том,  как я мечтал и как мог, ведь мог же, мог, сыграть успешно и как меня
били слабые игроки.
  - Но три раза я все-таки победил!  -  сказал я. - Понимаешь, я думаю, я
вижу вперед,  не боюсь рисковать. Вот я играл черными с Пономаренко. Ему лет
пятьдесят,  он в очках,  лысоватый,  прилизанный. Он сделает ход и встает со
стула,  идет мне за спину и таращится на доску.  Меня это отвлекает. Я прошу
его:  "Вы мне мешаете".  А он:  "Это правилами не запрещено".  Видишь, какой
человек!
  - Ты бы его вежливо попросил,  - сказала Надя. - А ты, наверно, на него
закричал?
  - Да нет,  не кричал,  -  ответил я. - Мне было стыдно за него. Я хотел
очень выиграть,  чтобы его проучить,  а  когда я  злюсь,  у меня ум за разум
заходит и  я  не могу правильно играть.  Вот я и ошибся.  Как только ошибся,
Пономаренко усмехнулся,  руками грудь потер и уже сидит спокойно, не встает.
Я думал - сдамся! Уйду, погуляю по Киеву, все равно стало. А потом вспомнил,
что надо ему руку подавать и  поздравлять с  победой,  и мне противно стало.
Стал разгадывать его:  какой он человек?  Что любит?  Что не любит?  Ведь он
правильно рассчитал,  что я  заведусь,  когда он  за спину мне зайдет.  И  я
решил: надо ему неожиданность устроить. Он должен бояться неожиданностей.
  - Ты украл фигуру? - улыбнулась Надя.
  - Украл, - согласился я. - Надо же проучить.
  - Правда?.. Нет, ты шутишь?
  - Шучу,  -  сказал я. - Я украл у него очки. Он пошел в туалет, оставил
очки на столике, а я стащил.
  - Воришка? - спросила Надя.
  - Воришка, - ответил я.
  - Хочешь яблоко? Мама целый пакет положила.
  Не  успел я  ничего сказать,  как она уже вытащила из  сумки прозрачный
хрустящий пакет, раздутый красными яблоками.
  Мы стали грызть яблоки, поглядывая друг на друга.
  - А я его все-таки победил, - сказал я. - Пожертвовал ладью за коня, он
растерялся - надо было снова считать варианты... Будь он простодушнее, он бы
не испугался играть просто.  А  там только просто надо было играть.  Он стал
хитрить и сгорел...  Знаешь,  как я был рад!  Следующий турнир выиграю.  Для
тебя выиграю.
  - Выигрывай,  - ответила Надя. - Я хочу, чтобы у тебя получилось как ты
мечтаешь.
  - А твои родители считают меня балбесом,  -  сказал я.  -  Не хочу быть
инженером, я буду шахматистом.
  - Ну чего ты ершишься? - спросила Надя и погладила меня по голове. В ее
голосе было столько любви, жалости и понимания, что и поныне, вспоминая этот
голос, я поражаюсь, как она, девочка, могла постичь то, чего так недоставало
мне.
  - Пойду покурю, - сказал я.
  На  площадке свежо пахло снегом,  морозом,  табачным дымом.  Под ногами
сотрясались невидимые колеса.
  Открылась дверь,  и  из  другого  вагона  вошли  двое  ребят  в  лыжных
шерстяных костюмах и в крепких черных ботинках.
  - В  Святые горы?  -  спросил один из них и,  не ожидая ответа,  весело
сказал: - Погода!
  Они закурили,  поговорили о том,  какие лыжи лучше всего,  и спросили у
меня лыжную мазь для промерзшего снега.  Мы пошли в вагон,  я им дал баночку
мази.
  За  Красным Лиманом дорога пошла  вдоль редких сосен и  пологих холмов:
деревьев становилось все  больше,  и  временами поезд  шел  точно  по  узкой
просеке в лесу. Начинались Изюмские леса.
