бя.
  Никифоров все  еще  ехал прямо и  не  переворачивался.  Зеленоватый бок
микроавтобуса остался позади.  Он стал выруливать на дорогу.  Он видел,  что
откос  отдаляется,  но  думал,  что  сейчас опрокинется.  Даже  затормозив и
остановившись,  он  продолжал так думать.  Потом застучало сердце,  он часто
задышал, сделалось душно. Микроавтобус прошмыгнул рядом.
  Никифоров подумал,  что все они одиноки в кабинах "Жигулей", автобусов,
грузовиков,  отделены закаленным стеклом и  мощным  мотором,  словно  так  и
нужно.
  Дорога была пуста.  Кто бы помог Никифорову,  если бы он сейчас стонал,
придавленный к рулевому колесу?  Он словно увидел Лену и Василия. Как бы они
жили без него?  Неужели он мог умереть? Ему сделалось стыдно от бессмыслицы,
едва не задевшей его.  Вышел,  поглядел на следы шин, на узкую полоску земли
толщиной в палец,  отделившую это солнце,  эту позднюю росу на подорожниках,
этого мокрого кузнечика.
  Он осторожно присел, но кузнечик отпрыгнул и затерялся в зелени откоса.
"Нина,  мне повезло,  -  сказал Никифоров. - Хочешь, я тебе позвоню?" "У вас
снова  сломались  холодильники?"  "Мне  повезло.  Вот  только  кузнечика  не
поймал".  "Ты, наверное, ненормальный. Ну что ты меня тревожишь? Мы ведь уже
все сказали друг другу. Разве ты что-то недоговорил?" "Помнишь, ты говорила:
представь стену, тебе надо ее преодолеть?"
  Из кабинета Никифоров позвонил ей.
  - У нас барахлит система вентиляции. Надо бы замерить окись углерода. -
Так он говорил, и это означало: "Давай встретимся".
  - Мне сейчас некогда. Но я выберу время, загляну к вам, - отвечала она,
и в голосе ее слышалось: "Давай".
  - Я пришлю машину,  -  спокойно говорил он,  и это была мольба:  "Когда
встретимся?"
  - Я  сама  вам  позвоню,   -   уточняла  она,  предостерегая:  "Я  ведь
несвободна".  Ее голос был весел, в нем слышались та поляна, урок цветов, ее
руки поддерживали его голову.
  - Эх,  -  воскликнул Никифоров, положив трубку, оглядываясь вокруг. Ему
улыбнулись с  фотографии экипажи космических кораблей "Союза" и  "Аполлона".
"Ну как? - словно спросил их Никифоров. - А я вот тут! Я вас приветствую".
  У  Никифорова  наступили  светлые  мучительные  дни.   Он  ждал  нового
свидания, звонил, и они разговаривали о работе холодильников и вентиляторов.
Как-то  вечером он  смотрел телевизор,  вошла жена  и  села рядом.  Прибежал
Василий,  кряхтя,  влез  между  ними,  повернулся,  умостился,  и  Никифоров
представил,  что входит другая женщина,  тоже садится,  и обе молчат.  И обе
близки,  а останется только одна.  Теперь он был ласков и внимателен к жене,
понимая,  что  не  она  виновата в  том,  что с  ним происходит.  Он  был то
счастлив,  то несчастлив,  когда вспоминал, что скоро увидится с Полетаевой.
Он не мог молчать об этом,  хотелось кому-то рассказать,  отвести душу.  Как
будто в шутку Никифоров признался Журкову, что влюбился в замужнюю женщину и
не  знает,  что делать.  Но тот не поверил:  ты,  мол,  не бабник и  никакая
замужняя на тебя не позарится.
  Если бы можно было повернуть жизнь назад,  найти ошибку и поправить! Но
ошибки не было.  Это лишь сейчас Никифорову казалось,  что Лена полюбила его
уже  после  свадьбы,  что  ее  ровное чувство,  охватывающее мужа,  ребенка,
семейный быт, было слишком простым и каким-то хозяйственным. Семья - это уже
несвобода, открытие друг в друге недостатков, заботы, привыкание. А до семьи
- разбег,  полет, свободное счастье, но это стерлось в памяти, словно ничего
и не было.
