июне с утра подул сильный ветер,  сначала пылью мело,
потом небо стало сереть.
  И вдруг черно сделалось.  Земля поднялась в воздух, как будто не земля,
а море.  Дышать невозможно. Руками закрылся. Страшно. Что творилось с полем!
Почва как будто утекает, песчинки перерезают всходы, и корешки летят.
  Это  не  просто почву  сметало.  Это  целую  жизнь сметало,  ведь  этот
тоненький слой  -  самая  малость от  общего объема нашей  Земли,  именно он
сделал возможным существование человека...  Я  был бессилен.  Мне нужно было
как-то защитить его.  Я полез в трактор   на сиденье лежала земля  я опустил
плуг и  стал пахать.  Впереди я  ничего почти не видел.  Но мне это было все
равно:  я держал трактор наперерез ветру, в боковое стекло стучало землей, и
я  не  мог отклониться от  нужного направления.  Непременно надо было пахать
поперек ветра, чтобы выковырять побольше комки, чтобы они придавили песчинки
и удержали землю.
  Кто-то  на  ходу  рванул  дверцы.  Ввалился  в  кабину  Пискунов  Павел
Михайлович,   главный  агроном.   Не  понимаю,   как  я  его  узнал.  "Давай
лущильником!"  -  кричит.  Значит,  плугом не помогает.  Я  стал лущильником
пробовать,  и  мне  горестно было,  что ничего не  могу изменить.  Никогда я
такого не переживал. Даже когда замерзал с Шалыгиным в буран...
  Следом за  бурей была засуха.  Из  бригады начали уходить на  фермы,  в
мастерские.  Мне вовсе худо было бы, но мальчики не захотели никуда идти, мы
держались  вместе.  После  бури  я  много  задумываться начал:  еще  Василий
Васильевич Докучаев доказал,  что в природе не три "царства",  как думали до
него,  животных,  растений и минералов, а есть и четвертое - почвы, и как же
так  выходит,  что  мы  на  земле  порядок не  можем  навести?  Ребята  тоже
сомневаются:  "Надо бы  по-иному",  им  тоже не  по себе.  Но легко спросить
"как?" И тут я скажу спасибо ученым земледельческой науки,  нашему целинному
институту  земледелия  -   стали  мы  переходить  на  безотвальную  вспашку,
оставлять в поле стерню. А это уже многое значило против ветровой эрозии. Мы
с мальчиками обрадовались.
  Но  следующий год снова был трудным,  словно целина требовала пройти им
новое испытание.  Они начала целины не помнят, и это им как бы крещение. Мне
к той поре тридцать третий стукнул,  седой волос пробился, молодость прошла.
Без  мальчиков мне было бы  тяжелее   в  тот год я  третью свою целину начал
поднимать. Мой Гришка уж в школу бегал, двойки носил, уж дочки росли, дома я
посадил яблоневый сад,  машину из разных железяк сделал, - можно тихо дальше
жить, детей воспитывать, ничего нового не ждать. Видать, так бы оно у меня и
осталось, ежели б не мальчики. Для них целина только начиналась, а через них
и для меня.
  Осенью надо  было  ехать в  Алексеевский район заготавливать солому.  Я
выбрал  молодых.  Директор  Иосиф  Христианович Дитрих  заохал,  как  список
глянул.  У него немецкий акцент: "Что ты, Фолодя, телаешь?" Я уговорил. Дали
нам  по  триста тонн  заготовить.  Старикам из  Вишневской бригады и  нам...
Вместе мы уехали, вместе и домой вернулись. Больше Дитрих не охал.
  Я  с  Довжиком дружу.  Он мне говорил,  что когда приехал в  Казахстан,
толком  трактора не  знал,  а  сейчас знаменитый бригадир,  и  его  целинная
палатка - в Музее революции.
  Я  не говорю,  что раньше молодежь лучше была.  Дети всегда должны быть
лучше отцов.
