!
  И верно,  через двадцать минут комбайн был на ходу.  Бунчук себе не мог
найти места от досады. Значит, дядя Вася нарочно задерживал его? А он сам не
разобрался? Э, как обидно стало!
  Бунчук выехал на  поле  с  тяжелым чувством.  К  ночи он  приблизился к
Каралупу вплотную. Оба были разгорячены.
  - Петрович, а ты мне свинью подсунул! - сказал Бунчук.
  - Да нет, что ты! - возразил тот.
  Бунчук говорил без злости,  даже с  сожалением в  голосе.  И  по  этому
сожалению  Каралуп  понял,   что  Бунчук  сильнее  его:   был  бы  слабее  -
разозлился...
  Назавтра Бунчук обошел его.
  Для него победа имела и привкус горечи,  -  главное, для чего он упорно
рвался вперед,  было доказать,  что  он,  Виктор Бунчук,  лучше,  чем о  нем
привыкли думать, чем даже он сам привык.
  Уборка начиналась в  конце июня.  Косят на  свал  горох,  потом ячмень,
пшеницу.  К  августу зерновые собраны.  В сентябре сеют озимую.  Ждут дождя,
сеют  день и  ночь.  Но  Бунчук в  этом севе не  участвовал:  его  послали в
Казахстан по путевке обкома комсомола помогать в  целинной жатве.  Жена была
против этой поездки, но он не мог отказаться и согласился.
  К тому времени Бунчук стал комсомольцем,  и никто почти не знал,  что в
комсомол его приняли во второй раз.  Уже пять без малого почти лет прожил он
в  этой  деревне,  и  ничего худого о  нем  не  могли сказать,  лишь изредка
припоминали:  "Говорят, раньше он какой бедовый был, а переменился начисто".
В  Новом Буге на  районной доске Почета есть его  фотография,  с  нее строго
глядит черноволосый молодой человек.
  Мало кому придет в голову,  что судьба этого парня складывалась тяжело,
что  она могла сложиться по-другому.  Прохожие глядят на  фотографию и  идут
мимо: нормальный человек, благополучный, удачливый.

  В  Васильевке с  отцом и мачехой жил один паренек.  Он играл на трубе в
школьном оркестре и  мечтал об училище военных музыкантов.  Он любил вольную
борьбу,  напевал прекрасную,  как ему казалось,  песенку "Королева красоты",
был силен,  ловок и упрям.  Временами ему виделся в мечтах большой город. Он
знал,  что  рано  или  поздно уедет туда.  Ближе всего был  Николаев:  порт,
корабли, заводы, - иная, как ему мечталось, веселая жизнь.
  Но Николаев все же лежал далеко.  Отец,  колхозный бригадир, слышать не
желал о городе.  "Пропадешь один среди чужих,  - говорил старый Бунчук. - На
черта  ты  там  сдался без  специальности!  Это  тебе  не  на  трубе дудеть!
Пойдешь-ка лучше ты в Снегиревскую "Сельхозтехнику" слесарем. Я договорился.
Будешь  в  вечернюю  школу  ходить,  одиннадцать классов  кончишь.  Так  оно
верней..."
  И вышло все по отцову. Теперь стало не до музыки, даже выйти вечером на
улицу да прогуляться с хлопцами было недосуг.  "Сиди учись",  -  не отпускал
его за порог старый Бунчук.
  Но,  как говорится,  одна голова не бедна,  а бедна так одна.  Закончил
Виктор  школу  и  объявился в  Николаеве,  вольная птаха,  никакая работа не
страшна,  только подавай ее.  Отец не удержал. Удержал бы сегодня, все равно
ушел бы завтра. Что ты с ним сделаешь, с настырным таким!