  Полетаева все-таки приехала к нему.  Он не ждал,  покраснел. В кабинете
был посторонний,  работник московской дирекции. Она быстро шла к столу своей
свободной походкой, чуть раскачиваясь. Каблуки белых босоножек постукивали.
  - Здравствуй, товарищ Полетаева! - воскликнул Никифоров. Ее рука пожала
его руку,  а  глаза спросили:  "Рад?"  -  Я  тебе дам зама главного инженера
Иванченко, а через полчаса сам освобожусь.
  - Хорошо,  Александр Константинович.  Как у вас?  Все нормально? А то я
буду  проверять.  -  Она  кивнула на  большую сумку,  в  которой угадывалась
коробка газоанализатора.
  - Смело проверяй. - Никифоров вызвал Иванченко, и Полетаева ушла.
  Спустя  сорок  минут,   проводив  московского  представителя,  директор
направился в  цех.  Он шел мимо полуразобранных сиротливых машин.  У  каждой
чего-то  не  хватало:  то ли подвески,  то ли мотора,  то ли крыльев.  Колко
мерцал огонь  сварки,  скрипели подъемники.  Иванченко и  Полетаева шли  ему
навстречу. Заместитель главного старался забежать вперед, придержать ее.
  Полетаева остановила малярный участок: содержание толуола в атмосфере в
семь раз превышало норму.
  - Да говорю вам:  вентилятор ремонтируется! - сказал Иванченко. - После
обеда все поправим.
  - А здоровье людей?  -  спросила она.  -  Вот поправите -  пускайте.  -
Полетаева виновато взглянула на Никифорова. - А говорили: все в порядке!
  В  директорском кабинете она  стала  писать  акт.  Прядь  черных  волос
спадала ей  на  висок,  изгибалась,  стекала к  шее.  Тонкая золотая цепочка
покачивалась в такт движению руки. Венок из нивяников почудился Никифорову.
  Он прочитал акт.
  - Нина! - укоризненно сказал он.
  - Что, Александр Константинович?
  - Зачем  так  официально?  Поверь,  часа  через  полтора  все  наладим.
Гарантирую. Зачем нам этот акт?
  - Ну-ну,  -  кивнула поощрительно Полетаева.  -  Что акт? Бумажка... Но
ведь если я промолчу?  Ты понимаешь?  Как ты будешь со мной разговаривать? -
"Не обижайся", - говорили ее глаза.
  - А если я тебя попрошу? - настаивал Никифоров.
  - Давай, Саша, договоримся: ты никогда не будешь меня ни о чем просить,
мы уважаем друг друга. Договорились?
  - Ладно,  -  буркнул он. - Но ты хоть подожди у нас часок, не уезжай. А
то  целый день пропадет...  Об  этом можно попросить?  -  "С мужиком было бы
проще  столковаться",   -   подумал  он  и  сказал:   -  Мы  открыли  секцию
картингистов. Машинка маленькая, низкая - ощущение скорости великолепное.
  - Да, - откликнулась она. - Ты знаешь, чего хочешь.
  - Ну,  не  обижайся,  -  сказал  Никифоров.  -  Это  я  должен на  тебя
обижаться, а не ты. Загонишь нас за Можай.
  - Я еще должна оштрафовать тебя на десять рублей.
  - Да? - Никифоров засмеялся. - Штрафуй, я переживу.
