пострадавших, помочь им и
разгазировать аварийную выработку.
  Бураковский помнит,  что  все  они  лежали головой в  сторону выхода из
забоя,  лицом вниз с  включенными светильниками.  Самоспасателей при  них не
нашли.  Должно  быть  все  произошло  очень  быстро.  Застигнутые  внезапным
выбросом люди спаслись от обвала и бежали к центральному уклону,  пока волна
болотного газа не  удушила их.  В  рудничной атмосфере кислорода было меньше
процента.  Бураковский почувствовал,  что  его  дыхательный шланг как  будто
сузился  и  накачал  байпасом  из  кислородного баллона  три  дополнительных
глотка.  Дыхание восстановилось.  Если бы не мундштук во рту,  он бы сказал,
что никогда не привыкнет спокойно смотреть на погибших шахтеров...
  Но ведь Бураковский уже умер, оставив после себя - что? Неизвестно что.
Похоже на то, как однажды целое отделение не вернулось домой...
  Серые  фигуры  горноспасателей  медленно  пробирались  по   заваленному
штреку. Копылов за что-то зацепился и упал лицом в угольную пыль. Он был уже
без  сознания,  когда Бураковский протащил его на  метр вперед.  Дыхательный
шланг был  вырван у  Копылова изо  рта.  Бураковский сунул ему свой,  поддал
кислорода и  сильно нажал грушу свистка.  Надо было скорее отходить.  Он уже
испытывал какую-то тесноту в легких, но продолжал делиться воздухом из своею
респиратора.  Потом теснота стала мучительной. Бураковский порывисто вдохнул
шахтного воздуха, огни светильников затуманились и погасли.
  И проснулся.  Уже весна, за окном довольно светло. Посвистывает синица,
В  монастырской келье  со  сводчатым потолком жарко натоплено,  пахнет сухим
мелом.  Живой,  Живет после реанимации,  смотрит,  трет ладонью щеки. В окно
видно  часть темно-красной кирпичной стены.  Бураковский с  треском отворяет
форточку и виновато оглядывается,  ко сосед спит.  Седоватый клин его бороды
прижат  складкой  одеяла.   Вчера  сосед  спрашивал  Бураковского,  какая  у
горноспасателей зарплата,  не  страшно ли  работать и  как  жена относится к
риску.  "А что было,  когда ты потерял сознание?  - спросил он. - Какая она,
смерть?"  -  "Смерть не  объяснишь",  -  пожал плечами Бураковский.  "А  вот
древние греки  представляли смерть  в  образе маленького мальчика с  золотым
ножом".
  Бураковский,  кажется,  тоже кого-то видел в последний миг,  только вот
трудно вспомнить кого же?
  Умывальник находится в коридоре.  Наверное,  раньше в келье стоял таз с
рукомойником, монах умывался и потом молился. Мужик он был молодой, крепкий.
Старому дали бы комнату попросторнее.
  Бураковский умылся,  побрился и продолжал думать о монахе, который ведь
тоже умер,  хотя что значит "тоже",  если Бураковский живой, а из маленького
пореза на его подбородке выступила капля крови и одеколон ее прижег.
  Сосед уже проснулся, смотрит ласковыми живыми глазами.
  - Я здесь когда-то был в пионерском лагере,  - улыбается Бураковский. -
Было мне двенадцать лет. Я тогда влюбился.
  - Хороший будет денек,  - говорит сосед. - Ноги болят от лыж. У тебя не
болят?
  - Честное слово, влюбился... Ну я пошел завтракать. Догоняйте.
  После завтрака Бураковский взял  лыжи  и  поднялся по  укатанной темной
дороге на  гору.  Внизу среди снега чернели сосны.  За полосатыми столбиками
ограждения шел обрыв.  На противоположном склоне поднимались меловые отроги.
Дорога вела к лесничеству и летним пионерским лагерям.  Правда,  там наверху
не было удобных спусков, но Бураковскому уже наскучили привычные маршруты на
крутом берегу реки. Сквозь редкие облака сильно пробилось солнце, заблестела
зернистая корка наста вдоль обочины.
  Девочку  звали  Люда.   У  нее  были  большие  глаза  и  толстые  губы.
Бураковский отворачивался,  когда она  ловила его  взгляд.  Рядом с  ней  он
становился беспокоен.
  Дорога  поднялась выше  монастырских башен,  и  маленький поселок внизу
сделался виден со всей своей темной геометрией на фоне снега.  Вскоре дорога
выровнялась.  Бураковский стал на  лыжи и  пошел между высоких тонких сосен,
которые запомнил маленькими.
  Нет,  сизоворонку они увидели не здесь.  Сейчас он находился еще далеко
от  лагеря,  а  тогда отряд шел как бы навстречу ему нынешнему,  и,  если бы
возможно было, они бы встретились вон там возле сухого дуба. Этот дуб сгорел
в  сорок третьем году,  когда здесь шли бои.  Он  был совсем серым,  уже без
следов обугленности.
  Наст проваливалс