  В Святогорске поезд стоял две минуты.  Наш вагон не дотянул до короткой
платформы,  мы спрыгнули в сугроб и,  не устояв,  повалились в снег.  Состав
простучал рядом и ушел. Надя зачерпнула горсть сухого снега и бросила в меня
бело искрящуюся пыль. Я мотнул головой, приподнялся и поцеловал ее в горячий
смеющийся рот.
  Мы встали,  недоуменно и весело огляделись, словно не понимали, что эта
маленькая платформа и  солнечный глубокий снег  есть  то  самое,  к  чему мы
стремились. Я поднял лыжи.
  - А ты стащил у старого человека очки! - воскликнула Надя.
  Она  схватила снег и,  подойдя вплотную,  обвила мою шею обеими руками,
поцеловала и  сунула за  ворот холодную руку.  Я  зарычал,  она засмеялась и
отскочила.
  Мы  добрались до  автобусной остановки.  Здесь  у  полосатого железного
столба стояли те  ребята,  которые курили со  мной на площадке.  Из-за сосен
выкатился маленький синий автобус. Покачиваясь на невидимых кочках и скрипя,
он медленно подъехал к нам.
  Ребята  сели  рядом  на   заднем  сиденье,   купили  нам  билеты  и   с
необязательной   любезностью,    которая    возникает   среди    попутчиков,
поинтересовались, где мы решили остановиться.
  - Попробуем в доме отдыха, - сказал я.
  - В  монастыре красиво,  -  согласились они,  как будто бы  одобряя мой
выбор,  но и тотчас же отвергли его.  -  Это бесполезно. Там табличка висит,
что тут когда-то жил великий писатель Чехов   сейчас и ему бы раскладушки не
нашлось.  В  "Шахтере" тоже все забито.  Попробуйте у  жителей пристроиться,
здесь лыжников охотно пускают.
  У  пансионата "Шахтер"  автобус  остановился.  Скользкая,  укатанная до
белого  блеска  дорога  тянулась в  сторону Северского Донца,  к  монастырю,
видневшемуся на  поросшей  черным  мелколесьем  горе.  Справа  от  нас  была
деревянная арка,  ведущая во  двор  пансионата,  а  слева,  за  раскидистыми
соснами с  чешуйчатой медно-бурой корой,  шла улица одноэтажных домиков.  Из
труб поднимались прозрачные голубоватые дымки.  Воздух пах сосновой смолой и
талой водой,  хотя было градусов десять мороза.  Наверное, солнце пригревало
снег  на   коньках  крыш  и   оттого  пахло  капелью.   Оно   было  окружено
ярко-оранжевым кольцом, почти не оставляло теней, и день был ясно светел.
  - Как на празднике, - нараспев сказала Надя.
  Мы простились с  попутчиками и  пошли по улице.  В шести или семи домах
нас не хотели принять. Мы шли дальше, я ругался, а Надя меня успокаивала.
  - Мы  с  тобой на Святых горах,  -  говорила она.  -  Все будет хорошо,
увидишь!
  Солнце пылало в стеклах большой веранды   вдоль бетонной дорожки стояли
тонкие вишни,  обмотанные соломой и холстом  дом был новый, сад молодой, и в
этом доме нас приняли. Полная, с увядшим, сухим лицом женщина провела нас на
кухню и усадила на табуретки возле печки. Хозяйку звали Марья Афанасьевна.
  - Грейтесь,  -  сказала она.  - Скиньте ботинки и не стесняйтесь. Скоро
муж придет, тогда пообедаем.
  Мы сняли куртки,  разулись.  В  печи постреливали поленья,  несло тугим
жаром,  и мы почувствовали усталость.  Надя раскраснелась, смуглость ее лица
стала более заметна. Марья Афанасьевна хотела было выйти, но Надя спросила:
  - А где ваш муж? На работе?
  - Не знаю, - ответила хозяйка, и Надя удивилась.
  - Да  он  отставник,  -  с  едва  уловимым  сожалением вымолвила  Марья
Афанасьевна.  - Полковник в отставке. Ему скучно, вот и находит себе работу.