  И  вдруг он  вспомнил своего маленького брата Юру,  наголо стриженного,
щекастого,   с   глазами-щелками.   "Саша,   хочешь  водички?"   -   Юрочка,
братец-кролик,  протянул старшему родственнику,  своему пятилетнему сторожу,
зеленую  пластмассовую баночку с  какой-то  жидкостью...  Вспомнив о  глупом
Юрочкином пойле,  Никифоров захотел представить здоровенного парня, шоферюгу
с  северных зимников Юрия  Константиновича Никифорова,  отца  двух  щекастых
мальчишек с глазами-щелочками,  похожих на Василия,  как две капли воды.  Но
брат не пришел на помощь. Наверное, по той причине, что в настоящее время он
улетел из Сургута в Новосибирск, где защищал в техникуме диплом автомеханика
(до этого он мучился в двух институтах),  защищал геройски и, следовательно,
был занят.  "Ну,  ни пуха,  ни пера,  Юрка!  - пожелал младшему родственнику
Никифоров. - Я тоже занят".
  - Чудно, Нина, получилось, - сказал он. - Хочешь, съездим в Москву?
  - Хочу, - улыбнулась она. - Но не как санитарный врач...
  - Ну да. Пусть санитарный врач поскучает где-нибудь без нас.
  Он собрался пошутить, но шутка выдала его раздражение.
  Никифоров и  Полетаева смотрели друг на друга с  удивлением,  словно не
понимали,   почему   недавно   они   испытывали  легкое   опьянение,   когда
разговаривали друг с другом.
  - Что у тебя нового? - спросила Полетаева.
  - У  меня  хороший козырь.  У  нас  выработка на  одного рабочего самая
высокая в зоне, сто двадцать процентов.
  - А  я  купила определитель растений.  Множество цветов...  полистала и
отложила. Вряд ли я смогу вырваться в Москву.
  - Мы как поссорившиеся дети!  -  воскликнул Никифоров.  -  Так и  будем
киснуть, пока не наладят вентилятор?
  Он  поглядел на  часы:  всего одиннадцать минут прошло.  В  беге тонкой
стрелочки,  казалось,  билась враждебность. Он огляделся: со стены улыбались
космонавты, на столе возле нержавеющих медведей с Ярославского завода лежала
сумка с газоанализатором и стоял графин с родниковой водой.  Чистый родничок
из  вскрытого давнишней стройкой  водоносного пласта  бормочет  в  глинистой
теклинке во  дворе  автоцентра.  Что  же  мы  молчим?  Неужели  из-за  этого
злосчастного газоанализатора? От кабинета до родничка - две минуты ходьбы.
  - Нина,  я тоже принципиальный мужик,  -  сказал Никифоров.  - В другом
разе я бы не стал тебя уговаривать,  но сейчас ты уступи.  Ради человеческих
отношений...  "Ради  нас",  -  хотел  добавить  он  и  удержался от  крайней
чувствительности. Полетаева улыбнулась, со вздохом ответила:
  - Все-таки  ты  меня  уговариваешь.  -  В  ее  голосе  прозвучала  нота
сожаления и нарождающейся покорности.
  - Нина,  мы же люди, у нас есть не только закон, но и душа, - утешил он
ее.
  - Почему-то мне всегда говорят про душу,  когда я  применяю санкции,  -
вымолвила Полетаева задумчиво.  -  Совесть,  душа... Какая может быть у меня
душа, если я сейчас инструмент закона? Тебе не жалко меня? Ты ведь мужчина.
  - А ты женщина. Женщина должна уступить.
  - Потом мы  пожалеем об этом,  -  усмехнулась она и  медленно разорвала
акт. - Пусть будет по-твоему. Ты доволен?
  - Спасибо,  -  поблагодарил Никифоров и снова взглянул на часы. Малярка
простояла  всего  двадцать  одну  минуту.   Он  связался  с   диспетчером  и
распорядился о  запуске.  -  Спасибо,  Нина!  -  повторил  Никифоров веселым
деловым тоном.
  Но   он  не  видел  ее:   перед  ним  открылась  панорама  действующего
автоцентра,  всех цехов и  участков,  от мойки до малярки.  Тонкая стрелочка
толчками гнала  вперед секунды его  жизни.  Ее  упорство было  непобедимо...