  Началась одиссея Виктора Бунчука.  Чем она закончится,  никому было еще
неведомо. Могло обернуться и так и эдак, но первый шаг был сделан, и подобно
многим деревенским парням,  приезжающим в  город,  Бунчук почувствовал,  что
прошлая жизнь отделилась,  а будущая хоть и близка,  но неясна, как туманный
берег.  За какую попало работу не хотел браться.  Бунчук искал такую,  чтобы
была потяжелее и подороже. Он шел по Николаеву и приглядывался к объявлениям
о найме.
  Город  портовый,  в  Бугском заливе стоят  корабли,  на  стапелях между
шпангоутами мерцают вспышки электросварки.  Ветер  отдает  солью  и  железом
Ветер пахнет морем, а не степной сушью.
  Бунчук пошел  на  Черноморский судостроительный завод,  в  цех  точного
литья.  С непривычки почудилось,  что угодил в самое пекло: до того горячо и
огненно в цехе.  Куда там мастерским "Сельхозтехники",  там разве что кузнец
позвенит молотом или токарный станок попоет,  а здесь -  гул,  жар, глаза от
пота дерет,  струи горячего металла бьются в  формы,  отлетают белые искры и
тлеют на земле. Бунчук не потерялся в цехе потому, что крепок был.
  Дали ему общежитие, друзья новые завелись, такие же работяги, как и он.
Бунчук среди всех поставил себя совсем не  на  последнее место.  Выпить мог,
сам  угощал.  На  танцы  любил ходить,  в  заводском эстрадном оркестре стал
играть,  - словом, был Бунчук парень, как говорится, свой в доску. В литейке
- улыбается,  хотя,  казалось бы, много ли наулыбаешься в горячем цехе. А он
мог.  В  общежитии тоже улыбается,  в  оркестре к  нему с просьбами:  "Витя,
выдай!"  У  него  улыбка широкая,  между верхними зубами расщелинка.  Озорно
глядит: все, мол, мне нипочем.
  Уважали  Бунчука за  основательность.  У  других  прогулы случались или
какая-то другая волынка,  а он, пусть всю ночь глаз не сомкнет, утром, пусть
с похмелья,  заступит на смену. Никого не подводил Хорош парень, коль никого
не подводил. Разве не хорош?.. Вот выпивал, правда, частенько и не в меру. А
как шел на танцы с дружками,  так и вовсе набирался основательно, до предела
выносливости.   Известное  дело,   для   храбрости,   для   куража  -   знай
судостроителей!
  Опять же,  прощали за молодость,  за трудолюбие,  за улыбку.  К  случаю
припоминались поговорки:  "Не пьет только телеграфный столб,  у него чашечки
вверх дном",  или "Не пьет только сыч...", или "...Иисус Христос". Поговорки
все  были  на  один  манер,  изменялось  одно  объяснение:  сыч,  тот  сухой
оттого-то,  Христос оттого-то.  А Витька Бунчук живой человек,  ему от рюмки
особой беды не станется.
  Значит,  вот так и жил.  Утром на заводе,  вечером в оркестре, потом на
танцах.  По  воскресеньям или  в  праздник приезжал к  отцу  в  гости.  Хотя
всего-то  восемнадцать лет  было к  той поре Бунчуку,  выглядел он  солидно,
справил себе красивый костюм и  носил под него белую сорочку В Васильевке он
ходил степенно,  видимо важничая,  как  бы  показывая себя  со  всех сторон:
широкоплечий,  смугловатый,  с сильными руками.  Здесь он чувствовал себя не
мальчишкой,  а  по меньшей мере ровней взрослым мужикам.  Он останавливался,
курил вместе с  ними,  говорил,  что на  заводе ему платят до двух сотен,  а
работа хоть и нелегкая, но зато после смены сам себе хозяин.
  И все же дома ему нравилось. В Николаеве он был - будто бы в гостях. Но
признаться в  этом было невозможно!  Признаешься -  пропадет для других твоя
необычность,  твоя городская праздность в деревне.  Здесь видели, что Витька
упорный хлопец и  добивается своего.  А  по  сути,  он и  в  Николаеве был в
гостях, и дома не дома.