Наверно,  он сейчас в горсовете или в школе.  Придет -  сами спросите. - Она
помолчала и, уходя, добавила: - А я, значит, полковничиха.
  - Ей тоже скучно, - негромко сказала Надя и тронула меня за руку. - А я
бы хотела здесь жить. Ты бы хотел?
  - Вместе с тобой?
  - Вот ты какой! - улыбнулась Надя. - А бросил бы шахматы?
  Я подумал и ответил:
  - Не знаю. Шахматы нам бы не мешали.
  Она затеребила мою руку и поглядела волчонком.
  - Ну если бы я очень попросила? Бросил?
  Я  встал и  пошел в  соседнюю комнату.  Окно заиндевело,  на письменном
столе поблескивала черным боком пишущая машинка.  Я  посмотрел на заложенную
страницу,  там было напечатано:  "В  полосе Юго-Западного фронта группа "Юг"
Рундштедта нанесла главный удар южнее Владимир-Волынска..."
  Скрипнула половица,  в  стекле книжного шкафа  отразился Надин  голубой
свитер, и я обернулся.
  - Зачем ты ушел? - спросила Надя.
  По-видимому, она решила, что я на нее обиделся. Она могла почувствовать
то же самое,  что и я тогда, когда она вдруг делалась холодной и отталкивала
меня. Мне стало неловко.
  - Не сердись, - сказал я.
  - Разве я сержусь?  -  засмеялась Надя и поцеловала меня в щеку.  -  Ты
меня любишь.  -  И она на разные лады повторила это, прислушиваясь к себе. -
Меня ты любишь. Ты любишь меня.
  - А ты? - спросил я.
  - А ты?
  Ее  маленькие горячие руки  охватили меня за  шею,  и  Надя с  дрожащей
улыбкой посмотрела мне в  глаза.  До сих пор не забыл я  этой улыбки.  В ней
была  женская  покорная  жалость,  словно  Надя  почувствовала просыпающейся
женской душой, как одинаково заканчиваются первые любови...
  Я обнял Надю и прижал к груди. Некоторое время мы стояли неподвижно.
  - Ребята, обедать! - позвала Марья Афанасьевна.
  Мы отпрянули друг от друга,  Надя поправила волосы,  и я, глядя на нее,
провел ладонью по голове. Мы вошли в кухню с некоторой робостью.
  Полковник сидел  за  столом,  положив на  столешницу руки,  между  ними
стояла  тарелка  с   борщом.   Из  коротких  рукавов  его  защитной  сорочки
выглядывали  поросшие  седыми  волосами  запястья.   Он   посмотрел  на  нас
задумчиво.
  Мы поздоровались и  остановились в дверях.  Хозяин кивнул на стол,  где
стояли еще три тарелки,  а Марья Афанасьевна,  желая,  по-видимому, скрасить
молчание мужа, ласково проговорила:
  - Садись,   Наденька,   вот  сюда.   А  ты,   Валентин,  рядом  с  ней.
Проголодались? Кушайте, не обращайте на него внимания, из него клещами слово
не вытянешь.
  Полковник строго взглянул на нее и улыбнулся. По его улыбке сразу стало
понятно, что он прожил с женой душа в душу, всегда был у нее под каблуком, и
как Марья Афанасьевна скажет, так и будет.
  - Потом поговорим, - сказал мне полковник.
  Он ел быстро,  как-то очень опрятно и до конца обеда больше не проронил
ни слова. Несмотря на свое обещание поговорить, он потом куда-то снова ушел.
  Марья Афанасьевна провела нас в дальнюю комнату, где уже стояла у стены
моя спортивная сумка, принесенная ею сюда, видно, еще раньше. Здесь были две
широкие никелированные кровати, диван и круглый стол.
  - Хотите отдохнуть - не стесняйтесь, - сказала она и ушла.
