нял голову.
  Над  нашим муравейником было  небо,  и  я  сказал себе:  "Акульшин,  ты
уходишь под  таким небом".  А  больше я  уж  ничего не  смог  сказать,  слов
подходящих не было.
  Мы поразминались минут десять и пошли в раздевалку через подземный ход.
Другой ход втягивал парней в белых майках.  Они глядели на нас, мы - на них.
Как обычно, никто не улыбался. Мы пощупали их глазами и скрылись в сыроватом
тоннеле.
  В раздевалке я сел,  не собираясь двигаться.  Ребята проверяли шнурки в
бутсах, полоскали рты, особых разговоров не заводили.
  - Душно! - сказал я.
  Арзамасцев,  мой центральный форвард,  махнул рукой.  Наверно, он будет
хуже обычного,  мягковатый он,  я его гоню, и тогда работает, хоть и злится.
На поле выражений я не выбирал.
  Бакота сдержанно взглянул в мою сторону и сразу отвел глаза.  А я ни на
что не намекал,  просто здесь было душно. Женя торопливо повторил установку:
мы их держим, впереди только Арзамасцев и Коля Исаев.
  - Ясно, Евгений Никитич! - радостно прервал его Коля Исаев.
  Я понимал розовощекого парня с полными, еще детскими губами: Коля играл
на моем месте. Но я простил ему радость, черт с ним.
  - Ах, какой понятливый! - огрызнулся Арзамасцев.
  - Я ничего, - пробормотал Коля.
  - Подойди-ка, - позвал я. - Против тебя будет Кубасов. Больше двигайся,
больше рывков. Уведи его - и вперед. И надень-ка щитки.
  Я  был не очень любезен,  а  Коля не понял и вопросительно посмотрел на
Бакоту.
  - Надень щитки! - крикнул Арзамасцев. - Ну!
  - Сейчас, - сказал Исаев, мотнув головой.
  Администратор Клюквин протянул ему щитки, но тот не дотронулся до них.
  Тогда я сказал Бакоте:
  - Женя, Кубасов его поломает. Высокий спросит не с Кубасова, а с тебя.
  Я  влез в  вылинявший тренировочный костюм и пошел к выходу:  остальное
будет без Акульшина.
  В  дверях  я  столкнулся с  Высоким,  и  нам  обоим  это  не  доставило
удовольствия.  Усталая властность Высокого как-то поистерлась, он был слегка
взмокший,  и  я его на секунду пожалел,  в конце концов он не виноват.  И не
Бакота... Я отвернулся.
  - А-а, Акульшин, - протянул он вполне дружески.
  - Добрый  день,  -  ответил я,  посторонился и  вышел  через  сыроватый
тоннель на открытое яркое пространство. В спину кричала восточная трибуна, я
брел понурясь к скамейке запасных.
  - Шубу надень - простынешь! - крикнул какой-то шутник.
  Он  тоже не был виноват.  Я  ссутулился на скамье,  опершись локтями на
колени.
  Они выбежали на зеленое поле, красные и белые, и пошла игра, похожая на
установку Бакоты.  Слева от  меня  тренер любовался,  как  наших мало-помалу
прижали к воротам Тимки.  Тимка беззвучно раскрывал рот и размахивал руками,
расставляя защитников. Солнце било ему в глаза. Бакота тихо ругнулся.
  На  табло стрелка сдвинулась на  пятнадцать делений,  а  они нам еще не
забили.  Я  незаметно обнадежился и стал следить за Исаевым.  Коля подхватил
мяч  в  углу и  рванулся параллельно Арзамасцеву.  Кубасов вовремя перерезал
парню дорогу -  не ждал я такой прыти - ударил, но Коля сберег ноги. Хорошо,
что в щитках.
  Краски  на  трибунах  запестрели,  муравейник  вздохнул  и  заревел.  Я
вскочил.  Это я  был сейчас на  ровном зеленом поле,  а  молодой Исаев,  как
обычно, сидел на скамейке. Я верил в справедливость игры.
