:  "Помнишь,  как  ты  когда-то  придумал
путешествовать?"
  Он обнял ее и сказал шепотом:
  - Давай поженимся?
  - У меня муж и дети,  -  ответила Зина.  -  Я серьезная женщина.  - Она
отстранилась.
  - В сорок пять - ягодка опять, - шутливо продолжал Хохлов.
  Они играли в  любовное ухаживание.  Знали,  конечно,  что это игра,  не
больше.  Но  она  уже  давно помогала.  С  той поры,  когда стали убегать от
семейной рутины.
  - Ягодка,   -   вздохнула  Зина.  -  Боюсь,  мы  воспитали  их  слишком
независимыми... И ей кажется все естественным! Почему ей не стыдно?
  Тревога занимала жену прочнее,  чем игра,  и Хохлов ощутил ревность,  а
потом неловкость за  свою ревность,  как будто теперь нельзя было ни  о  чем
думать, кроме Шурочки.
  Загадка таилась в том,  что вдруг дети и родители стали равны.  Прежний
опыт все еще порождал страх за  детей,  а  им  сейчас уже ничего не грозило.
Чего  же  родители боятся?  Того,  что  дочь узнает любовь мужчины?  Но  это
неизбежно. Забеременеет? Вряд ли. Зина прорабатывала с ней эту тему. Чего же
они испугались? Своего страха?


3

  Шурочка уже легла,  читала перед сном,  когда вошел Митя и  сел рядом с
ней.
  - Стучать надо, - проворчала она, не отрываясь от журнала.
  - Кому стучать? - усмехнулся брат. - Я тебя еще на горшок сажал...
  - "Она хочет сказать,  что у  нас разные стили жизни",  -  передразнила
Шурочка,  глядя поверх журнала.  - Теперь они будут мучиться, что не так нас
воспитывали.  Кто тебя за язык тянул?  - Она положила журнал себе на живот и
приподнялась на локтях.
  Митя посмотрел на ее груди, торчащие под сорочкой, сказал:
  - Конечно, ты девица смазливая, - сказал таким тоном, будто обругал ее.
- Не знаю,  с кем ты собралась на природу... Настоящих кавалеров я у тебя не
замечал... Может, не поедешь?
  - Нету  у  меня никаких кавалеров,  я  честная девушка,  -  отмахнулась
Шурочка. - Ты пришел пожелать спокойной ночи?
  Митя с  семилетнего возраста был прикреплен к сестре как нянька и порой
постигал свою  ответственность через  шлепки  матери,  когда  малышка  вдруг
куда-то терялась.  Избавиться от обузы он не смог,  и  в его вольное детство
постепенно вошла  привычка заботиться о  сестре.  Шурочка  до  трех  лет  не
разговаривала,  лишь агукала и  мычала.  Он стыдился ее недоразвитости,  но,
слыша от ребят дразнилку "Муму",  сразу лез драться,  и  с  той поры его нос
сделался чуть  кривым.  Митя  иногда оттягивал кончик носа,  чтобы  кривизна
стала заметнее,  и попрекал Шурочку своим,  как он называл,  калечеством.  В
душе он по-прежнему относился к ней точно к маленькой Муму.
  Шурочка тоже любила Митю.
  Когда сегодня папа спрашивал у него,  станет ли он защищать Шурочку, ей
было досадно.  Она  почувствовала фальшь и  неуверенность отца.  Он  нарушал
созданный им  же  самим порядок жизни старших и  младших,  порядок,  который
опирался на доверие к детям.