  Мы  с  Надей переглянулись,  и  я  понял,  что  с  этой минуты для  нас
начинается самое трудное.  Надя села на диван.  Я хотел сесть рядом,  но она
отодвинулась.
  - Надо ей помочь прибрать со стола, - сказала она безразличным голосом.
  - Подожди.
  Я положил руку на ее плечо,  и плечо как будто окаменело,  хотя Надя не
пошевелилась. Я убрал руку.
  - Ты жалеешь, что мы приехали? - спросил я. - Можно сейчас вернуться, в
семь часов есть поезд.
  - Надо ей помочь, - сказала Надя.
  Она пошла на кухню,  я  вышел за ней следом,  но в зале остановился как
вкопанный и подумал: "Ну и иди!"
  С  настенной фотографии на  меня  глядели  строгий  молодой лейтенант в
довоенной гимнастерке и смеющаяся девушка.
  Вернувшись,  лег ничком на  диван и,  дыша его горьким пыльным запахом,
впал в какую-то тупую дрему...
  Когда я очнулся,  в комнате было темно, на улице ярко горел фонарь, и в
желтом конусе света валил густой снег.  Надя сидела рядом   на сердце у меня
было тяжелое ледяное чувство.
  - Шесть часов, - сказала она. - Пойдем на лыжах?
  Она стала собираться,  щелкая замками сумки и  что-то ища в темноте.  Я
пошел на кухню.
  Там столкнулся с  полковником,  в  одной руке он держал фонарь "летучая
мышь", а другой смахивал с телогрейки налипший снег.
  ...Снег падал тихо и часто.  Он лежал на крыльце, на дорожке, на тонких
укутанных вишнях.  Пахло морозом и  сосновым лесом,  в  природе были тишина,
неподвижность,  которая как бы вбирала в себя снегопад, словно снег застывал
в воздухе.
  Мы вышли за калитку.  Я  помог Наде надеть лыжи,  закрепил свои,  и  мы
медленно  двинулись  вниз  по  проулку,   к  реке.   В  домах  горели  окна,
просвечивались синие, розовые, зеленые занавески, и никто нам не встретился.
По-видимому, по Святогорску мы шли одни.
  Выйдя на чистый широкий луг, я остановился, Надя подошла ко мне.
  - Что с тобой? - спросила она.
  - Ничего, - ответил я.
  - Смотри,  сейчас полнолуние! - Ее рука вытянулась, я увидел над черной
лесистой горой,  над  темной громадиной монастыря мутное белесое пятно среди
туч.
  - Помнишь?  -  спросила Надя.  -  "Мчатся тучи, вьются тучи  невидимкою
луна освещает снег летучий, мутно небо, ночь мутна".
  Я молчал.
  - Поцелуй меня, - сказала она.
  Я поймал маленькую руку в шерстяной рукавице, поцеловал Надю в холодные
жесткие губы и тут же почувствовал, что она не хочет, чтобы я ее целовал.
  Я  ничего не  сказал,  мы  пошли по лугу дальше и  стали подниматься на
невысокий  холм,  на  вершине  которого  темнел  кустарник.  Там  она  снова
попросила ее поцеловать,  и  я  прикоснулся к ее губам.  Так повторялось еще
несколько раз, пока она не сказала, что пора возвращаться.
  И  мы вернулись,  и  грелись,  как днем,  возле печки.  В трубе гудело,
капала из рукомойника вода, в кладовке грызла мышь.
  Говорить нам было,  кажется,  не  о  чем,  мы тяжело молчали,  и  Марья
Афанасьевна,  пришедшая напоить нас чаем, обращавшаяся то к Наде, то ко мне,
в конце концов вздохнула,  покачала головой и ушла.  Стало слышно, как она в
зале включила телевизор.
  Я не знал, что делать, и горько жалел, что не могу ничего сказать Наде.
Мне казалось, если бы я умел объяснить ей, почему так хорошо нам было днем и
как глупо,  по-детски мы теперь ведем себя,  мы бы помирились. Но я был не в
силах произнести без раздражения ни слова.
