и приостановилось. Стрешнев заметил на рекламной тумбе,
стоявшей между фонарным столбом и каштаном, свое имя. Он равнодушно пробежал
афишу,  сообщавшую,  что гроссмейстер Валентин Стрешнев выступит с лекцией в
большом зале университета.  Но представил,  как будет рассказывать о  себе в
родном городе, и стало противно, "Кретин! - выругался Стрешнев. - Приглашали
же в Сочи. Там бы не пришлось трепаться - играй себе!"
  Слишком  все  легко  было  в   эти  последние  годы.   Он  быстро  стал
гроссмейстером.  А что помнит - переезды с места на место, турниры, выигрыши
- одно и то же?!
  Перекресток тоже  знакомый.  Прежде,  на  углу возле гастронома,  стоял
газетный киоск,  в котором Стрешнев брал шахматные журналы. Теперь киоска не
было   на  подтаявшем  асфальте  остались  от  него  четкие  четырехугольные
канавки,  забитые мелким сором.  Светофор мигнул оранжевым,  и  машина резко
взяла с места. Стрешнев уже не глядел в окно.
  Проехали мимо школы, где Стрешнев учился. Он лишь покосился на нее.
  Совсем не  такой представлял он  себе поездку на родину.  Хотелось быть
одному,  потому что пришла пора собраться с  мыслями и  наконец решить,  что
делать дальше. Здесь его могли узнать, а он не желал никаких встреч и оттого
чувствовал какую-то вину. Стрешнев подозрительно глянул на шофера, но тот не
обращал  на  пассажира  внимания,  изредка  наклонялся  к  привешенному  под
счетчиком транзисторному приемнику и подкручивал ручку настройки.
  Стрешнев откинулся назад и  закрыл глаза.  Из  окна  туго  било горячим
воздухом.
  Действительно,  ничего  страшного еще  не  случилось -  Стрешнев сейчас
силен и даже выигрывал у чемпиона мира. Но играть не хотелось. Тут дело было
черт знает в чем: гроссмейстер чувствовал себя неудачником.
  В  этом городе жил  еще  один неудачник.  Стрешнев хорошо запомнил его.
Каждую неделю, по средам и по пятницам, дверь в комнату отворялась, и входил
Маэстро.  На нем был всегда черный костюм-тройка с залоснившимися рукавами и
белая  крахмальная сорочка,  на  которой  темнели крылья  толстой "бабочки".
"Приветствую вас", - говорил он. Ребята, стуча стульями, вставали, и Маэстро
шел к своему столику возле шкафа с книжками по теории и шахматными часами.
  Он приходил сюда с репетиции и приносил потертый клеенчатый чемоданчик,
в  котором лежала труба.  Маэстро клал  чемоданчик слева от  себя,  доставал
пачку дешевых папирос и спрашивал: "Дежурный, кого нет сегодня?"
  У него было скуластое,  бледное лицо. Серые глаза и темно-русые волосы,
приглаженные так,  что  казались приклеенными,  делали  это  лицо  резким  и
неприятным.  Маэстро обходил длинный ряд столов, и все напряженно глядели на
него, стараясь понять, какого он мнения об их игре.
  "Играйте, - разрешал он. - Играйте..."
  Маэстро подходил и к Вальке,  но тот лишь ниже наклонялся над фигурами.
Это Стрешнев прозвал Александра Николаевича Чудновского Маэстро.
  - Ну, Стрешнев, не надоело выигрывать?
  Валька  пожимал плечами,  и  Чудновский,  постояв немного,  отступал от
него.  И со стороны незаметно было, что в этом коротком вопросе и в молчании
Стрешнева обнаруживалась враждебность, вызванная странным соперничеством.
  Потом  игра  останавливалась.  Дежурный  подтягивал  к  окну  громадную
демонстрационную доску  в  темно-желтых  и  черных квадратах,  и  Чудновский
принимался за анализ какой-нибудь головоломной партии гроссмейстеров.
  "Сейчас он показывает мои партии", - подумал Стрешнев.
  Маэстро  переставлял  фанерных  коней,  слонов,  пешки,  поднимаясь  на
цыпочки,  чтобы  достать до  верхней горизонтали,  и  говорил:  "Стрешнев бы
сыграл здесь на атаку!"
  Ребята поворачивались к Вальке,  ожидая, что он согласно кивнет. (Летом
он удачно сыграл в  чемпионате города и  стал,  как и Маэстро,  кандидатом в
мастера.)
  "Не знаю!" - злился Валька, хотя действительно бы атаковал.