  Если  вспомнить школьные годы,  то  родители уже  тогда внушили Мите  и
Шурочке,  что хотят видеть их свободными и  что свободным можно стать,  лишь
исполнив долг.  Они не проверяли уроков у детей,  не наказывали, не донимали
тревогой за отметки.  Даже не заставляли вскапывать бабушкин огород, хотя во
всей  Грушовке весной  выходили на  огород целыми семьями.  Не  спрашивали у
подростков,  хотят ли они работать на земле.  Хотят -  не хотят,  а работать
надо.  Работали и  Хохловы.  Но  при  этом Мите и  Шурочке выделялись особые
грядки,  где они сажали все, что им нравилось, и устраивали нечто похожее на
соревнование друг  с  другом.  Брат и  сестра сами постигали жизнь природы и
радость работы без принуждения. Кроме этого, отец открывал им другие тайны -
человеческой жизни. В его разговорах не слышалось назидательности. Понятие о
долге,  чести,  мужестве нужно было вынести самим из  его  историй.  Вот  он
рассказывает о неукротимом воине Тарасе Бульбе, о его сыне Андрии, предавшем
казаков  из-за  любви  к  прекрасной полячке   Тарас  в  бою  сталкивается с
Андрием   и  отец вдруг спрашивает Митю и  Шурочку:  что  было дальше?  Митя
убивал предателя, а Шурочка прощала, мирила всех, играла свадьбу.
  Почти  год  Шурочка  занималась  художественной гимнастикой,  научилась
выгибаться мостиком,  растягиваться шпагатом,  вертеться колесом.  Если  она
пропускала тренировку,  то тренер звонил и  просил объяснения.  Он по-своему
заботился о ней,  был груб,  однажды обозвал ее дурой.  И Шурочка со слезами
бросила гимнастику.  Родители согласились с  ее  решением:  она  была вправе
выбирать сама.
  Но  на  пути  воспитания вставали  новые  преграды:  чувству  школьного
товарищества  противостояло  требование  учителя   выдать   имя   очередного
бузотера,  тяге к справедливости -  развод родителей твоей подруги,  желанию
иметь джинсы -  отвращение к  спекулянтам.  Как  соединить несоединяемое?  С
годами отцу и  матери становилось все  труднее отвечать на  простые вопросы,
которые в конце концов как будто уменьшили их авторитет.
  Дети выросли.
  Пошла  другая  учеба,  без  родительского прикрытия,  у  текучей жизни.
Шурочка угадала свою счастливую особенность: она не знала страха.
  Что  сегодня случилось?  Папа  почему-то  стал задавать Мите школярскую
задачу,  мама испугалась...  Им делать больше нечего?  Шурочка была огорчена
ощущением внутреннего неудобства, в котором виноваты были родители, и ждала,
что брат что-то прояснит ей.
  - У меня новость,  -  признался Митя.  -  Ирина беременна. - Он потянул
себя  за  кончик носа  и  добавил:  -  Сделала мне  официальное предложение:
расписаться.
  - Фу!  -  сказала Шурочка.  -  Почему именно тебе?  С кем она только не
крутила!
  - Ни с кем она не крутила,  - смущенно вымолвил он. - Может, поговоришь
с ней? Надо что-то придумать.
  - "У нас разные стили жизни"!  - снова передразнила Шурочка. - Что я ей
скажу? Чтобы она делала аборт?
  - Я этого не говорил, - зло сказал Митя.
  Шурочка встала на колени и укоризненно уставилась на брата:
  - Да не надо ничего делать! Ничегошеньки! Было мороженое, вы его съели,
и нет мороженого.
  Он поморщился.  Шурочка уперлась руками в бедра и гибко качнулась влево
и вправо.
  - Я тебя, бедного гусара, шокирую?
  Митя понимал,  что она лишь играет в цинизм, но это ему не нравилось, и
он пожалел, что затеял весь разговор. Вопрос был в том, что Ирина ему мила и
он  не  хочет поступать с  ней  по-свински.  Но  зачем жениться?  Они и  без
женитьбы  довольны  друг  другом  и  чувствуют,  может  быть,  даже  большую
привязанность,  потому что  все-таки  свободны.  Праздники и  удовольствия -
вместе, будничные заботы - порознь, таков у них молчаливый уговор.