  И в городе не городской,  и в деревне не деревенский? Но пока он дома -
праздник.   Пей,   гуляй,   заводи  песню,   -   поддержат  по-родственному,
по-соседски.
  Надо сказать,  что Бунчук хоть и улыбчивый был,  да если что не по нем,
вдруг сверкнет темными глазами и  своего не  уступает.  Не любил,  когда его
обгоняли в чем-то:  в работе,  в спорте. Тогда он готов был из себя все силы
выпустить,  а  догнать.  В  общем,  крепкий  у  Бунчука был  характер еще  с
молодости. С характером ему повезло. Трудолюбивый, упорный, не трус.
  Вот  здесь,  наверное,  придется оговорить особо,  что  Бунчук о  своем
характере чуть ли  не  с  детства слышал,  что он тверд,  и,  конечно,  даже
гордился собой.  Пока мальчик был маленький,  то и спрос с него был невелик.
Умел стоять за себя,  охотно помогал отцу по хозяйству, не хулиганил, а даже
хорошим делом занимался:  музыкой и  вольной борьбой,  -  чего же  еще можно
требовать от  мальчишки?  Бунчук вырос,  как вырастают все,  то есть обычным
молодым человеком,  который хоть и звезд с неба не хватает, но в большинстве
случаев хорошо  работает на  заводе,  в  поле,  на  стройке своей  выгоды не
забывает  и   приносит  обществу  посильную  пользу.   А   характер  Бунчук,
естественно,  переменить не  мог.  Он  у  него  так  и  оставался:  волевым,
целеупорнодостигающим,  если можно так выразиться. Захотел уйти из деревни -
ушел.  Захотел иметь  высокий заработок -  заимел.  Захотел костюм -  купил.
Захотел... Однако здесь лучше остановить это перечисление, потому что раз за
разом желания становились мельче,  легче...  Нет, дело не в том, что человек
не должен заботиться о своем гардеробе,  о своем досуге,  о танцах, если они
ему по  вкусу,  а  дело в  том,  что как ни  банально,  не эти приятные вещи
составляют основу жизни. Можно, обладая одинаково упорным характером, искать
нефть в  пустыне и бутылку водки после семи часов вечера в городе Николаеве.
В  обоих  случаях  потребуется проявить  недюжинную настойчивость...  Однако
вернемся к Бунчуку,  к его скромным желаниям.  Почему они были скромны, он и
сам не знал,  как и не знал того, почему они должны быть выше. Город дал ему
то, чего он хотел. Чего еще желать?
  Да,  цели  у  него  теперь не  стало никакой.  Выплывали какие-то  цели
каждодневные,  развлечения от  скуки,  -  а  скука  посещала его  иногда  по
вечерам,  -  но считалось,  что со временем все образуется,  найдется ему по
силам  характера  цель  сама  собой.   Отслужит  действительную  в  армии  -
остепенится.
  Наверное,  скорее  всего  дальше  сталось  бы  так:  демобилизовался бы
парень, женился, и все образовалось бы не спеша. И выбор места жительства, и
успокоение натуры.
  Однако суждено ему было пройти через другие испытания и хлебнуть совсем
не армейских щей.
  В один из приездов домой,  точнее -  отъездов из дому в Николаев, когда
стоял  Бунчук на  улице в  своем темном костюме и  белой рубахе и  дожидался
автобуса, к остановке подошли двое незнакомых парней. Он был хмелен, весел и
спросил:  кажется,  вместе поедем? Добавил о погоде, о том, что в Николаев к
вечеру будут и  что ему завтра непременно надо рано вставать:  первая смена.
Но  разговор дальше не продвинулся.  Бунчуку сказали:  "Пошел к  черту!"  Он
удивленно посмотрел на  двоих и,  улыбнувшись,  попросил их  не грубить,  он
этого не любит. Незнакомцы стали его задирать. Но Бунчук наподдавал одному и
другому. Крепко наподдавал.
