етовал
Неплохов.  - Я, наверно, переведу его на пенсию. Понимаешь, институту нельзя
без руководителя.
  - Я убью вас, - сказал Вадим.
  - Почему? - спросил Неплохов.
  Вадим выжал педаль акселератора.
  Перекресток приближался.  Вадим не тормозил.  "Черт с вами!" -  подумал
он. В нескольких метрах от них вспыхнули фары "Волги". Завизжали тормоза.
  Неплохов вскрикнул. Через сотню метров Вадим остановился.
  Неплохов выскочил из  машины.  Вадим медленно поехал дальше,  но  затем
спохватился и повернул обратно.
  По  тротуару  торопливо  шагал  маленький  человек  в  светлой  сорочке
навыпуск.
  Вадим притормозил и позвал:
  - Валентин Алексеевич! Нам надо в институт.
  - Эх ты! - сказал Неплохов. - Разве я виноват? Дурак ты, Вадим!
  Вадим вышел и догнал его.
  - Не выгоняйте отца на пенсию!.. Я вас прошу! Прошу! Понимаете?


x x x

  Они включили свет в  директорском кабинете.  В углу за селектором стоял
грубый коричневый сейф. Вадим открыл его.
  Неплохов  сортировал  бумаги.   Вадим   сложил   в   стопку   авторские
свидетельства.
  К маленькому отделению был свой ключ.  Он туго повернулся в скважине, и
Вадим  увидел несколько запечатанных конвертов.  На  них  не  стояло никаких
надписей.
  Он надорвал один.
  "...Я вижу в нем себя.  Вадим - это смысл всей семейной жизни. Когда мы
женились, мы не могли предположить, что он окажется главным. А все остальное
ушло.
  У Вадима нет матери. Он ожесточился. Однажды он вернулся с соревнований
и  рассказал об  одном бое.  Он  говорил,  что от его удара какой-то паренек
лишился сознания на полчаса. Он сказал: "Надо было выиграть, я и старался. В
худшем случае я  бы валялся на полу вместо него".  Вадим иногда жесток,  как
все дети в его возрасте. Но это должно пройти..."
  Вадиму стало неловко за отца. Зачем он писал матери? Знал же, что она с
ним делала.
  - Все! - сказал он. - Идемте.
  - А что в конвертах?
  Он  пожал плечами.  На прощание он еще раз оглядел кабинет,  потому что
думал,  что  теперь уже никогда не  будет здесь.  На  никелированной вешалке
висели пустые плечики для плаща.  Окна были зашторены,  а  стол чист.  Пахло
пыльным,  застоявшимся воздухом.  Вадим вздохнул и  снял  с  кольца ключи от
сейфа.
  На  улице уже  началась ночь.  Дома  светились окнами.  Старик в  майке
открывал форточку   у стола склонилась молодая женщина   с открытого балкона
доносилась музыка.


x x x

  Отец болел долго.  Вадим большую часть дня проводил в  больнице,  а  по
вечерам чертил дипломный. Отца еще не переводили на пенсию, но уже было ясно
всем, что в институт он больше не вернется.
  Мать собралась уезжать, в больницу она так и не смогла пройти.
  Перед отъездом она сказала Вадиму:
  - Ему не нужна была моя любовь! Он сам виноват.
  Мать уже выглядела моложе своих лет, оттого что подкрасила волосы.
  - Ты куда едешь? - спросил Вадим. - К своему... мужу?
  - Какому там мужу! - она даже засмеялась. - Кому я нужна?
  Ему было тягостно прощание.  Он подумал, надо ли говорить про те письма
или просто отдать их?  "Потом",  - решил он. "Потом" значило "после смерти".
Но эта мысль походила на приговор, и Вадим отдал отцовские письма.
  - Мне? - удивилась мать. - Я их возьму. Нет, нет!
  Она сделала отталкивающее движение. Кажется, она боялась их брать.
  Вадим больше ничего не говорил. Помолчали.
  - Ну до свидания, сын, - произнесла мать. - До свидания, Димка.