  - Шокирую?  -  повторила Шурочка. - Еще бы! Тебе и терять ее неохота, и
выполнять долг благородного человека боязно.  Слушай, Митенька, а ты ее хоть
немного любишь?
  Митя не знал, что ответить, и спросил:
  - А ты своего Цыганкова?
  - Люблю! - сказала Шурочка и толкнула его в плечо. - Люблю!
  Он поймал ее руку и сжал.
  - Больно!  - укоризненно сказала сестра. - Чего ты? Я не заставляю тебя
ни жениться,  ни разводиться.  Мы с тобой одинаковые:  чтобы только нам было
хорошо.
  - Ладно, Шурик. Доиграешься ты с этим Цыганковым - больнее будет.
  Но  Шурочка  знала,   что  сказала  правду:  они  действительно  любили
развлечения  и  не  терпели  общепринятых  догм,   которыми,   как  правило,
прикрывались ограниченные люди.  Правда,  она карикатурно упрощала их обоих,
словно они были законченными себялюбцами, поддразнивая этим брата. Ему не по
вкусу Цыганков?  Он тревожится за глупенькую сестренку?  В  том-то и печаль,
что,  когда дело касается родственников, мы становимся просто бесцеремонными
дикарями.  А ведь только дикари могли считать,  что все вокруг враждебно,  и
бояться любой неизвестности.  Вот и Митя боится,  а чего боится, наверное, и
сам не знает.
  Она  быстро  решила,  что  хватит говорить об  Ирине  и  нечего трогать
Цыганкова. Что будет, то и будет. Если опасность Цыганкова только в том, что
он  беззаботен больше,  чем  остальные,  то  Митя  может  считать его  своим
зеркальным отражением.
  - Давай не  пользоваться чужими мерками?  -  предложила Шурочка.  -  На
месте Ирины я бы не стала с запозданием взывать к старорежимной морали...  -
Она весело оскалила зубы, чувствуя, что у нее получается лукавая обаятельная
гримаса. - Ха-ха, Митенька! - И показала ему язык.
  - Муму! Самая настоящая Муму, - улыбнулся брат.
  Он предполагал, что Шурочка была смелой с Цыганковым только на словах и
что  весь  ее  "громадный опыт"  общения  с  парнями  заключается в  десятке
неумелых поцелуев да в смутных мечтаниях.


4

  Агафонов решил:  пора заканчивать северную жизнь,  пора возвращаться на
родину.  Он уже двенадцать лет прожил в северных городках Тюменской области,
и   эти  годы  стали  сливаться  в   картину  бескрайней  дороги,   летом  -
раздолбленной бетонки,  зимой -  проложенного по  болотам зимника.  Во время
езды  вспоминался родной дом.  Среди  однообразной тайги  вдруг  открывалось
голубое  окно,  в  котором было  видно  семилетнего мальчишку,  выпускающего
лучшую пару голубей,  чтобы приманить чужую голубку.  В детстве Агафонов как
будто тоже летал вместе с  голубями.  Но когда он остался в шестом классе на
второй год,  его отец пришел в  Грушовку к  деду и разломал голубятню.  Отец
вырос в  поселке,  сам когда-то  гонял дутышей и  турманов,  но,  переехав в
город, хотел видеть своих сыновей горожанами.
  Это  ему  вполне  удалось  осуществить со  старшим  сыном,  Валерианом.
Валерка  занимался радиолюбительством,  дымил  паяльником,  наполняя комнату
сладковатым запахом канифоли. Начав с простейшего детекторного приемника, он
недолго задержался на ламповых моделях и освоил транзисторы. Попутно успевал
ходить в  шахматный кружок при  Дворце пионеров.  Валериан как  будто жаждал
осчастливить отца  своими способностями,  а  жизнь младшего сына проходила в
полной  свободе  и  нечастых огорчениях по  поводу  необходимости донашивать
Валеркины рубахи и  штаны.  Братья не  дружили.  Старший замечал присутствие
младшего  тогда,  когда  Агафонов  нарушал  его  представления о  порядке  и
дисциплине.  Летом Агафонов часто болтался по пляжу, собирал пустые бутылки.