  - Отдай! - крикнул слева Бакота.
  Колька неожиданно пробил,  вратарь прыгнул и почти достал. Мяч медленно
катился в угол, летели на него Арзамасцев и защитник... Мимо.
  Было градусов тридцать. Стадион почернел, и долго не было в моих глазах
просветления. Минуло полчаса, я сидел неподвижно. Кубасов бил Колю Исаева, а
болело у меня.
  - Какой счет? - спросили справа.
  - Глянь на табло, - бросил я. - Ноль - два.
  Это  была Нина.  И  я,  кажется,  хотел улыбнуться.  Она коснулась моих
свисающих с коленей рук:
  - Ты не заболел? Почему ты сидишь?
  И  я  вспомнил,  что она точно так же глядела на меня,  когда я  был ей
никем, искал счастья на поле, бегал и был молодым.
  - Вася! - Бакота придвинулся ко мне. - Пойдешь после перерыва.
  - Видишь, - сказал я, во мне засветлело, еще был целый тайм надежд.
  - А что изменится? - спросила она. - Тебя отделили от команды!
  - После перерыва! - повторил Бакота.
  - А Высокий? - спросила Нина.
  - Это жизнь, - объяснил тренер.
  И я сменил Колю Исаева. Я запомнил его разбитые ноги и был злой.
  Кубасов  вразвалочку спешил  ко  мне,  я  остановил  мяч  и  огляделся.
Справедливость игры зависела от  меня.  Защитник тяжело дышал в  затылок,  я
успел ударить прежде,  чем упал.  Кубасов бежал уже прочь.  Я уперся в сухую
траву и встал. Мы атаковали.
  Я  оглянулся на  Нину,  но  ее  некогда было искать в  пестрых красках.
Солнце жгло лоб,  над нами было небо. Я вытер лоб и бросился туда, вперед, к
крохотному шарику, который мчался мне навстречу.
  Арзамасцев понял меня, но у них был хороший вратарь.
  Я снова шел вперед,  мы все пошли вперед,  оставив Тимченко одного. И я
не знаю, сколько прошло, только мы проигрывали уже один - два.
  Передо мной были белые глаза вратаря.
  - Кубас! - кричал он.
  И я снова упал,  слыша свисток.  Ко мне бежали со всех сторон   черный,
как монах,  судья показывал на белый земляной кружок в штрафной,  а я лежал,
прижавшись щекой  к  теплому полю.  Ничего не  болело.  Надо  мной  тянулось
небесное поле.  Я  тихо  захромал из  штрафной,  где  началась стычка  из-за
пенальти.
  Мы сравняли счет.
  Тимка выбежал из  ворот,  прыгнул на  меня,  и  мы покатились по земле,
запев необъяснимое.  От его пропотевшей фуфайки пахло трудной работой,  а мы
были счастливы сейчас,  и все были счастливы,  и не было виноватых. Наверно,
по-ребячьи орали Высокий, Бакота, Коля Исаев и тысячи.
  Я нашел глазами Нину, но она встала и пошла прочь. Мы с Тимкой помахали
ей.  Она не простила моей команде,  она не знала, что в спорте нельзя искать
виноватых,  кроме разве что нас самих,  но  я  благодарил ее за то,  что она
пришла.
  1972 г.



    Святослав Юрьевич Рыбас.