  Молодые  скорей  меня  понимают.  Я  всегда  прежде  всего  обращаюсь к
мальчикам.  К Вариводе,  Гребенюку,  Чумаку. Чтоб не уезжали вечером с поля,
пока косить не кончили.  И старики не уходят, стыдно ведь уйти, когда другие
работают.
  Вот однажды убирали и  кто-то  полвалка оставил,  не подобрал.  У  меня
пятнадцать комбайнов.  Как найти?  Я всех собрал и сказал:  "Полвалка -  это
тонна хлеба.  После войны двум семьям всю зиму можно было жить.  Нельзя так,
мальчики". И Яша Миллер сознался. Я его не ругал. Он понял, собрал хлеб. Вот
так мы вместе и ломали мою третью целину.
  С шестьдесят девятого пошло как следует. По семнадцать центнеров взяли!
  Поля у нас нестандартные,  и по 15 и по 30 гектаров есть, и разбросаны.
Самые тяжелые поля.  А урожаи самые высокие.  Почему? Вот раз приезжаю ночью
на стан,  бужу поварих,  -  надо,  девчата, пирогов напечь, чаю заварить и в
поле  отвезти  для  мальчиков.  И  отвез.  Отвозили даже  другой  бригаде за
двадцать километров. Не скупись, Гриша, на добрые дела: они всегда взойдут.
  Я  мальчиков каждую весну убеждаю:  земля у нас хуже,  сейте по сырому,
глубже, чтоб сеялка не прыгала, чтобы зерно снизу влагой питалось.
  Однако каждый сев у меня не так,  как я хочу. Иной раз все рассчитаешь,
а  природа возьмет и  новую преграду выставит.  К  разливу реки  мы  кое-как
приспособились:  вывезем до половодья на возвышенности технику и  семена,  а
когда Колутон поднимется и натворит островов, нам уж особо нечего суетиться.
На  лодках только еду  подвозим трактористам.  Когда  крепкий ветер  высокую
волну гонит,  они сами себе готовят -  у  них газовые печки с баллонами.  Но
если бы  нас  одно половодье держало!..  Вот  в  семидесятом году дожди лили
непрестанно.  А сеять надо.  По три раза в день разбирали сеялки,  из дисков
грязь  выковыривали.   Медленно-медленно  продвигались,  никак  нельзя  было
скоростью брать -  худо бы посеяли.  Мальчикам без скорости скучно,  но надо
делать дело на совесть.  И вот на таком тяжелом севе мальчики себя показали.
Осенью в армию было идти Зимченко,  Чухлиеву,  Гребенюку, Вахрушеву. Они уже
были мастерами.
  Потом подходил к матери: "Тетя Наташа, что помочь?" Угля привезу, сена.
Как я их забыть могу?
  Да,  однако это после.  В ту весну еще одно испытание нам случилось. На
полях у нас солонцы,  их затопило,  и в самый разгар,  когда опоздай на день
посеять,  на  урожай уже не надейся,  вот тогда мы утопили в  солонце восемь
тракторов.  Чухлиев сел первый. Его тащить. Второй сел. И так все восемь. На
этом остановились - видим, по-иному пора пробовать. Стали бревна к гусеницам
цеплять, такую ямину разворотили - до сих пор существует. Понемногу, однако,
вызволились.  А  сроки  поджимают,  и  передохнуть нельзя.  Пошел я  впереди
тракторов, ногой землю прощупываю. Так и досевали.
  Но  урожай взяли но шестнадцать центнеров!  И  пятилетку перевыполнили,
хоть за нами два пустых года числилось.
  Проводил я  мальчиков в  армию.  Снова вспомнил,  как сам отсюда уходил
служить,  и  грустно стало мне.  Выучились мальчики,  выросли.  Другие на их
место подоспели -  Коля Диденко, Рафик Эберли. А мой Гришка уж в пятый класс
наладился,  гляди и ему скоро в армию...  Потом подумал-подумал и решил: все
правильно.  Мои мальчики весь хлеб вырастили,  я гордость чувствую.  А время
летит! Каждый свой год и хлеборобский, и отцовский помню. Вот они, эти годы,
со мной, с вами.