  Парни куда-то  исчезли.  Автобуса все  не  было.  Хмель прошел.  Бунчук
оглядел себя:  рубаха испачкана кровью.  Своей или чужой,  он  не  понял,  а
запахнул  на  груди  пиджак  и,  сжимая  отвороты рукой,  зашагал  прочь  от
остановки.
  Наутро,   работая  в  литейке,  Бунчук  почти  не  вспоминал  вчерашнюю
переделку.  И не волновался,  и не жалел незнакомцев. Он был спокоен, ничего
не смущало его: подрался - с кем не бывает?
  Но между тем прошло несколько дней,  и вдруг Бунчук узнал, что те парни
подали на него в суд,  они откуда-то знали его, теперь идет следствие. Он не
испугался,  еще не знал,  что ему грозит.  Работал по-прежнему старательно и
отгонял дурные мысли. "Они сами виноваты, - говорил он себе. - Загрызались -
и получили!"
  Перед  судом  на  заводе  разбирали  персональное  дело  Бунчука,   его
исключили из комсомола.
  Потом  его  осудили на  три  года  заключения в  исправительно-трудовой
колонии. Тогда ему было девятнадцать.
  Он  знал,  что виноват:  во  время стычки в  кармане случилась железная
штуковина, и он зажал ее в кулаке. Но считал, что не пьяница он и никакой не
хулиган.  Все так сложилось глупо и нелепо.  Могло выйти и по-другому. Он же
мог  быть трезвым в  тот вечер,  парни могли ему не  встретиться.  И  еще он
рассуждал по русскому обычаю:  "Ну,  выпил!  Ну,  с кем не бывает...  Ничего
страшного!"
  Можно проследить его  жизнь после ухода из  Васильевки,  найти ошибку и
подумать о будущем.  Еще нет беды в том,  что он перестал быть деревенским и
не стал городским.  Но он,  несмотря на свое трудолюбие,  оказался без дела,
которое бы  было ему  по  душе.  Литейку он  не  любил,  она  приносила лишь
более-менее хороший заработок.  Это  была жизнь без  стержня,  без  главного
дела, вокруг которого выстраивались бы другие интересы. Без этого - пустота.
Человек хватается за что попало, все ему нипочем... И Бунчук упал.
  Потекли серые дни заключения, скучная работа - делали сейфы. Он и здесь
работал на совесть. По-другому у него не получалось.
  Бунчук был  освобожден досрочно,  через год и  восемь месяцев.  На  его
счету числилось свыше тридцати благодарностей и  одно взыскание:  он взял на
себя провинность соседа.
  На  волю  Бунчук  вышел  с   некоторым  удивлением  в  душе  и  стыдом.
Судостроительный завод принял его обратно,  и оттуда написали, куда следует,
письмо, что обязуются содействовать моральному перевоспитанию Виктора.
  Был ли Бунчук к тому времени новым человеком и насколько он извлек урок
из своего прошлого, в Николаеве в полной мере не смогли удостовериться. Он в
скором времени женился и  уехал  из  города.  Осталась после него  недалекая
память,  мол, был вот такой непутевый паренек и работать вроде бы умел, имел
характер компанейский,  да не заладилась у  него судьба с самого начала.  Не
повезло. Бывает такое.
  Бунчук уехал насовсем, но в Васильевку он тоже не вернулся.
  У  жены  тяжело  заболел  отец,  и  молодые  поехали  к  нему,  в  село
Ново-Дмитровку.  Там и  осели.  Надо было устраиваться,  обживаться на новом
месте. Бунчук отвык от деревенской жизни, а здесь он был для всех покуда еще
чужаком, к нему присматривались и гадали: что за человек появился?
  Председатель  местного  колхоза  "Большевик"  Э.И.Печерский  не  больно
интересовался прошлым Бунчука, когда принимал его.