    Несколько вопросов самому себе



  ---------------------------------------------------------------------
  Книга: С.Рыбас. "Что вы скажете на прощанье?". Повести и рассказы
  Издательство "Молодая гвардия", Москва, 1983
  OCR    ellCheck: Zmiy (zmiy@i ox.ru), 10 марта 2002 года
  ---------------------------------------------------------------------


  - Ты родился в  сорок шестом году в  городе Макеевке в  Донбассе.  Твой
отец,  дед,  прадед,  прапрадед были шахтерами,  горными инженерами. Ты тоже
работал под землей,  но  не  очень долго.  Ты переменил несколько профессий,
пока  не  поступил  в  Литературный  институт  имени  А.М.Горького:  шахтный
электрослесарь,  механик,  лаборант  и  младший  научный  сотрудник  в  НИИ,
литсотрудник газеты "Комсомолец Донбасса".  Тебе не сиделось на одном месте,
ты конфликтовал с начальством. Из лучших побуждений? Не всегда из лучших. Ты
был прямолинеен,  нетерпим,  неудобен в общежитии. Ты рано остался один, мог
озлобиться,  пропасть.  Сейчас ты это понимаешь.  Но этого не случилось.  Ты
закончил Литературный в семинаре Сергея Павловича Залыгина, продержался пять
не больно сытых лет,  ты нашел друзей.  Тебе надо бы спросить себя: что тебе
помогло?
  - Не знаю.  Работоспособность?  Упорство?  Случай?  Но в одном уверен -
студенческое товарищество.  Могу  повторить слова  Гоголя:  "Нет  уз  святее
товарищества".  Я  должен назвать своих  товарищей:  Ивана Евсеенко,  Расима
Хаджи,  Бангуолиса Балашевичуса,  Георгия Баженова, Николая Исаева, Ярослава
Шипова, Гастана Агнаева, Дениса Чачхалиа, Этери Басария, Владимира Ширикова,
болгар Николу Радева и Георгия Борисова...
  - Тебе  тридцать  семь  лет.  Ты  автор  романов  "Варианты Морозова" и
"Стеклянная  стена".  Нынешняя  книга  у  тебя  четвертая.  За  десять  лет,
прошедших после  институтского выпуска,  написано  уже  немало.  Ты  доволен
собой?
  - Нет.  Прежде я  не задумывался,  чего мне не хватает,  но теперь знаю
это.  Имею в виду то, что в литературоведении называется народностью. У меня
нет  более  или  менее ярко  выраженного народного характера.  Мне  кажется,
подобное ощущают многие мои ровесники, но о них говорить не будем.
  - Почему бы  не  поговорить?  Ведь  твое  поколение не  может  выражать
народные характеры так, как это делает, например, Залыгин в своих романах?
  - Не  согласен.  Когда  герой  повести Ивана  Евсеенко "Крик коростеля"
горожанин Николай Николаевич приезжает в  родную деревню на похороны матери,
то  какой  глубокий смысл открывается читателю в  понимании такого скорбного
дела,  как похороны и окончательное прощание!  Какое чисто народное ощущение
долга перед жизнью!  Конечно,  можно ухватиться за  выражение "окончательное
прощание",  начать  толковать о  проблемах "городской" прозы  в  сравнении с
"деревенской",  тем  паче  что  я  сам  типичный  "горожанин".  Но  подобных
разговоров не люблю.  И еще:  у "городской" прозы нет большого литературного
прошлого,  идеал чаще всего держится на  отрицании,  неприятии тех  или иных
фактов  действительности,  так  что  философия  городской жизни,  философия,
способная укрепить человека,  еще  далека  от  своего расцвета...  Вспоминаю
садовые участки москвичей за городок -  у  меня есть основание считать,  что
одни и  те же люди склонны поступать по-разному в  зависимости от того,  где
они стоят:  на  асфальте или на  земле.  Во  втором случае взаимопонимание и
чувство товарищества гораздо заметнее. Вот бы написать об этом.
  - И каков будет вывод? Откроешь Америку?.. Теперь ответь: не надоело ли
работать  в  традиционной  манере,   описывая,  как  "пятак  упал,  звеня  и
подпрыгивая"? Не хочется ли переменить стиль?
  - Дело  не  в  традиционной манере,  а  в  том,  что  каждую новую вещь
стремишься писать не  так,  как  предыдущую.  Что из  этого выходит,  вопрос
другой.