  Пока мальчики служили, бригада успела.
  Без них мне было туго,  на  остальных легло больше нагрузки,  мне новые
люди на замену очень понадобились. Я взял да и принял совсем юных ребят Диму
Копку,  Володю Сиволапова, Володю Даниленко, внука тех стариков, у которых я
жил весной пятьдесят четвертого,  и еще других мальчиков. Они еще и школу не
закончили,  каникулы у  них  были.  Однако все  права  имели  на  управление
техникой.  Кроме того,  они  работать хотели,  они прямо рвались до  работы.
"Почему? - спрашивал я себя. - Ведь не от нужды?" Потому, что они с настроем
целинным. Я ребят учил, и они на лету схватывали науку.
  Но вскоре мне предложили стать управляющим отделения,  а  я  не захотел
бросать бригаду,  будто чуял, что без меня она уже не та будет. Целую неделю
я  скрывался от  директора.  Как  увижу в  поле  "Волгу",  уйду куда-нибудь,
спрячусь,  пока Дитрих не уедет. А потом едем однажды по степи на грузовике,
- глядь, "Волга" за нами, так он меня и настиг. Назначили управляющим.
  У меня под началом стало две бригады,  моя и первая.  Бригадиров там не
больно крепких поставили,  один до  выпивки был охотник,  другой с  ребятами
никак не  мог общего языка найти,  -  часто ко мне ходили мальчики,  чтобы я
заступался.  Помню,  пришли поварята и  говорят:  "Тяжело с  бригадиром".  -
"Отчего?" -  спрашиваю. "А он как придет, все хмурится и слова не скажет, не
улыбнется".  Я  ему потом объясняю один на  один,  что для всех надо хорошее
слово найти, от хорошего слова жизнь теплее.
  Моя молодежная бригада едва не распалась, покуда я от нее был удален, -
мальчики хотели идти кто куда. Вот тут-то я решил: хватит. Прошу у секретаря
райкома  партии  Князева:  "Николай  Трифонович,  отдайте  мне  мою  любимую
работу!" Он посмеялся:  "Другой присосется к должности -  не оторвешь,  а ты
сам отказываешься". И отпустил меня.
  Я  снова стал  на  место.  Было  в  пору убирать.  Пшеница до  восковой
спелости поспела,  верхние зерна уже твердые.  Я  по опыту знаю,  и тот опыт
горький,  -  не  выхватишь зерно  в  сухие дни,  потом только снега и  дождя
дождешься,  они твое поле не  пожалеют.  И  свеклу замерзшую я  вспомнил,  и
другое,  подобное.  Но Кривошеев,  он главным агрономом стал к той поре,  не
велит косить -  пусть спеет.  Я  еще  тверже стою  на  своем:  будем косить,
доспеет в  валках.  Я  его привел на одно поле,  походили,  потрогали колос
уломал я таки агронома с одной стороны здесь начать.  Мальчики начали, а я в
лабораторию поехал,  чтобы зерно на  анализ дать.  Не готова лаборатория.  Я
девушкам  килограмм  шоколада  пообещал,   они  сделали  анализ:  "Влажность
тринадцать процентов".  Ну,  это  хорошо.  Даже  когда пятнадцать -  хорошо.
Просушим.  Мне еще бы процент клейковины узнать.  Отличный, говорят, процент
клейковины.
  Мальчики в  азарт вошли,  не  хотят останавливаться.  И  не  надо  было
останавливаться. Я говорю: пока нет Кривошеева, косите до конца.
  А   директору  предлагаю,   пора,   мол,   хлеб   сдавать  государству.