Добившись  своего,   Никифоров  почувствовал  странное   беспокойство.   Ему
чудилось,  что  оно  исходит  от  полуулыбки этой  решительной,  независимой
женщины,  оказавшейся не такой решительной и  независимой,  какой она прежде
виделась ему.  Продолжая благодарить,  шутить  и  рассказывать о  напористой
заказчице Ивановой,  о Кипоренко, картинге, он довез ее до санэпидемстанции,
однако все эти минуты будто жил по долгу службы.  Полетаева помахала рукой и
стала подниматься по ступенькам.  Пониже локтя на правой руке у  нее темнело
масляное пятнышко: где-то испачкала.
  Никифоров ощутил облегчение. Стрелочка побежала дальше, дальше... Легко
побежала. И он перевел дух.

  Лена просила повезти ее в  Москву,  как будто там их ждало чудо.  Мария
Макаровна тоже  напирала  со  своими  советами...  в  Москву,  проветриться,
наплевать на служебную муть!  Теща вдобавок умудрилась выведать у Никифорова
всякие подробности и принялась расспрашивать:  а ты наверху посоветовался? а
почему  ты  не  посоветовался?  ты  со  своей  самоуверенностью  влипнешь  в
какую-нибудь историю.  Она настойчиво твердила,  чтобы он  поверил ее опыту,
что в  один час ничего ты не сделаешь,  и  вовсе не дело должно быть главным
для тебя,  а твоя жизнь.  Какая жизнь,  такое и дело.  Сколько, говорила, ее
гоняли -  давай быстрей во  что бы то ни стало!  -  но люди везде одинаковы,
сами прилепятся к тебе,  если достоин. Вот, говорила, у нее никто не пьет, а
пошла в отпуск -  пьют, курят, где ни попало, даже заставила одного расписку
писать, что бросает пить. И не будет пить!
  Никифоров посмеивался, отшучивался.
  - А   ты   не  догадываешься,   почему  жены  изменяют  мужьям?   -   с
торжественностью спросила Мария Макаровна.
  У  него была в  руках большая чашка с позолотой и дарственной надписью:
"Вкусен чай у нас дома.  Саше от Марии Макаровны".  Он хватил чашкой об пол.
Вслед за ней полетело блюдце.
  Лена умоляюще сказала:
  - Мама, я устала от твоих поучений. Оставь меня в покое.
  - А разве я тебе говорю? - изумилась Мария Макаровна.
  - Мне.
  Лена  защитила  его.  Никифоров оглянулся вокруг,  замелькали в  глазах
блеклые лица службы, но память не остановилась на них, раздвинулась, обнажив
грустную даль,  откуда никто не возвращался.  И тогда он снова подумал:  кто
теперь  ближе  Лены?  Мария  Макаровна собирала осколки,  качала  головой  и
улыбалась. Кажется, она была довольна, словно удалось, как она задумала!
  "Ведьма!" - решил Никифоров.
  Он  заходил  по  кухне,  распахнул  окно  и  сосредоточенно смотрел  на
трясогузку,  прыгавшую  по  деревянной  дорожке.  Под  окном  разговаривал с
игрушками Василий, зарывая их в кучу песка.
  - Что  случилось?  -  шепотом  спросила Лена.  -  Ты  какой-то  хмурый,
беспокойный...
  - Я сирота, - усмехнулся он. - Ни отца у меня, ни матери...
  - Ты думаешь,  мне чашку жалко?  - Она положила обе руки на его плечо и
тоже стала смотреть на сына.  -  И  правильно,  что разбил.  Ведь тебе нужна
разрядка,  правда?  Ты сильный,  честный человек,  все у тебя получится,  но
бывают просто такие минуты...
  Василий  держал  на  ладони  лягушонка.  Лягушонок медленно  заползал в
широкий рукав.
  - Ой! - засмеялся мальчик и потянул его за лапку.
  - Не мучай ты его!  -  сказала Лена.  - Ты как живодер. Забыл ящерицу в
банке, а она умерла. Выпусти. Пусть живет.