  - Вот что,  хлопец,  -  сказал Печерский.  -  Я бы тебе с удовольствием
сейчас дал хорошую машину. И я тебе ее дам. Но после. А сейчас у меня полный
комплект шоферов. Поработай пока помощником комбайнера?
  - Ладно,  -  ответил Бунчук,  глядя в спокойные добрые глаза седоватого
председателя. - Поработаем помощником комбайнера.
  Дома  Люда  поинтересовалась результатом  переговоров с  председателем,
стала  утешать.  Однако  Бунчук несколько удивленно приподнял брови,  словно
спрашивая: "Зачем же меня утешать?"
  - Ну что молчишь? - спросила Люда.
  Она ждала ребенка.  Ей самой было всего-навсего восемнадцать, а Виктору
только на четыре года больше.
  - Я не молчу,  -  улыбнулся Бунчук.  -  Завтра иду на работу. Убегал из
деревни, убегал, а видать, дурень был, что убегал!
  Он, кажется, шутил, но у жены на сердце сделалось тревожно.
  Комбайнер  дядя  Вася,  лысоватый  крепкий  мужик  с  опаленным тяжелым
загаром лицом,  встретил Бунчука без  особой  радости.  Бригадир комплексной
бригады Мисивьянцев подвел к нему новичка:
  - Вот. Значит, это тебе помощник будет. Виктор Бунчук фамилия.
  Бригадир был  хмур,  неразговорчив.  Его  серые  глаза  глядели  из-под
нависающих бровей тяжело.
  - Здравствуйте, - сказал Бунчук, улыбаясь хорошей, приветливой улыбкой.
  Дядя  Вася тоже невольно улыбнулся,  глядя на  него.  Мисивьянцев молча
отошел.  Бригадир уже кое-что разузнал о  Бунчуке,  он  любил знать о  людях
побольше, чтобы не было неожиданностей.
  Дядя Вася,  Василий Петрович Каралуп,  был опытный комбайнер.  Машина у
него содержалась правильно, и на ней можно было делать дело. Уборку начинают
на  ранней зорьке,  а  шабашат к  полуночи.  День длинный,  но летит быстро,
нервно. Страда! - и все забыто ради нее. Дядя Вася приходил на работу раньше
других   комбайну нужен  уход,  где-то  подтянуть,  где-то  смазать.  Однако
теперь, как приходил, встречал своего помощника.
  Зорька  розовела,  и  в  воздухе пахло  росой,  промасленным металлом и
дымком летних кухонь.  Комбайнеры осматривали машину и трогались. Каралуп на
поле уступал штурвал новичку,  а  сам завтракал на меже в  тени лесозащитной
полосы.  Бунчук  возвышался над  полем  спелой  озими.  Комбайн шел  твердо,
размеренно. Шумел двигатель, было пыльно, трясло.

  Подходили грузовики,  высыпалось из  бункера  зерно,  которое шуршало и
золотилось в утреннем свете.
  Так прошел день,  другой,  перевалило за неделю.  Бунчук исхудал,  спал
мало,  ел  больше всухомятку.  Правда,  в  поле  привозили обед.  Ну  а  все
остальное -  ужин,  завтрак -  проходили кое-как,  то в спешке,  то в жуткой
усталости.  Лицо  его  было  теперь будто выпеченное на  южном солнце.  Жена
сперва удивлялась такой охоте и рвению,  потом заволновалась: уж больно себя
не жалеет, тоже ведь плохо. А он втянулся.
  Каралуп  привык  к  тому,   что  помощник  раньше  выходит  на  работу.
Мисивьянцев не спешил менять настороженность на ласку,  однако в душе принял
Бунчука.  Правда,  случались у  бригадира с новичком как бы стычки по разным
поводам,  и Мисивьянцев,  человек крутой,  многоопытный,  понял,  что Бунчук
тверд в работе.