x x x

  Наступила пора  защищать дипломный проект.  Ребята  собрали деньги  для
ресторана,  и никто не признавался, что боится защиты. Вадим попал во вторую
группу, ее пустили после обеда, когда все уже устали ждать.
  Вальков и  Качановский сидели за  одной партой и  с  печалью глядели на
Вадима. Неплохов курил в окно.
  Вадим знал,  что  защитится в  любом случае.  Ему  хотелось,  чтобы все
прочли его дипломный проект,  тридцать вторую страницу,  где резко написано:
"Шкивы подъемника принимаю деревянные,  так  как все равно никто но  прочтет
этого".
  Он приколол чертежи к доске и ждал.
  - Что у  тебя,  Карташев?  -  поторопил Вальков и  махнул рукой,  точно
благословлял.
  Незнакомый лысый  мужчина  в  шелковой  сорочке  с  короткими  рукавами
раскрыл его дипломный проект.
  - Что за вклейки? - проворчал он. - Неаккуратная работа!
  Он заглянул в титульный лист:
  - Карташев... Это не тот? А-а... Ну все равно, надо бы поаккуратнее...
  Вадим не помнил, чтобы делал какие-то вклейки.
  - Это не мой проект, - сказал он.
  - Ваш. Не волнуйтесь, молодой человек. Можете начинать.
  Вадим  обвел  взглядом  комиссию.   Значит,   кто-то  торопливо  вклеил
обоснование с правильным текстом?  Лица Качановского,  директора,  Неплохова
были бесстрастны.  Но  кто-то  из них...  Поднялась и  опустилась на зеленую
скатерть высохшая рука в  старческой "гречке",  глаз прищурился,  улыбнулся.
Качановский.  Неприязненно морщился Вальков.  Неплохов скучал,  поглядывая в
окно.
  Вадим вдруг занервничал, сбивчиво рассказал, как работает автоматика.
  Лысый незнакомец задал несколько вопросов, и он едва нашел ответ.
  - Предлагаю удовлетворительно.  Рецензия оценила работу  как  отличную?
Н-да, товарищи...
  В конце концов диплом приняли,  написали в протокол -  "хорошо".  И все
кончилось.
  На  улице было солнечно,  лето начиналось,  на  асфальте лежали ажурные
тени.  Дрожали кроны  кленов  и  дрожали тени.  На  скамейке сидели вольные,
беззаботные ребята с первого курса.  Вадим был старше их на несколько лет и,
как всегда это водится,  считал разницу в возрасте огромной. Но он подошел к
ним и улыбнулся.
  - Привет, парни!
  - Привет, Карташ! - весело и фамильярно отозвались первокурсники. - Как
защитился?
  Тоном своим они показывали ему, что не признают никакой границы.
  - На четверку, - сказал Вадим. - Теперь я ваш пращур.
  Он  присел на  скамейку в  тени  кленов.  Снизу было  видно угол черной
доски,   белые  квадраты  чертежей  и  чью-то  торопливую  руку  с  указкой,
передвигавшуюся неуверенно рывками.
  Вадим до  конца еще  не  понял того,  что он  уже защитился,  что учебы
больше не  будет,  -  он  все еще не избавился от ощущения,  что стоит перед
комиссией, что может влипнуть из-за своего выверта с деревянными шкивами.
  Вадим  откинулся назад,  свесил руки  за  спинку скамейки.  Посмотрел в
сторону первокурсников.  Они стояли рядом с  ним и  бубнили одно и  то  же о
скором экзамене по  электротехнике   они были сами по себе,  а  Вадим сам по
себе.
  Здесь он  и  вырос...  Все  пролетело неизвестно как скоро:  в  учебной
суете,  беспечной  удали  экзаменов,  работе  в  колхозе,  грубоватых шутках
парней,   в  вечеринках,  первых  танцах,  страхе  перед  девушками,  первых
поцелуях,  в первых успехах в спорте, первой острой славе - пролетели четыре
быстрых года.  Они  смяли,  скрутили,  переплавили пятнадцатилетнего Димку и
вынесли его,  уже взрослого, к этой толпе первокурсников, нескладно бубнящих
о страшном экзамене.
  Дождавшись конца защиты, он пошел со своими товарищами в ресторан.