  - Я ему сделаю постельку, - ответил Василий. - И буду ухаживать.
  - Лена,  пошли погуляем, - предложил Никифоров. - Кот Базилио пойдешь с
нами?
  Василий нацепил на плечо автомат, меч в ножнах и надел зеленую каску со
звездой.  В  руках  держал стеклянную банку  с  лягушонком.  Его  лицо  было
лукавым,  насупленным.  Он  знал,  что  придется  защищать  от  матери  свою
амуницию.
  - Пусть идет, как хочет, - остановил Лену Никифоров.
  - Я еще не взял лук со стрелами, - похвалил свою сдержанность мальчик.
  Они вышли за калитку. В небе уже мерцал месяц. Вдалеке, на новых домах,
горела реклама "Аэрофлота".  От  перекрестка доносилось размеренное цокание,
похожее на стук копыт.  И верно - показалась лошадь, запряженная в телегу на
автомобильных шинах.  Маленький Саша Никифоров побежал за телегой, ухватился
за грядку и повис, поджав ноги.
  - Вот если бы не стало ни одной машины!  -  сказал Никифоров.  -  Какая
была бы спокойная жизнь.
  - Вася, папа у нас хороший? - спросила Лена.
  - Ты не обижайся на меня, - повинился Никифоров. - У нас же все хорошо?
Не обижайся.
  - За что? Я с тобой даже разговариваю, когда тебя нет. Ты чувствуешь?
  Он  не  знал,  что ответить.  Снова он  был за  рулем несущегося по-над
откосом автомобиля и снова спасался только чудом.



    Святослав Юрьевич Рыбас.
    След



  ---------------------------------------------------------------------
  Книга: С.Рыбас. "На колесах". Повести, рассказы, очерки
  Издательство "Современник", Москва, 1984
  OCR    ellCheck: Zmiy (zmiy@i ox.ru), 10 марта 2002 года
  ---------------------------------------------------------------------


  Давным-давно мама  разбудила меня:  "Смотри,  Виташа,  белый всадник на
снежном коне  скачет!"  Я  подбежал к  окну:  вчера  земля  лежала  черная и
слякотная,  а  увидел  я  блестящий на  солнце  снег.  Но  где  оно  теперь,
счастливое бодрее утро?
  Меня  мобилизовали в  девятнадцатом году  деникинцы.  Я  еще  не  успел
закончить гимназии.
  Мой  отец Иван Григорьевич был штейгером на  руднике.  А  дед пришел на
шахтерский промысел из Орловской губернии,  сколотил артель углекопов, потом
самоучкой сделался механиком.  Я его почти не запомнил. Белая борода и белые
выцветшие глаза.  Однажды дед выпорол меня,  трехлетнего,  тонким кавказским
ремешком. За что? Я шумно играл, а он дремал после обеда...
  Мой  отец  закончил  Лисичанскую  штейгерскую школу.  Там,  в  Лисичьем
овраге, петровский дьяк Григорий Капустин открыл донецкий уголь. Я всю жизнь
тоже связан с горным делом,  шахтами,  с тем, что в частушке определено так:
"Шахтер рубит  со  свечами,  носит  смерть он  за  плечами".  Отец  ездил на
пролетке,  у него был револьвер.  С шести лет меня отдали учиться, отвезли в
дом  директора частной  гимназии Миронова,  который держал  для  иногородних
детей пансион.  Вместе со мной жили сыновья русских инженеров и техников. Их
отцы   служили   на   окрестных   шахтах,   в   большинстве   принадлежавших
русско-бельгийскому акционерному обществу.