  "Он не знает?!  -  насмешливо восклицал Маэстро.  Но его глаза смотрели
холодно и жестко.  -  Черные проводят гениальную атаку, выигрывают партию, а
он не знает?!"
  Теперь эта атака называется "вариантом Стрешнева".  Но  было бы лучше -
"вариантом Маэстро".
  И    Чудновский   начинал   торопливо   переставлять   фигуры     доска
раскачивалась,  и  он прикрывал их ладонью,  чтобы не свалились на пол.  Его
руки носились над желто-черным полем.  Он оборачивался и, косясь на шахматы,
отрывисто бросал: "Смотрите! Королевский фланг..."
  У  белых была надежная защита,  но  через пять ходов наперекор логике и
здравому смыслу от крепости оставались развалины.  Маэстро стоял перед ними,
подняв руку,  его лицо бралось пятнами темного румянца. Казалось, он выиграл
эту  партию.  Но  потом,  словно понимая,  что такое невозможно,  Чудновский
неловко и как-то виновато шел к своему столику.
  Кажется,  он  тогда глотал валидол?  Если да,  то делал он это,  должно
быть,  очень незаметно, и Стрешнев не помнил, был ли алюминиевый цилиндрик в
руках Чудновского?..
  Маэстро доставал из  клеенчатого чемодана шахматный журнал.  На секунду
медно блестела труба. Затем Маэстро тонул в развернутом журнале.
  Тогда ему было уже за сорок.  Мало что изменилось,  наверно, с тех пор.
По-прежнему репетиции в  филармонии,  концерты,  шахматный кружок.  Все  это
неизменно и привычно, как и его лоснящийся костюм.
  В  первенстве города Маэстро больше следил за Валькиными партиями,  чем
за своими.  За себя он не боялся. Ему нечего было терять: и он мстил трубачу
средней руки.  Он  атаковал в  любой позиции,  не желая понимать,  где можно
нападать,  а где надо стоять на месте. А впрочем, результат не имел для него
большого значения.
  "А, черт! - подумал Стрешнев. - Мне ведь тоже все равно, как сыграю..."
  На том чемпионате Валька шел молодцом до последнего тура,  до встречи с
Чудновским.  Маэстро побил ученика, хотя играть было трудно: он знал Вальку,
как самого себя.
  "Понимаешь?  -  сказал тогда  Маэстро.  -  Но  я  не  хотел,  чтобы  ты
проигрывал".
  И  когда  Чудновский  закрывался от  ребят  журналом,  Вальке  хотелось
подойти и сказать: "Может, сыграем?"
  Маэстро  не  мог  отклонить  вызов.   Он  бы  постеснялся  это  делать.
Чудновский не имел никаких шансов. Валька собирался построить такую позицию,
в  которой не проходила бы ни одна атака.  Пусть бьется в стенку -  Стрешнев
просто выждет ошибку. Маэстро был обречен.
  Валька  заходил  сбоку  и  украдкой  наблюдал за  ним.  Свет  из  окна,
отражаясь от журнальной бумаги,  косо падал на голову Чудновского. Невидимые
морщины -  их  оказывалось вдруг  очень много,  тысячи -  сеточкой покрывали
подглазья и  лоб.  Лицо  у  него было настороженно-усталое,  хотя,  конечно,
Маэстро не подозревал, что вот-вот придется начать игру.
  Возле оперного театра,  громоздкого здания с колоннами,  Стрешнев вылез
из такси.  Был четвертый час. Сухая изнуряющая жара очистила улицу от людей.
Стрешнев расстегнул пиджак и ослабил галстук.
  На  той  стороне в  первых этажах домов  были  магазины.  Он  скользнул
взглядом  по  их  витринам,  за  которыми угадывался прохладный полумрак,  и
подумал, надо купить Маэстро подарок.
  Молоденькие девчонки-продавщицы  в  голубых  платьях  столпились  возле
кассы и о чем-то переговаривались.
  - Мне нужен костюм,  -  сказал он и провел ладонью себе по плечу:  - На
такого человека.
  Стрешнева повели мимо высоких зеркал,  в  которых много раз  отразилась
его тяжелая фигура,  мимо полок с  сорочками,  с  пижамами и  брюками,  и он
оказался возле длинной вешалки, на которой висели костюмы.
  - Выбирайте что нравится, - сказали ему.
  Стрешнев редко вот  так  покупал одежду:  он  делал это  за  границей и
теперь  на  мгновение  растерялся.   Пахло  обновками.  Он  представил,  как
обрадуется Маэстро,  увидев ученика.  "Неплохой мужик, - подумал Стрешнев. -
Он же не выгонял меня...  Что он сказал на прощание?  А!  "Все, Валя! Можешь
сюда не приходить. Я больше ничему не научу тебя. Не смогу".