Он играл в  карты "на собственные уши",  порой ходил с  сизыми варениками на
месте ушей, но никогда не тратил заработанных монет на то, чтобы откупиться.
Дома  ему  не  давали ни  копейки,  а  Валериану всегда выделялось несколько
рублей для  покупок в  радиомагазине.  Отец бы  только раскричался,  если бы
Агафонов заикнулся о покупке какой-нибудь пары мохноногих.
  Грушовка враждовала с городом. Поселковые мальчишки, перейдя мост через
водохранилище, неприметно вступали в большой двор, образованный пятиэтажными
домами,  и после недолгих разговоров начинали задираться.  Они выбирали себе
жертву из тех,  кто выделялся либо велосипедом,  либо беретом, либо красивой
курткой.  На отобранном велосипеде выписывались виражи, а беретом играли как
мячом.
  Вражда велась,  видно,  еще  с  тех  времен,  когда на  берегу реки был
построен завод  англичанина Хьюза  и  с  одного  берега  выросли  землянки и
балаганы рабочих, с другого - дома инженеров и мастеров. Рабочие, металлурги
и  шахтеры  заводили  огороды,   держали  коров  и  коз,   и  это  сочетание
промышленного  и   сельскохозяйственного  труда   сохранилось  и   поныне  в
грушовских садах,  огородах,  бахчах,  плоды с  которых горожане покупали на
рынке,  безуспешно торгуясь с  упрямыми грушовскими бабами  и  принося домой
раздражение против цепких,  крикливых торговок.  Грушовцы для горожан всегда
были отражением тупой силы,  хитрости и  бесперспективности.  Это  убеждение
было традиционным, хотя многие горожане имели грушовские корни.
  ...Братья имели велосипед "Орленок",  на нем чаще катался Валериан,  он
же заклеивал проколы в шинах и регулировал натяжение цепи. Агафонову изредка
удавалось тайком уезжать в  Грушовку,  но  потом старший брат  не  то  чтобы
дрался, но раз-другой сильно пихал в плечо.
  Когда  грушовские появились  во  дворе,  Валериан  сидел  на  скамейке,
разговаривал с  двумя  ребятами из  соседних подъездов,  Люсиком  и  Костей.
"Орленок" стоял у скамейки. Предводитель грушовцев Лапшин, шестнадцатилетний
коренастый хулиган,  сел  рядом с  Валерианом и  закурил.  Люсик и  Костя на
всякий  случай встали,  приветливо улыбаясь.  Лапшин велел  Валериану подать
велосипед.  Но  спустя  минуту  "Орленок" по-прежнему стоял  у  скамейки,  и
поэтому  Лапшин  легко  прижег  сигаретой руку  Валериана.  Несколько секунд
Валериан терпел боль.  "Герой!"  -  озадаченно усмехнулся Лапшин.  Соседские
мальчики захихикали,  и  Валериан,  не  вынеся их  предательского хихиканья,
отдернул руку и отвернулся,  вытирая слезы.  "Ну даешь!" - утешающе вымолвил
Лапшин и ткнул горящим окурком себе в ладонь. Он взял велосипед, стал лениво
кататься на площадке перед гаражами и посвистывать.
  Вечером отец приказал сыновьям проучить Лапшина.  Но  что могли сделать
одиннадцатилетний и  двенадцатилетний?  Агафонов удивленно сказал,  что надо
было не подставлять руку, а заехать Лапше кирпичом в лоб. Валериан отрешенно
и горделиво глядел мимо отца неморгающими влажными глазами. Отец не понимал,
что  Валерка своим терпением ожога хотел победить Лапшина.  Агафонов тоже не
понимал этого, но все же понимал, что брат боролся, пусть и по-дурацки.