  У  отца  на  шахте  произошла забастовка.  Человек сто  собрались возле
конторы и  требовали повысить зарплату.  Отец  приказал остановить подъемную
машину, чтобы подземная смена не смогла подняться на-гора раньше времени. Он
ходил среди шахтеров,  уговаривал разойтись.  Его не трогали,  потому что он
был очень горячий,  в  прошлом у  шахтеров с  ним были стычки,  в которых он
показал  смелость.   Но  шахтеры  -  отчаянные  люди.  Толпа  направилась  к
металлургическому заводу,  увлекая  и  отца.  Навстречу  ей  выехали  конные
англичане,  вооруженные железными прутьями с железными шарами на концах. Они
рассеяли шахтеров и  гнались за  ними по  степи.  Поймали,  заперли в  сарае
человек  тридцать.  В  схватке были  раненые.  Отец  стрелял в  англичанина,
который замахнулся на  него,  и,  кажется,  контузил.  Потом к  нам приезжал
уездный исправник, и они вдвоем с отцом ругали бесстыжих Джеков и их консула
в Бердянске, пославшего жалобу на избитых шахтеров.
  Однажды директор гимназии вызвал меня  и  сказал,  что  мне  надо ехать
домой,  но не сказал зачем.  На вокзале я  купил чугунную статуэтку Ермака в
кольчуге и шлеме. В подарок отцу. Но отец уже лежал на столе в гробу.
  Сколько раз  после  смерти  отца  снег  укрывал землю  и  сколько людей
приняла земля?  А я все живу,  хожу в институт, читаю студентам свой курс. Я
доктор технических наук,  профессор, еще работаю консультантом на кафедре. Я
живое ископаемое.
  Примерно неделю назад кто-то позвонил к  нам в дверь.  На пороге стояла
полная молодая женщина и  быстро-быстро объясняла,  что  она  наша соседка с
девятого этажа,  что забыла кошелек и  ей срочно нужно десять рублей.  Вышла
моя внучка Люба,  и женщина обратилась к ней: "Оля, дай десятку, после обеда
верну".  Я сказал,  что это не Оля,  а Люба. Тогда женщина поправилась. Мы с
внучкой смотрели друг на друга,  понимали,  что нас хотят обмануть.  Но Люба
все-таки дала деньги.  Когда женщина ушла,  я предположил, что она больше не
придет.  Ко  мне  вернулась способность логически рассуждать:  ведь странно,
что,  забыв дома кошелек,  человек не идет за ним домой? Люба согласилась со
мной.  Однако легче  было  отдать десятку,  чем  испытывать неловкость из-за
своей подозрительности. Вот какое я ископаемое.
  Когда у  меня нет лекций,  я уезжаю за город.  Этот город вырос на моей
памяти из заводских и рудничных поселков.  Один из них назывался Лукьяновка,
- там были мастерские моего деда Григория Лукьянова.  Он  смог выкарабкаться
из землянки в  каменный дом.  Как я понимаю,  он шел по головам.  Я этого не
умею,  но не берусь его осуждать.  Многие смерти витали над ним.  Я  их даже
вижу:  внезапный обрыв  подъемного каната,  обломка воротов,  испуг  лошади,
поднимающей человека,  взрыв гремучего газа,  обвал, пожар... Его страница в
книге судеб перевернута,  придавлена тяжестью других страниц. В бытовой речи
горожан еще  можно услышать "Лукьяновка",  но  память о  моем деде Лукьянове
исчезла...
  Раньше у  меня были аспиранты.  Один из  них  до  сих  пор  присылает к
праздникам открытки.  Нечего  сетовать,  требовать,  чтобы  все  помнили.  Я
заурядный  профессор.   Единственное,   что  после  меня  останется,  -  это
электрический двигатель, отличающийся от других несколько более высоким КПД.
Учеников нет, школы не создал, жил замкнуто, сторонясь знакомых.
  В  мае  того  года,  когда  все  в  моей  жизни  перевернулось,  я  был
гимназистом седьмого класса.  И  красный бант у  меня был,  и  я надеялся на
что-то  грозно-прекрасное,  чему  поклонялся.  Мой  отчим  Федор  Гаврилович
Кузнецов принадлежал к  рабочей  социал-демократической п