x x x

  Утром отец Вадима проснулся от  горя.  Он раскрыл свои незрячие глаза и
провел  перед  ними  здоровой  рукой.  Он  почувствовал какое-то  мельчайшее
изменение света,  как будто тень пробежала перед ним, и понял, что наступает
день.
  Через  отворенное окно  доносились в  палату  звуки  проезжавших машин,
ровный шорох деревьев и  чей-то  голос,  то приближающийся,  то удаляющийся.
Наверно, кто-то из больных ходил под окном но террасе.
  Он  привык следить за  временем по  окружавшим его звукам.  Сейчас было
около семи часов   пожалуй,  даже еще  меньше,  потому что обычно в  семь за
стеной начинало говорить радио, но его еще не было слышно.
  Он  уже привык к  своей неподвижной,  погруженной в  темноту жизни.  Он
привык к тому, что обе половины его тела, здоровая и омертвевшая, непрерывно
борются друг с  другом.  От этой борьбы зависело,  умрет ли он или останется
жить. Но в это утро он вдруг ощутил усталость. Его душа, сердце, мозг и даже
самая малейшая кровинка как будто вопили об этой тяжкой усталости и  хотели,
чтобы все скорее кончилось.  Умрет он  или останется жить,  но  только чтобы
скорее это решилось!
  Он  взялся  здоровой  рукой  за  холодную  железную  спинку  кровати  и
подтянулся.  Сердце застучало.  Он передохнул. Потом нащупал вторую, неживую
руку,  положил ее на грудь, но она стала сползать вбок, и он придерживал ее.
Он лежал, вытянувшийся, неподвижный, со скрещенными на груди руками.
  Голова была ясной.  "Что изменится, когда я умру? - спрашивал он себя и
ответил: - Ничего не изменится. Я только лишь перестану думать".
  Он начал прощание.