"Заготзерно" даже  не  был  готов  принять,  ждать пришлось немного.  Дитрих
только головой качал,  удивлялся.  А в других бригадах сложнее вышла уборка,
из-под  снега довелось выхватывать После Кривошеев мне сказал:  "У  тебя мне
делать нечего,  ты сам все знаешь" Что ж, я знаю, моя бригада знает, а иначе
нам работать нельзя.
  Но  я  все мальчиков ждал.  Прошли-пролетели два года.  Вот я  встречаю
мальчиков.  Мы были вместе в самые тяжелые годы,  когда иные не выдерживали,
уходили,  а  мальчики прошли через испытания твердо.  Как  ни  много у  меня
молодых,  но  с  этими у  меня самая давняя дружба,  она на труде поднялась.
Обнялись мы,  радовались.  И  вдруг я  узнаю,  что  Чухлиев собрался ехать в
Москву, у него там сестры в Домодедове живут, они ему уже работу приискали -
автокар водить в аэропорту.  "Поедешь от нас?" - спрашиваю у него и не верю.
Коля мнется "Ну, как хочешь, - говорю я. - Нам без тебя будет хуже". Чухлиев
ничего мне не ответил. Что ж, пусть едет. Только больно стало.
  Снова  мы  сеять  готовимся,  Сережа  Гребенюк  из  списанного комбайна
сконструировал разгрузчик  удобрения,  потом  опрыскиватель для  гербицидов.
Заводской опрыскиватель дает тридцать гектаров в  смену,  а  Сережин за  два
часа столько.
  Потом Чухлиев подходит,  смеется:  "Великое дело -  автокар возить! Нам
сеять надо". И я смеюсь вместе с ним.
  Чухлиев и  Вахрушев жили на  острове.  Там был целый вагон слежавшегося
суперфосфата,  так  они руками разбивали грудки и  сквозь решето просеивали.
Заставить их никто не смог бы, они должны были сами к такому прийти.
  Мы впервые сеяли с минеральными удобрениями. В других бригадах, я прямо
скажу,  их с опаской приняли.  С ними тяжелее,  конечно, но когда пройдешь в
уборочную триста  метров,  а  бункер  комбайна полный,  -  тогда  и  люди  с
настроением работают, и объяснять им не надо: счастливый хлеб.
  Однажды ночью,  часа в  три,  я  заехал домой,  разбудил Веру и говорю:
"Хочешь глянуть,  как Гришка косит?" Она со сна ворчит,  потом очнулась.  Не
верила.  Привез я ее в поле.  Там комбайны при фарах плывут. Я присмотрелся,
где мой сын,  залез к нему -  впервые,  сынок,  я так ярко понял, в чем суть
жизни.
  Я люблю свою работу,  и мои мальчики любят,  и нынче вижу - сын тоже на
моей стороне стоит. Его жизнь началась на целине, тут его родина.
  Мы привыкли к победе, нас трудно согнуть.
  Закончили мы  жатву и  запечатали наш  казахстанский миллиард,  тогда я
поехал в Киев поздравлять Украину с таким же успехом.  Ходил по Крещатику, с
Владимирской горки на широкий Днепр дивился,  и был я счастливым. Ведь я уже
был в Киеве,  бедовал там с мамой оккупацию, а первое, что в жизни запомнил,
это войну,  а теперь вернулся сюда.  Поздравил украинцев.  Думал,  что у нас
вербы и  тополя шумят.  Родина у нас большая,  и я поклонился Киеву от своей
целинной земли.
  Затем я вернулся.  Мы женили Сережу Гребенюка, проводили в армию Рафика
Эберли и  Колю Диденко.  Вдруг средь проводин прибегает Коля Шалыгин:  "Идем
скорей!  Будем свататься к Рае Дивнич". Просватали Раю, мальчиков проводили.
Когда они назад придут, возле нашего стана уж, верно, деревья вытянутся...
  Дорогие Люда и Гриша, любите друг друга и будьте счастливы. Жизнь - это
любовь и труд.