  Лапшин рос без отца, его мать подрабатывала, убирая квартиры горожан.
  Через несколько дней  во  дворе стало известно,  что  кто-то  выстрелил
гайкой из  рогатки и  раздробил Лапшину два передних зуба и  сильно повредил
губу. Кто выстрелил, почему - неизвестно.
  Отец позвал Агафонова, усадил на диван и обнял за плечи. Он заговорил о
его будущем,  о  том,  что нужно помогать Валериану в  радиоконструировании.
Агафонов ждал,  что  последует дальше.  За  лаской  и  задушевностью таилась
какая-то  опасность.  Отец  вытащил из  стола коробку с  наградами,  вынимал
медали и передавал их сыну.  "Ордена у тебя есть?" -  спросил Агафонов, хотя
знал,  что никаких орденов нет.  "Будешь помогать Валерке?" -  спросил отец.
"Неохота,  -  признался Агафонов.  - Лучше следователем, бандитов ловить..."
Отец вздохнул:  "Как ты мог стрелять в  человека?"  -  "Это не я!  Так ему и
надо,  чтоб Валерку не  мучил.  Только это не я".  -  "А кто?"  -  "Не знаю,
папочка.  Мне  самому  его  жалко".  Агафонов  вдруг  расплакался.  Но  отец
встряхнул его и крикнул:  "Вспомнил?  Страшная кровь,  да?" -  "Это не я", -
твердил Агафонов.  Ему виделся катавшийся по пыльной земле Лапшин с  залитым
кровью лицом.  "Трус!  -  сказал отец.  -  Из-за угла стрелял".  -  "Не я! -
крикнул Агафонов. - Что ты ко мне пристал? Вот вырасту, тогда приставай!" Он
не сказал,  что станет,  когда он вырастет, но в его словах прозвучала явная
угроза, смутившая отца.
  Отцу  так  и  не  удалось воспитание младшего сына в  обычаях городской
интеллигенции.  Он  умер в  сорок девять лет,  и  его  похоронили на  старом
грушовском кладбище.
  Мать снова вышла замуж,  старший брат уже учился Б  Москве,  а Агафонов
поселился у деда и бабушки в маленьком глинобитном доме.  В восемнадцать лет
он  был  сильным,  дерзким,  и  родственники боялись,  что  его когда-нибудь
посадят  в  тюрьму.  Родные  дядья  убеждали  Агафонова поступать учиться  в
политехнический  институт,   обещали  помогать  деньгами.   Он   согласился.
Проучившись  полгода,   освоил  лишь  карточные  игры  и   был  отчислен  за
неуспеваемость.  Потом работал санитаром в больнице,  крепильщиком на шахте,
матросом на спасательной станции.  Агафонов стал модно одеваться, а вечерами
прогуливался с  компанией  грушовцев по  центральной городской улице,  искал
развлечений.  Порой он  возвращался домой с  разбитым лицом,  при свете луны
стирал в  бочке рубаху и  умывался.  Сладковато-вонюче пахли цветы душистого
табака,  светлели яблоки  в  томных  кронах.  Утром  бабушка отчитывала его,
взывала к памяти отца, восклицала: "Откуда ты взялся на мою голову! Долго ты
нас будешь мучить,  бандюга?"  Она тоже ставила ему в пример старшего брата:
только один Валерочка радовал ее  сердце.  Дед  предупреждал Агафонова,  что
нельзя жить враскорячку,  одной ногой в  городе,  другой в  Грушовке:  "Твои
дружки хоронятся за жирными папашиными спинами,  а  ты хочешь сладко пожить,
да с чего?  С нашей пенсии?  С твоих-то заработков?  Сейчас тебе,  Серый, не
жить надобно, а выжить".
  Как  выжить?  Дедовское поучение рассыпалось на  осколки воспоминаний о
голоде,  отчаянии привыкших к  магазинам людей,  темной  ночи  оккупации,  в
которой лишь  работа бабушки на  клочке огородной земли да  заработки деда в
донских станицах,  где  он  обменивал ручные самодельные мельницы на  муку и
сало, помогли уцелеть.