  Стрешнев выбрал черную тройку.
  - Это не подойдет!  -  сказала продавщица.  -  Мальчику не такая одежда
нужна.
  - Какому мальчику? Заворачивайте!
  - Разве вы не мальчику покупаете? - виновато спросила девушка.
  "Что я делаю? - вдруг подумал Стрешнев, беря сверток и покидая магазин.
- Чего мне  надо?  -  продолжал размышлять он,  идя  по  солнечной стороне в
направлении гостиницы.  - Вообще удобно ли встречаться с Чудновским? Ни разу
я не написал ему даже открытки..."
  Стрешнев устроился в гостинице,  принял душ, позвонил в спорткомитет. С
открытого балкона долетал шум  улицы,  в  номере было  скучно.  Он  вышел на
балкон,  оперся на  перила,  глядя  вниз.  И  удивился,  когда заметил,  что
городской парк  имеет  форму  довольно-таки  неправильного пятиугольника,  в
середине  которого светлело между  зеленых  крон  маленькое здание  детского
кинотеатра "Красная  шапочка".  Он  подумал:  может  быть,  стоит  набраться
нахальства и позвонить Наде?  Мол,  помнишь,  Надежда,  Валентина Стрешнева?
Хотя жизнь нас разлучила,  но  он  тебя никогда не забывал...  А  Святогорск
помнить?
  Если бы Стрешнев женился,  остался бы в этом городе,  то сейчас не было
бы известного гроссмейстера Стрешнева.  Но гроссмейстер налицо, а Нади с ним
нет и уже не будет.  Есть у него соперники, друзья, борьба, порой интриги...
Что ж,  интриги тоже есть, никуда от них не деться. Зато и турниры, и разные
экзотические страны,  и призовые фонды.  Странно,  иногда ему казалось,  что
однажды он вернется домой и  признается Наде и  Чудновскому,  что все сделал
ради них.
  Стрешнев  снял  трубку  и  стал  набирать  номер.  Он  волновался,  как
волновался всегда, когда звонил ей.
  Я взял лыжи и вышел на улицу. Мы с Надей уезжали в Святогорск...
  Стрешнев понимал,  что уже прошло много лет, что она могла выйти замуж,
сменить квартиру, телефон, уехать из города. Но это было бы несправедливо. К
кому бы он пришел, вернувшись?
  Телефон не отвечал. Стрешнев быстро набрал номер снова. И на сей раз не
отозвались.   Хорошо,  решил  он,  допустим,  что-то  изменилось,  но  я  же
приехал... Он позвонил в справочную.
  Но ни Надя, ни ее родители в справочной не значились.
  - Девушка,  посмотрите еще раз!  -  потребовал Стрешнев. - Наверное, вы
ошиблись.
  Нет, не значилось.
  Я ее любил, она любила меня, нам тогда было по восемнадцать лет...
  До шахматного клуба надо ехать троллейбусом,  но он пошел пешком. Возле
публичной  библиотеки  гроссмейстер  приостановился.  Сюда  он  приходил  на
свидания,  возвращаясь из политехнического института,  а Надя шла сюда после
лекций в университете.
  Возле клуба,  в тени, отбрасываемой выступом стены, два человека играли
в шашки.  Одного из них Стрешнев хорошо помнил. Он был в инвалидной коляске:
его ноги в  валенках неподвижно,  точно туго спеленатые младенцы,  лежали по
обе стороны бензинового бачка.
  Стрешнев поздоровался с  играющими,  и  инвалид,  тяжело подняв на него
глаза, протянул:
  - Здорово, Валька! - На его лице не было ни радости, ни удивления.
  И снова уткнулся в доску.
  - Чудновский здесь?  -  спросил Стрешнев, и сердце у него успело сильно
стукнуть и замереть, пока инвалид не ответил:
  - Саша?.. Помер он. Скоро сороковины справлять будем.
  - Помер?.. - переспросил Стрешнев. - Я не знал. Извините.
  Он повернулся и пошел, не зная, что теперь делать со свертком.
  1969-1972 г.



    Святослав Юрьевич Рыбас.
    Уже нет прежней игры



  ---------------------------------------------------------------------
  Книга: С.Рыбас. "Что вы скажете на прощанье?". Повести и рассказы
  Издательство "Молодая гвардия", Москва, 1983
  OCR    ellCheck: Zmiy (zmiy@i ox.ru), 10 марта 2002 года
  ---------------------------------------------------------------------


  Анищенко  грустно  поглядел  на   свой  стол.   Это   был   безобразный
канцелярский стол с двумя тумбами и с зеленым сукном. Толстый лист оргстекла
прикрывал сукно,  на нем стояла лампа с зеленым абажуром и лежала конторская
книга,  размеченная синими  линиями.  Анищенко  еще  не  отучился от  таких.