  Бунчук возвращался к  обычной деревенской жизни   простые вещи,  раньше
ему неизвестные,  делали ее  крепкой и  надежной.  Чем больше он узнавал эту
простую жизнь,  тем яснее становилось ему,  что прежде он был беден.  За это
новое состояние Бунчук был готов платить самую большую цену.
  Однако в Ново-Дмитровке,  как там ни ощущал себя новичок, не забывали о
его прошлом. Много работал Бунчук, - сдержанно похваливали. Пытался спорить,
если видел непорядок, - Мисивьянцев напоминал: "Здесь тебе не тюрьма. Хочешь
- работай..."
  Шла следом за Бунчуком недобрая старая слава,  и оправдываться в глазах
людей было нужно не словами,  не скорыми делами,  а медленным ходом времени,
долгим трудом. Тяжело человеку, когда ему не верят. Как ему быть?
  Печерский  помнил  свое  обещание,   но  свободный  грузовик  никак  не
случался, и тогда он спросил у Мисивьянцева:
  - Я  хочу  послать  Бунчука на  курсы  механизаторов.  Как  ты  на  это
посмотришь?
  - Конечно, он хлопец работящий, - уклончиво отвечал бригадир. - Но ведь
сами про него знаете...  Ну, выучим его, а он снова коник выбросит или вовсе
уйдет?.. А так он хлопец ничего, подходящий.
  - Ладно,  скажи ему,  чтоб пришел,  - распорядился Печерский. - Я с ним
хочу поговорить.
  Он видел,  что бригадир хитрит и не хочет говорить прямо.  С осторожным
Мисивьянцевым у председателя была связана история, памятная обоим.
  Было дело, когда на одном поле слабо взошла озимая. Печерский предложил
за культивировать и пересеять ячменем, но на правлении заупрямились и решили
пересеять полполя, чтобы проверить, кто прав. Пересеяли. Дождей нет и нет. И
здесь  трижды  Мисивьянцев  прошелся  по  председателю,   -   на  заседаниях
правления,  сельсовета  и  партбюро.  Печерский  отмалчивался.  Нечего  было
сказать:  ячмень едва  поднялся.  Но  вскоре пошел  долгожданный дождь.  Все
изменилось. Мисивьянцев предложил скосить ячмень на зеленый корм и закончить
на этом спор. "Нет! - возразил Печерский. - Если бы не твои три пилюли, я бы
согласился. А теперь мне надо доказать". Ну и что же? Ячмень дал до тридцати
центнеров с гектара, а пшеница и до двадцати не дотянула. После Мисивьянцева
никто уже не перечил,  когда речь шла о пересеве. А такое случалось, зимы-то
ложные,  малоснежные...  Вот  еще  Печерский против  поверхностной обработки
почвы. Его начальство упрекает за медлительность в подготовке к севу озимых,
а   он  себе  знает,   что  принимать  упреки  и   вести  глубокую  вспашку.
Поверхностная,  конечно,  быстрая,  да  при бесснежной зиме весной наверняка
придется пересеивать.  А  вспашка по  весне -  это скорее всего остаться без
урожая.  Здесь Печерский медлит, ему ни к чему прыть... В шестьдесят третьем
году,  когда  он  пришел  в  "Большевик",  ему  пришлось  выменивать  своего
"персонального" коня Орлина на солому для скота.
  Пришел Бунчук, молча глядел на Печерского.
  - Нравится у  Каралупа на комбайне?  -  спросил председатель и подумал,
что сейчас парень вспомнит о грузовике.
  - Нравится, - ответил Бунчук. - Раньше не думал, что будет нравиться.
  - Ну,  мало ли что раньше,  - улыбнулся Печерский. - Ты вспомни, как мы
раньше жили? А сейчас?
  - Раньше я не здесь жил, - напомнил Бунчук.
  - Я сказал "раньше",  потому что...  ты вспомни,  как все мы жили после
войны?