  - Ты мечтал стать шахматным мастером,  но стал литератором.  Ты в  душе
провинциал,  считающий свой Донецк столицей мира,  но живешь в Москве. Ты по
натуре общителен, но в жизни чаще всего замкнут и деловит. Надеюсь, проблема
ясна?
  - Старая как мир проблема. Что же, жизнь - это и потери, и компромиссы.
Человек должен обновляться,  и  он  обновляется.  При этом одни приобретают,
другие теряют,  одни удовлетворены собой, другие нет. Счастлив ли я? Поверь,
мне впервые приходится отвечать на такой вопрос. Я вспоминаю детство, первый
побег из дома,  первую драку,  первую влюбленность.  И в сотый раз прощаюсь.
Потом я говорю себе:  многие люди, которые любили тебя, уже ушли из жизни. И
снова прощаюсь.  Все  это достаточно банально.  Но  ведь писатель работает в
одиночестве... Могу ли я сказать, что я счастлив? Иногда могу.
  - Однако  тратить  свою  единственную  жизнь  на  то,  чтобы  описывать
вымышленных людей,  возможно,  не  самый лучший способ жить.  Почему бы тебе
порой не  погулять лишних два часа с  дочерью,  ведь ты ей пока нужен каждую
минуту?
  - Это противопоставление искусственно.  В сутках 24 часа,  можно многое
успеть,  если знать, что надо делать. Но суть вопроса, мне кажется, в другом
- в  ослаблении веса  семьи  в  обществе.  Об  этом  я  думал,  когда  писал
"Стеклянную стену", но теперь чувствую, что надо было высказаться резче. Все
вышли из семьи, все укрываются в семье от тревог и напряженности, все основы
нравственности начинаются с  семейных  примеров,  Родина  тоже  начинается с
родительской семьи...
  Вопросы самим себе мы задаем каждый день, и отвечать на них нам самим.
  Святослав Рыбас



    Святослав Юрьевич Рыбас.
    Гибель постороннего



  ---------------------------------------------------------------------
  Книга: С.Рыбас. "На колесах". Повести, рассказы, очерки
  Издательство "Современник", Москва, 1984
  OCR    ellCheck: Zmiy (zmiy@i ox.ru), 10 марта 2002 года
  ---------------------------------------------------------------------


1

  В  конце июня  1970  года в  областной сибирский город прилетел молодой
человек.  Он  был  студентом,  на  лето его назначили заместителем командира
большого строительного отряда,  и ему казалось, что он крупный руководитель.
Правда, время от времени он спохватывался и, чтобы не быть смешным, к своему
ощущению относился чуть иронично.
  Свое дело молодой человек видел увлекательным и особенным.
  Идут студенческие эшелоны   мимо раскрытых окон несется ветер, обрывает
прищепленные к вагонам ветки сирени  телеграфы передают в штаб телеграммы  в
местном  аэропорту  готовятся спецрейсы на  север,  куда  еще  нет  железной
дороги   первые группы квартирьеров уже поставили палаточные городки... Идут
эшелоны, начинается лето.

  В  штабе почти пусто.  Одну комнату занял Акимов,  вторую -  секретарша
Тамара,  инженер по снабжению Васильев и начальник штаба Евгений Стороженко.
Кроме них,  в  обкоме комсомола никого из штабистов больше нет.  Тома читает
старый "Огонек".  На подоконнике возле графина с водой кипа журналов. В окно
виден заасфальтированный двор, где покуривает милицейский сержант.