"Старая привычка,  -  подумал он.  -  И все привычки у тебя старые. Новых не
приобрел".
  На  левой  стороне книги были  два  графика:  одна  веточка поднималась
круче, чем вторая, и, хотя расхождение было невелико, Анищенко знал, что это
отдает неудачей.
  Он покатал ладонью ручку по стеклу,  усмехнулся самому себе и  поставил
под графиками два аккуратных вопросительных знака. Тоска поднималась в нем.
  Откинулся на высокую спинку кресла и глянул в окно. Там синели сумерки,
которые превращали оконное стекло в  зеркало,  задернутое портьерой.  "Будто
покойник в  доме,  -  сказал себе  Анищенко.  -  Но  постой,  дружище,  пора
разобраться.  Найди причину -  и выход найдется сам.  Что же произошло?  Это
главное".
  Его жена гуляет во дворе с  соседками.  Кроме него,  в квартире никого.
Сын  давно  женился  и  живет  отдельно.  По  вечерам  Анищенко  остается  в
одиночестве.
  Ему мешал Зосимов! И тут Анищенко попадал в ловушку.
  Он потянулся к лампе и выключил свет.  В доме напротив горели окна.  На
кухнях  возились жены,  у  телевизоров сидели мужья,  сыновья искали будущих
жен.  Все  было как будто расписано.  И  лишь в  крайнем окне при рассеянном
свете  торшера  танцевала  перед  зеркальным шкафом  девочка-подросток.  Она
раскачивала головой с  распущенными волосами и перепрыгивала с ноги на ногу.
Наверно, один из современных танцев, которые так не нравились Анищенко.
  Он глядел на молчаливую пляску,  простую и не предназначенную для чужих
глаз,  а девочка танцевала и танцевала,  и каждое ее движение вызывало в нем
чувство глухой горечи.
  "Эх, Зосимов! - подумал Анищенко. - Ведь старость на носу!" Он взглянул
последний раз на девочку-подростка с распущенными волосами, чтобы проститься
с  ней,  потом включил свет  и  засел за  свои графики рабочих характеристик
двигателя угольного комбайна.
  Но Зосимов все равно не выходил из головы!
  ...Это началось больше тридцати лет тому назад,  в  одном из шахтерских
городов Донбасса. Жизнь Николая Антоновича Анищенко как бы слагалась из двух
частей.  Круглый  сирота  и  детдомовец благодаря упорству  и  здоровью смог
закончить  рабфак,   потом  индустриальный  институт    жил  на   стипендию,
бедствовал,  завтракал хлебом и пустым чаем, обедал за тридцать копеек двумя
порциями супа или борща,  а  вечером корпел за  книгами по  горной науке,  к
которой не питал любви.
  Он  учился с  остервенением,  точно  заслоняя этим  неумело заплатанные
брюки,  брезентовые ботинки и  голодное костлявое лицо.  С  девушками он  не
встречался,  не курил и старался вообще избегать ненужных расходов.  Слишком
сильно хотел  стать  инженером,  вырваться и  забыть о  скудном детстве,  об
унизительной бедности.
  А у Зосимова тогда было все.  Он был знаменит и молод, о нем говорили в
трамваях и  в очередях,  в аудиториях и на шахтах.  И Анищенко зло хмурился,
когда слышал это  имя.  Оно было невыносимым и  каждый раз подчеркивало его,
анищенковскую, убогость.
  И  тогда  началось  их  странное  соперничество.  Анищенко  светился от
бледности и,  сцепив зубы,  рвался к диплому. Его не могла надолго отвлечь и
влюбленность в студентку экономического факультета Веру Забавину. Сероглазая
девушка  ловила  взгляды  Анищенко  и  дружески улыбалась ему,  а  он  густо
краснел.  Ему было стыдно и больно, но это судьба расставляла ловушки на его
пути, и ему нельзя было попадаться в них.