  Владимир Аврамович Дитюк женил сына.  Он  хотел сказать ему многое,  но
многого в  застольной речи не скажешь.  Поэтому он,  мысленно оглянувшись на
прожитую жизнь, благословил молодых. Потом он вытер смуглой ладонью испарину
со лба, обнял детей и расцеловал их.
  Начиналась вторая  семья  Дитюков.  Житницы жизни  были  полны  крепким
сильным зерном.  И на том календаре,  который есть наше будущее,  уже стояли
даты больших событий и свершений.



    Святослав Юрьевич Рыбас.
    Святые горы



  ---------------------------------------------------------------------
  Книга: С.Рыбас. "Что вы скажете на прощанье?". Повести и рассказы
  Издательство "Молодая гвардия", Москва, 1983
  OCR    ellCheck: Zmiy (zmiy@i ox.ru), 10 марта 2002 года
  ---------------------------------------------------------------------


I

  Я  взял лыжи и вышел на улицу.  Мы с Надей уезжали в Святогорск.  Я был
рад, напряжен и скован.
  Наши отношения становились все хуже.  Я ее любил,  она любила меня, нам
тогда было по  восемнадцать лет.  Каждый вечер мы ожидали с  нетерпением.  Я
приходил к  ней,  она закрывала дверь в  комнату,  где сидели ее  родители и
откуда доносился звук телевизора   я  хотел ее обнять,  но она ускользала и,
улыбаясь,  глядела,  как я снимаю шапку,  пальто, шарф, как вешаю их рядом с
шинелью ее отца,  как мельком гляжу на себя в тусклое,  старое трюмо и хмуро
сдвигаю брови, чтобы казаться старше, и я, чувствуя ее взгляд, поворачивался
к  ней  и  еще больше хмурился,  зная,  что она видит,  как я  хочу казаться
старше.
  Потом мы запирались в  ее комнате.  Я подходил к ней,  целовал,  и наши
разговоры заканчивались.  Надя пыталась высвободиться, но ей не удавалось, и
она с  улыбкой ждала,  пока я не отпущу.  Видя ее хорошую улыбку,  я опускал
руки. Мы стояли рядом, ничего не говорили, не прикасались друг к другу.
  Но,  кажется,  большинство вечеров заканчивалось обидой и  недоумением.
Надя как будто поставила себе предел в наших отношениях.
  Я так и не узнал, что отталкивало ее. Иногда я становился груб, мелочно
раздражителен,  точно хотел вызвать ее на ссору,  чтобы проверить... А разве
можно было что-то  проверять?  Надя тогда превращалась в  надменную и  очень
вежливую маленькую даму.  Я  уходил  с  распаляемым ощущением окончательного
разрыва и был горд, что находятся силы уйти.
  В последний раз,  перед поездкой в Святогорск, я ушел от Нади и вскоре,
не сообщив ей, уехал в Киев играть в полуфинальном турнире.
  А  как хотел я  победить,  как хотел прославиться,  чтобы она узнала об
этом!  И главное,  я был уверен в себе,  играл, чувствуя свои способности, у
меня лицо горело,  мне  вечно было жарко,  тесно в  большом зале,  где много
взрослых спокойных людей  я удивлялся, отчего они спокойны, и быстро забывал
о  них,  наваливался грудью на стол и,  кусая от нетерпения губы,  глядел на
доску, тянулся к фигурам, отдергивал руку и снова рассчитывал длинные смелые
варианты, пока не выбирал самый плохой. Когда делал ход, вдруг видел, как он
ужасен.  Я  очень хотел победить,  а  посредственные игроки побивали меня  и
фальшиво улыбались, точно говорили: "Жалко мальчика":
  Вернувшись домой,  я  некоторое  время  жил  в  отупении,  доделывал  в
институте пропущенные лабораторные,  мое горе забывалось с трудом.  Я не был
великим шахматистом, я не смог прославиться  мне не с чем было идти к Наде.
  Мои  отец и  мать меня почти не  замечали,  занятые своими отношениями.