  Тома длинноносая,  ее  коротко подстриженные волосы покрашены перекисью
водорода. Иногда она поглядывает на Стороженко, ожидая от него распоряжений,
но  тот  что-то  ищет  в  потрепанном  телефонном  справочнике с  чернильной
надписью на обложке:  "Студ.  штаб",  пишет что-то в блокнот,  отмечая рейсы
заказанных самолетов. Стороженко безвыездно живет в этом сибирском городе, и
его  знает все  городское начальство.  Телефонистки с  междугородной станции
угадывают его  голос по  одному выражению "М-милая,  д-девушка" и  позволяют
себе перемолвиться с  ним  двумя-тремя словами.  Он  обаятелен и  весел,  но
особенно когда он обращается к женщинам. Прошлой осенью на вечеринке в честь
окончания лета  и  отмены  "сухого" закона  Стороженко в  прощальном приказе
удостоился звания "Директор паники" за то, что часто срывал голос.
  Но  секретарша Тамара  неспроста ожидает распоряжений именно  от  него.
Хотя  Акимов  близко,  она  понимает,  что  тот  еще  не  освоился со  своим
положением.  По  сравнению с  ним  даже  снабженец Васильев кажется  бывалым
руководителем.  Откинувшись на  спинку  стула  и  расправив костистую грудь,
Васильев задумчиво смотрит на  карту  Западной Сибири,  помеченную в  местах
расположения отрядов красными флажками.  Его  горбоносое в  ранних  морщинах
лицо -  грустно. В этом городе Васильев проводит второе лето. Он не студент,
дважды  неудачно поступал в  институт кинематографии,  строил по  договору в
Салехарде, где-то даже играл в театре. Для Васильева штабная работа сводится
к  ведению документации и  доставанию материалов,  а  это  ему надоело еще в
прошлом году.
  В этой компании Акимов провел свой первый день.
  Стороженко,   уже  похрипывая,   вел  переговоры  с  трестами,  уточнял
готовность,  распекал,  упрашивал, льстил. Его лицо делалось то ласковым, то
суровым, и он порой поглаживал белокурый ежик своих волос.
  Эшелоны шли.
  Когда они придут,  Акимов вытащит из  чемодана свою старую студенческую
форму,  и  все увидят,  что он  не новичок,  хотя на ней нет ни нашивок,  ни
эмблем.
  Он спросил у Стороженко, был ли приказ о "сухом законе"?
  - Н-нет, - ответил Стороженко.
  - Пора бы,  Женя,  -  заметил Акимов и продиктовал Томе:  - "С двадцать
третьего июня по областному студенческому отряду вводится "сухой закон". Зам
командира отряда Акимов".
  Снабженец Васильев вздохнул.
  - Я п-прозевал,  -  признался Стороженко.  - Закуришь? - он похлопал по
карманам. - Г-где же сигареты?
  - Под справочником сигареты, - подсказала Тома.
  - А ты откуда з-знаешь?
  - Знаю, - улыбнулась Тома.
  Акимов пошел к  себе и заказал разговор с Москвой.  Заглянула Тома.  Он
подписал  принесенный ею  приказ  и  прочитал свежую  телеграмму:  "Двадцать
четвертого встречай эшелоном Краснов".  На  зеленоватом бланке в  углу  была
надпись, торопливая и как бы заикающаяся, точно речь Стороженко: "Акимову".
  Настенные часы  в  темном  полированном футляре звонко  пробили десять.
Акимов вернулся к Стороженко и положил перед ним телеграмму.
  - Что? - спросил Стороженко. - Я читал.
  - Я это понял, - ответил Акимов. - Ты мне скажи, кто митинг готовит?
  - Г-гогов.  Это наша традиция - митинговать. Транспарант есть. Грузовик
вместо трибуны. Каждый год - традиция! Не волнуйся.
  Акимов сдернул со шкафа линяло-красный рулон сатина и  развернул его на
столе.  Пыльные концы свесились на  пол,  однако надпись все  же  можно было
прочесть: "...вет участникам III трудового семе..."
  - Этот? - Акимов сбросил транспарант на пол. - Свидетельство нескольких
поколений стройотрядов и  нашего...  -  он  махнул рукой,  как бы  предлагая
Стороженко закончить фразу.
  - Головотяпства, - предложил Васильев.
  - Спасибо, - улыбнулся Акимов. - Этого я не думаю.