  В шахтерском городе,  где все были заняты трудным и рискованным делом -
добычей угля, любили Зосимова. Люди уходили засветло под землю и поднимались
на-гора обессиленные работой,  и для полноты жизни нужен был какой-то выход,
возможность другой, легкой и яркой жизни, которую они мечтали построить. Они
видели эту возможность в  Зосимове.  Он бежал по зеленому полю земли,  и над
ним всегда было небо,  а не сотни метров глухой враждебной породы.  Он бежал
по зеленому полю и  гнал легкий мяч,  и  казалось,  что его высокое поджарое
тело в  красной майке -  это их  натруженные широкие тела,  жаждущие свободы
движений и рожденные для радости.  Люди переселяли себя в Зосимова,  и в нем
сбывались их хрупкие надежды.  "Зося, беги!" - орала над полем тысячеголосая
тоскующая душа людей, благодарная своему любимцу за самое его существование.
  И этот рев не мог не задеть Анищенко.
  Покажи им,  Зосимов,  отомсти за нас всех,  беги,  Зосимов, по зеленому
полю земли!..
  Анищенко тоже кричал что-то бегущему человеку,  но потом он ни слова не
мог вспомнить, и лишь опустошающее чувство высвобождения оставалось в нем, и
он,  смешиваясь с толпой,  медленно брел дамой,  в общежитие, по мосту через
вытянутый ставок,  и  мост  гудел  под  ногами,  и  в  темной  вечерней воде
отражалась тень  терриконника,  окрашенная по  бокам  малиновым закатом.  Он
завидовал Зосимову и  переходил с  курса на  курс.  Время шло,  и  все ближе
становился тот момент, когда Зосимов должен был уйти из жизни Анищенко, уйти
и  освободить его от  счастливого соперника,  от  этой унизительной близости
счастливца и  неудачника.  И  поэтому,  когда  Вера  Забавина вышла замуж за
Зосимова, он не очень горевал. Время ведь шло и несло с собой перемены...
  Горный инженер Анищенко если  и  не  забыл о  тяготах,  то,  во  всяком
случае,  расстался с ними. Тогда еще не знали понятия "молодой специалист" -
его назначили главным механиком Рутченковского рудника.  С тех пор и стал он
Николаем  Антоновичем.  В  качестве  личного  транспорта ему  выделили пегую
лошадь Дуче.  Он  работал как  черт.  Уже  ничего не  боялся,  позволял себе
обрывать на совещаниях управляющего рудником, не выполнять указаний треста и
не всегда прислушиваться к звонкам из райкома.
  Днем  Анищенко  проводил наряды,  метался  по  подземным выработкам,  и
совсем неизвестно было,  спит ли  он  по  ночам.  По  ночам его почти всегда
поднимал телефонный звонок,  и  главный  механик скакал  на  своей  Дуче  на
рудник.
  Аварии его бесили.  В них не было никакого смысла и порядка, одна тупая
случайность.  И,  выезжая на-гора после тяжелой аварии,  Анищенко с усмешкой
вспоминал легкое движение Зосимова по зеленому полю.
  Стахановское движение  только-только  начиналось,  и  райком  предложил
провести на рудниках и  шахтах неделю ударного труда.  Каждый день отмечался
перевыполнением плана.  Где на четверть,  где на половину,  а где и вдвое. И
лишь на Рутченковском добыча слегка упала.
  А дело было в том,  что Анищенко имел свои соображения, и он проводил в
это время очередной ремонт и ревизию забойного оборудования. Управляющего он
убедил  ежедневно спускаться под  землю,  а  на  звонки  из  треста отвечала
секретарша. Они выезжали на поверхность поздно, так что были неуловимы.
  Но в конце ударной недели на рудниках упала производительность:  горели
изношенные  электродвигатели,   выходили  из  строя  компрессоры,   лопались
коммуникации сжатого воздуха,  и электровозы громоздились на рельсах.  Тогда
же   Рутченковский  вырвался  вперед  и   закончил  соревнование  совсем  не
последним,  как раз в середине.  Однако работа тут не кончилась: надо было и
дальше качать уголек.  А  из всех лишь Рутченковский рапортовал о  досрочном
завершении годового плана.
  За  тот  провал полетели многие головы в  тресте,  а  Анищенко стал там
главным механиком.  Шел  ему  двадцать седьмой год.  Он  привык  все  делать
серьезно,  радовался за себя, за свои электродвигатели, насосы, компрессоры,
работающие на совесть. Николай Антонович полюбил машины. И не щадил людей: в
них не было совершенства.
  Ему  стало  трудно без  Зосимова.  Он  понял  судьбу бегущего за  мячом
человека.
  Анищенко глядел на Зосимова и  видел совершенство.  Он уже не завидовал
ему  и   стал  сдержаннее.   Шахты  будто  высушили  его,   и   он,   прежде
неразговорчивый, окончательно замкнулся.
  Иногда он встречал на улице Веру вместе с  Зосимовым и  куда чаще,  чем
прежде,   оставался   спокойны