  Между тем  время было уже позднее,  на  кухне снова появилась хозяйка и
сказала, что постель готова. Надя ушла вместе с ней.
  Посидев в одиночестве, я подумал, что пойду спать, когда Надя заснет. Я
пошел к полковнику.
  Согнувшись над машинкой,  он грустно глядел в  одну точку в  окне,  и я
спросил его,  как движется работа. Он обернулся, помолчал, пожевал губами, В
тени от настольной лампы его лицо казалось темным.
  - Она уже не движется.  Я начисто переписываю, - с неохотой и печальной
досадой на то,  что я,  по-видимому,  отвлекаю его,  ответил полковник. - Но
вот, где движется. - Он постучал себя по груди.
  - Можно, у вас посижу? - спросил я.
  - Сиди.
  Я сел на узкую жесткую кушетку, закрытую поблекшим гобеленом, и сказал:
  - Не обращайте на меня внимания, я вам не буду мешать.
  Он  ничего не  ответил и,  казалось,  даже не услышал меня.  Я  опустил
голову.
  Потом полковник взял со стола какую-то книгу и повернулся ко мне.
  - Слушай,  -  сказал он  и  стал читать монотонным голосом.  -  "У меня
выбита рука,  я  слежу за ее выздоровлением.  Но вот она справилась,  и  мне
чего-то недостает.  Не за чем следить.  А ведь вся жизнь есть такое слежение
за ростом: то мускулов, то богатства, то славы".
  Полковник отвернулся так же неожиданно,  как и  повернулся,  и я понял,
что он хотел сказать.
  - Человек и за любовью следит, - ответил я несмело.
  - И за любовью, - повторил он.
  Я  пожелал ему  спокойной ночи,  пошел  на  кухню,  умылся  и,  начиная
чувствовать страшную злость, направился в дальнюю комнату.
  Там было темно,  по-прежнему за окном в желтом конусе света летел снег.
Надя лежала тихо. Ее голова с распущенными волосами темнела на подушке.
  Вторая постель была не  постелена,  там  не  было подушки,  эта подушка
лежала рядом с Надиной.  Наверное,  хозяйка решила так постелить,  а Надя не
смогла возразить.
  Я осторожно вытащил прохладную тяжелую подушку,  опустил ее на диван и,
не раздевшись,  лег.  Я  закрыл глаза и  хотел уснуть,  но скоро понял,  что
уснуть невозможно. Снова вышел на кухню, напился из кружки и сполоснул лицо.
Вода была ледяная, налилось за ворот, я чуть-чуть остыл.
  Я  вытерся и  вернулся в комнату.  Лежал,  думал,  что завтра все у нас
кончится,  что последний раз мы с Надей вместе.  Я прислушался к ее дыханию.
Мне почудилось, что она не спит. Я позвал ее.
  Она подняла голову и поглядела на меня, ее глаза горели.
  - Ты не спишь?
  Надя села на кровати, поджав колени.
  - А ты? - спросила она шепотом.
  - Не могу,  -  тоже шепотом ответил я,  и раскаяние за то, что ощущал к
ней недоброе чувство, охватило меня.
  Мы гадаем,  мучаемся,  хотим себе счастья - и всегда с убийственной для
счастья жадностью думаем только о  себе.  Но  если  вдруг нам  придется всем
пожертвовать -  и гордостью,  и самолюбием,  и эгоизмом, и сладострастием, и
всем  тем,  что  мы  считаем хорошим,  -  вот  тогда мы  испытываем любовь и
счастье...
  В  доме было тихо,  хозяева уже  спали:  мы  глядели друг на  друга при
неярком  раскачивающемся  свете  фонаря.   Темнели  Надины  волосы,  как  бы
стекающие  на  плечи  белой  сорочки,  темнел  треугольный вырез  на  груди,
согнутые в коленях ноги были туго обтянуты, и я остро представлял ее гладкую
холодную грудь, ноги, ее всю, и мне было жутко и безумно.
  - Тебе страшно? - спросил я.