  Васильев отвернулся к карте и промолчал.
  - Н-но мы... всегда скромный митинг... К-краснов...
  Стороженко поднял  транспарант и,  скатывая рулон,  спокойно глядел  на
Акимова.
  - Кажется,  в  прошлом году  отряд освоил тридцать миллионов рублей?  -
спросил Акимов.  -  А  вы  -  скромный митинг?  Женя,  не будем экономить на
спичках.
  - Какие проблемы?!  -  воскликнул Стороженко.  - Гена, сходи к завхозу.
Возьми шесть метров кумача... Васильев!
  Снабженец, пожав плечами, вышел.
  - Не  волнуйся,  -  сказал Стороженко.  -  Будут  лозунги.  П-позвоню в
радиокомитет -  радиофицируем митинг...  Только Роберту не  понравится.  Сто
рублей сдерут за р-радиофикацию!
  - Авось не разоримся, - ответил Акимов.
  Тома оторвала взгляд от журнала и спросила:
  - Старинный студенческий гимн? Знаете?
  - Кроссворд? - понял Акимов. - "Гаудеамус"? Подходит?
  - Подходит.
  Дверь  отворилась,  и  появился рулон  кумача,  затем рука  с  угловато
обрезанными ногтями и татуировкой "Салехард" пониже запястья, а потом и весь
Васильев.
  Стороженко скороговоркой распорядился, чтобы тот брал штабной "газик" и
двигал в  филармонию к художнику.  Пусть художник сделает два лозунга,  двух
лозунгов, черт побери, хватит...
  Васильев кивнул с чуть насмешливой гримасой.
  Из-за   его   спины   высунулся  черноволосый  паренек  с   клочковатой
бороденкой.
  - ...для митинга, - закончил Стороженко.
  - Кто  тут  этот?   -  спросил  паренек  мягким  голосом.  -  Начальник
комсомола? Я с Киева. Мне бы на лесоразработки.
  Он стоял в дверях, осматривая комнату, не решаясь войти.
  - Да это бич!  -  засмеялся Васильев.  - В его возрасте я тоже махнул в
Салехард, да монета кончилась...
  Паренек на всякий случай отодвинулся назад.
  - Чего ржешь? - одернул Васильева Стороженко.
  Слышны были чьи-то шаги в  коридоре и начавшийся дождь,  тренькающий по
наличнику.
  - Ну я пошел, - сказал Васильев. - Пропусти, паря.
  Паренек посторонился, прижавшись к косяку.
  Тома  опустила руку  в  тумбу  стола.  Она  вытащила зеленую квадратную
сумочку "под крокодиловую кожу",  а из нее -  два рубля.  Встала,  подошла к
пареньку.
  - Я не просил, - отказался он.
  Тома затолкала рубли в нагрудный карман его пиджака.
  - К-кто тебе сказал, что у нас лесоразработки? - удивился Стороженко. -
Нету у нас никаких лесоразработок.
  - Сосед   в   прошлом   году   ездил,   -   объяснил  паренек.   -   Он
трудновоспитуемый. Его студенты брали.
  - Д-да нету у нас лесоразработок!
  - Неправда. Я же все умею делать. Соседа брали... Просто вы бюрократы!
  Тома огорченно ахнула.
  - Стой-ка,  парень!  -  позвал Акимов.  -  Приходи вечером в  гостиницу
"Геолог" в двести шестой номер. Устроим на лесоразработки. Понял?
  - Без вас обойдусь! - паренек хлопнул дверью.
  - Ч-что  ты  этому парню предложишь?  -  недовольно спросил Стороженко,
глядя в свои бумаги.  Он знал в этом городе каждого и мог все, а Акимов знал
здесь лишь то, что в Москву ходит самолет ИЛ-18.
  - Давай его в какой-нибудь отряд воткнем,  -  сказал Стороженко.  -  Не
трудно, как думаешь?
  И тут он понравился Акимову.
  - М-меня в прошлом году на