Мать иногда приходила ко  мне  в  комнату,  подурневшая от  слез,  и,  жалко
улыбаясь,  прижимала к груди мою голову и зло говорила об отце. Я вырывался,
мне было стыдно за них.
  И  вот  однажды,  когда мать ушла,  я  позвонил Наде.  Она не  захотела
разговаривать.  Я  позвонил ей  снова через два дня,  во  мне уже проснулась
ревность, и я забыл о своем желании не видеться больше с ней.
  ...И  мы решили,  что нам надо куда-нибудь уехать,  а  то мы рассоримся
окончательно.  "В Святогорск", - сказал я, и она согласилась. У меня в груди
стало холодно, когда она так быстро согласилась.
  ...Я  взял  лыжи и  вышел на  улицу:  снег по-ночному мерцал,  было еще
темно,  но  окна в  домах уже просыпались,  их становилось с  каждой минутой
больше,  они вспыхивали беззвучно,  неожиданно, озаряя розовато стены вокруг
себя.
  Надя жила через дом  от  меня.  Я  шел  широкими шагами,  хрустел снег,
напоминая звуком разгрызаемое яблоко.  Я  думал,  что скоро мы будем ехать в
поезде,  что несколько дней проживем в крохотном городке,  среди леса,  гор,
снега и  что...  Я  вдруг остановился,  сбросил с плеча лыжи и секунд десять
стоял пораженный -  мысль,  что  Надя отдавала себя в  мою власть,  пронзила
меня  было не радостно, не томительно - было страшно.
  Как  я  добрался до  ее  дома,  как  она  открыла,  как  заставила меня
завтракать вместе с собой,  этого я почти совсем не запомнил.  Возле нас все
время была ее  мать,  сорокалетняя красивая женщина.  Я  не  решался на  нее
глядеть,  мне  казалось,  что  она  вот-вот  попросит не  ехать с  Надей или
заплачет. Когда выходили, мать сухо сказала:
  - Валентин, я вас прошу - заботьтесь о Наде.
  Вокзал  шумел   урчали  моторы такси,  хлопали тяжелые двери  подъезда,
скрипел снег, и все звуки сливались в глухой, скованный морозом шум, который
временами перекрывал дребезжаще-звонкий голос из  динамика.  Мы  забрались в
вагон.
  - Едем?  -  длинно выдохнула Надя и улыбнулась новой, странной улыбкой.
Она  приникла к  окну,  посмотрела поверх  отстающего от  поезда вокзального
здания на  небо,  уже  по-утреннему высокое,  потом повесила на  крючок свою
красную куртку и,  оставшись в  голубом свитере,  села против меня и глядела
ласково. Я же сидел не раздеваясь.
  - Что с тобой? - спросила она.
  - Ничего.
  - Ах,  вечно у мамы страхи!  -  сказала Надя.  - Не обращай внимания...
Мамы там с нами не будет.
  И я увидел, что она очень красива, что она неизвестно когда изменилась,
смуглое лицо стало строже и белее а в глазах появился мягкий блеск.
  - Ты стала еще красивее, - сказал я.
  - Это  одному  тебе  кажется,  -  ответила  Надя  и  встала.  -  А  ну,
поднимайся.
  Я тоже встал,  она расстегнула замок на моей куртке,  сняла с меня шарф
и, приподнявшись на цыпочки, хотела снять и куртку, но не смогла, озабоченно
нахмурилась:
  - Какой же ты неловкий! Помоги мне.
  Я скинул куртку. Надя впервые ухаживала за мной.
  Я  взял ее  за руку.  Мне хотелось,  чтобы она знала,  что я  буду жить
только для нее, что для нее я достигну славы, что она никогда не пожалеет об
этом дне...  Как мы в юности похожи друг на друга трогательной готовностью к
клятвам,  к вечной любви,  и как нам счастливо кажется,  что такими мы будем
всегда!
  Мы сели рядом, и я, загоревшись, начал рассказывать о киевском турнире,
о