  - Нет, - ласково ответила Надя.
  Она поглядела на фонарь, встала и задернула портьеры. Теперь ее сорочка
едва белела в темноте. Скрипнула половица, Надя отодвинулась от окна.
  - Где ты? - спросила она. - Я не вижу.
  - Я здесь.
  Я встал, сделал шаг к ней.
  - Нет! - шепотом воскликнула Надя. - Сиди там!
  С  каждой  секундой молчания Надя,  кажется,  все  больше отдалялась от
меня, и я был не в силах что-либо изменить.
  Я  стыдился сказать,  что люблю ее.  Я боялся,  что мои слова прозвучат
фальшиво. Иначе не могу объяснить, почему тогда молчал.
  - Почему ты хочешь только...  -  произнесла Надя и замерла, - ...только
этого? - едва слышно закончила она.
  - Мне казалось,  это ты хочешь,  -  ответил я,  не задумываясь.  -  А я
ничего не хочу.
  Какой лживый,  наглый был у  меня голос!  Мне стало больно от  своих же
слов,  но  чем  больнее становилось,  тем сильнее рвалось наружу мстительное
резкое чувство.
  - Зачем ты хочешь меня обидеть?  -  удивленно спросила Надя. - Ты и так
меня весь день обижал...
  - Я обижал? - громко воскликнул я. - Когда?
  - Ничего ты не понимаешь.
  Я в самом деле уже ничего не понимал. Это теперь я знаю, что действовал
по  точным  меркам своего воспитания,  обычаев моих  друзей,  по  тем  самым
обычаям,  которые,  как я вижу,  живут и сейчас и никому не кажутся обидными
или неверными. Как же мог я действовать по-другому?..
  - Все было бы хорошо, - грустно сказала Надя. - А ты испортил...
  Вот так закончилась та  ночь в  Святогорске.  После нее что-то в  наших
отношениях изменилось   мы еще некоторое время встречались, словно ничего не
произошло.  Я сделал ей предложение, она приняла его, но мы уже чувствовали,
что из этого ничего не выйдет.
  ...С той поры прошло больше десяти лет,  я давно взрослый, успевающий в
своих делах человек.  Конечно,  стал  суше,  тверже и  мало  похожу на  того
мальчика.  Но чем больше проходит с той поры, тем непонятнее становится мне,
как я  должен был поступить той ночью в  Святогорске.  Я понимаю,  что такая
ночь бывает раз в  жизни,  но почему мне больно,  почему,  вспоминая о  ней,
чувствую вину и горечь, я не знаю. А буду это чувствовать, уж видно, всегда.
  Недавно в  руки мне попал дневник Толстого,  и там в графе "1908 год" я
прочитал:  "У  меня выбита рука,  я  слежу за ее выздоровлением.  Но вот она
справилась,  и  мне чего-то недостает.  Не за чем следить,  А ведь вся жизнь
есть  такое  слежение за  ростом:  то  мускулов,  то  богатства,  то  славы.
Настоящая же жизнь есть рост нравственный,  и радость жизни есть слежение за
этим ростом.  Какое же ребяческое,  недомысленное представление -  рай,  где
люди совершенны, и потому не растут, стало быть, не живут".
  И,  прочитав,  я  живо  вспомнил Надю,  себя,  полковника,  городок  на
Северском Донце.


II

  Стрешнев прилетел на  день раньше,  чтобы его никто не встречал.  Нужен
этот единственный день,  а  вся остальная поездка -  да  пусть она катится к
черту - даже думать о ней было скучно.
  Город был знакомым,  привычным:  почти ничего не изменилось с  тех пор,
как Стрешнев уехал.  "Конечно,  это не Сочи,  -  подумал он. - Да теперь все
равно. Все-таки родной город".
  Недавно он  вернулся из  Швеции,  с  крупного турнира,  где взял первый
приз.  Теперь  Стрешнева считали одним  из  вероятных победителей и  турнира
претендентов, и он был доволен собой.
  У светофора такс