  Агафонов уважал эти  воспоминания,  однако они  уже  были чем-то  вроде
семейного предания и никак не связывались с сегодняшней жизнью.
  Агафонов до полудня дежурил на воде,  потом подгребал к причалу станции
и,  отдав лодку напарнику, съедал свой "тормозок". Обычно бабушка давала ему
хлеб, огурцы, яйца или сало. В служебной комнатушке пакет с едой нагревался,
но  Агафонов с  аппетитом уписывал все до  крошки.  После он дремал в  тени,
затем долго плавал. Он чувствовал себя хозяином, а когда обходил пляж, часто
перехватывал женские  взгляды,  но  равнодушно и  легко  шел  дальше.  Возле
малорослой ивы собирались картежники,  Агафонов подсаживался к ним,  смотрел
на игру.
  Однажды  хромой  Арсен  привел  двух  девушек,  с  которыми только  что
познакомился,  и,  протянув  Агафонову четвертной,  распорядился сбегать  за
мороженым и шампанским. "Сам сбегаешь", - отмахнулся Агафонов. На девушек он
взглянул  лишь  мельком:  такие  вызывали  в  нем  волнующий азарт,  но  они
принадлежали к  недосягаемому кругу.  Маленький хромой  приемщик из  "Скупки
вещей  от  населения",  Арсен,  хлопнул Агафонова по  плечу:  "Тогда покатай
девочек". Агафонов встал и сказал, чтобы шли за ним.
  Лодка закачалась,  девушки ахнули,  быстро присели.  Агафонов глядел на
них и греб к другому берегу.  "Не связывайтесь с Арсеном", - предупредил он.
Девушка в  зеленом купальнике опустила руку  в  воду,  и  между  вспененными
струйками заблестели красные пятна ногтей.  "Ты пловец?  -  спросила она.  -
Смотри,  Оля,  какие плечи!"  Вторая,  Оля,  ответила с  каким-то непонятным
смыслом:  "Мужчина в  расцвете сил...  Тебя как  зовут?"  Агафонов повторил:
"Лучше с  ним  не  связывайтесь.  Потом пожалеете".  -  "Он нас загубит?"  -
улыбнулась первая и откинулась назад,  опершись руками на скамейку. Ее плечи
приподнялись,  над  сильными холмами  грудей  обнажилась полоска незагорелой
кожи.  Агафонову почудилось,  что она дразнит его,  разговаривая с ним как с
сопляком, и что ей нравится само слово "загубит".
  Агафонов провел лодку  между полуразрушенных быков довоенного моста.  В
прозрачной  воде  стояли,   покачивая  хвостами,   крупные  голавли.   Возле
грушовского берега  под  нависшими ивовыми ветками прошли в  узкую  протоку,
заросшую желтыми кубышками.  Агафонов подождал,  пока девушки рвали цветы. С
весел   соскальзывали  темно-зеленые  сердцевидные  листья,   сочно  хлопали
рвущиеся стебли.  "Ты научишь меня плавать?" -  спросила первая девушка.  "У
тебя, Тонька, солнечный удар!" - недовольно заметила вторая.
  Вечером,  после заката солнца,  когда пляж  опустел,  Агафонов сидел на
песке и смотрел на Грушовку, выглядывавшую из садов своими огоньками. Черная
туча с красноватыми разводьями шла от горизонта.  Было тихо и душно. По воде
пробегали полосы ряби. Послышался шорох шагов. Он повернулся: увидел голубое
платье и почувствовал, что ему сильно хочется пить.
  Теперь Тоня казалась старше,  чем днем,  ей,  может, было лет тридцать.
Она  провела  ладонью по  его  плечу,  словно  смахивая песок,  и  чуть-чуть
царапнула ногтями. Агафонову показалось, что она как будто сжала его сердце.
  Они  по