  Мальчик сидел на растрескавшейся земле. Возле его смуглых маленьких ног
топтались белые куры  через ивовый тын свешивались на улицу змейки огуречных
побегов   в чистом небе парила птица-ястреб.  Мальчик держал в руках большое
деревянное колесо  и  молоток.  Рядом  стояла деревянная машина.  Он  поднял
голову, улыбнулся.
  Над  деревней теплое утро.  Оно  было  спокойное и  тихое.  Поднимались
прозрачные дымки  летних  кухонь   иногда  доносился хрипловатый прерывистый
крик молодого петуха,  или  нежное блеяние овцы,  или  тревожащий душу своей
тоскливой силой рев быка,  но все это звучало приглушенно,  точно в  воздухе
вдруг  вспыхивало и  угасало какое-то  едва  осязаемое движение,  которое не
могло одолеть утреннего покоя.
  Мальчик приколотил гвоздем колесо к машине, положил на землю молоток и,
быстро подобрав ноги, вскочил. Машина вздрогнула и подпрыгнула. В ней что-то
загудело, словно огонь в печи.
  Куры от страха присели и тотчас же разбежались в разные стороны двора.
  - Она поедет! - радостно закричал мальчик.
  Из-под  поленницы вылез  вислоухий пес  Канада.  Он  взвизгнул,  игриво
задрал хвост и  смело подбежал к  машине.  Но,  ткнувшись носом в ее неживое
тело,  он попятился, оскалясь и рыча. В его глазах появился ужас. Пес грозил
машине,  этому  непонятному и  оттого  страшному существу,  своими  крупными
желтыми клыками,  шерсть  на  загривке вздыбилась -  Канада  останавливался,
рвался вперед на полшага,  но на этом его отвага заканчивалась,  и  он снова
пятился,  пока не прижимался к ногам мальчика. Мальчик засмеялся, вытащил из
полотняных штанов хлебную корку и  бросил Канаде.  Пес  отшатнулся,  взвыл и
забился под поленницу,  откуда неотрывно глядел на  подпрыгивающую на  месте
машину. Потом он завыл с таким пугающим отчаянием, словно почуял свой конец.
  Мальчик отступил к  воротам,  чтобы  скорее выпустить на  волю  ожившую
деревянную машину. Он боялся, что ей не понравится трусливая повадка Канады,
и  она перемахнет по  воздуху через огороды и  уйдет по шляху в  неизвестную
сторону.  Он не знал,  чего от нее можно ждать,  и не хотел поворачиваться к
ней спиной.
  На  соседнем дворе  пронзительно заскулила собака.  Машина понеслась на
мальчика.  Он стоял, раскрыв рот, она проскочила мимо него, пробила ворота и
замерла.
  Собаки завыли по всей деревне,  накликая беду. Мальчик схватил молоток,
чтобы  разбить  машину.   Он  выбежал  за  калитку,   размахнулся  -  машина
отодвинулась,  и он ударил мимо.  Он кинулся к ней - она снова отодвинулась.
Мальчик швырнул в  нее молотком,  но  молоток,  ударившись в  дощатый кузов,
взлетел и исчез в небе.
  - Я тебя больше не трону, - пробормотал мальчик.
  И  ему  почудилось,  что  машина поняла.  Она мирно заурчала,  объехала
вокруг него и  приткнулась к  маленьким босым ногам.  Тогда он  сел  на  нее
верхом и оглянулся, ища кого-нибудь, кто бы увидел, как он будет ехать.
  Однако на  улице никого не  было.  Даже гуси,  которые всегда паслись у
канавы,  где росла бузина,  вперевалку бежали прочь,  размахивая крыльями, -
навстречу им несся пыльный вихревой столб, затемняющий солнце.
  Где-то нервно блеяли овцы,  взволнованно мычали коровы, визжали свиньи,
устрашающе выли собаки,  бессмысленно кудахтали куры -  казалось,  что  весь
скот и птицы остерегали мальчика, чтобы он не ехал. Он слышал такое однажды,
когда в грозу горели заречные хаты.  Но сейчас, как ни вертел головой, видел
над дворами легкие сквозные дымки летних кухонь. Пожара нигде не было.
  - Еду! - крикнул он.
  Машина понеслась к  церкви мимо крытых камышом и соломой белых хат.  За
ней летел желтый от солнечного света пыльный столб.
  Свистело в  ушах,  выдувало из  глаз слезы и  сносило ветром по  щекам.
Сердце  сжалось от  жуткого,  небывалого движения.  Мальчику было  страшно и
сладко.
  ...Из  серых  сумерек церкви вышли на  паперть три  старухи -  толстая,
тощая и горбатая. Они поглядели на синее небо, зажмурились после прохладного
полумрака церкви,  и,  когда  старые глаза  привыкли к  свету,  они  увидели
мальчика.
  Толстая увидала, что он мчится в деревянной тачке без ручек и испуганно
таращится.  Тощая заметила летящую над улицей лодку и в лодке юного сурового
ангела с желтыми светящимися крыльями. Горбунье померещился черт.
  - Еду! - прокричали одновременно мальчик, ангел и нечистый. - Эгей!
  Он пролетел как молния, обдав паперть пылью. Старухам запорошило глаза,
и  они ослепли.  Что-то с  шорохом и  треском ударило в землю вблизи от них,
кто-то завопил гнусно и  осквернительно для святого места,  и тощая вместе с
горбуньей бухнулись на колени,  а  толстуха подалась к  ним и  повалилась на
них.  Они стонали и  плакали,  пока не расползлись в  разные стороны.  Слезы
промыли  им  глаза,  они  увидели  бегущую  кошку  и  упавший невесть откуда
молоток, стоявший торчком в плотно убитой земле.
  Между тем  мальчик ехал  к  реке.  Навстречу через мост тяжело бежали с
покосов мужики  в  раздутых встречным ветром белых  рубахах.  Он  свернул со
шляха на тропинку среди ракитника,  и  по лицу стегнули низкие гибкие ветки,
но машина сразу замедлила ход, как будто она тоже почувствовала боль.
  Блеснул белыми искрами плес, открылась широкая поляна, заросшая конским
щавелем и малиновым клевером. Машина остановилась. На мостках у реки стояла,
согнувшись,  женщина в  подоткнутой юбке и  полоскала белье.  Она отодвинула
далеко  в   сторону  зажатую  в   обеих  руках  простыню  и  сильным  рывком
протаскивала ее в  другую сторону,  и  вода вспенивалась и бурлила.  Женщина
проделывала это по нескольку раз,  а  затем отжимала простыню и шлепала ее в
дощатое корыто,  в  котором горкой  белели скрученные жгутами чистые рубахи,
портки, наволочки и остальное белье.
  - Мама! - позвал мальчик. - Я к тебе приехал!
  Мать  выпрямилась,  повернувшись к  нему с  усталой неторопливостью,  и
заслонилась блестящей мокрой рукой от солнца.
  - Это ты? - спросила она ласковым грудным голосом. - А что там за гомон
в деревне? С тобой ничего не стряслось?
  - То  бабкам черт  привиделся,  -  засмеялся мальчик.  -  А  я  приехал
помогать тебе.
  Он  шел  босыми ногами по  теплой траве,  а  за  ним  медленно катилась
деревянная  машина.   Мать  не  замечала  ее,  глядя  на  своего  маленького
косолапого сына  в  белых  холщовых  штанах  на  одной  косой  помоче  через
загоревшее плечо.  Она  обрадовалась,  что  он  пришел.  Она  нагнулась  над
корытом, выбрала маленькую сорочку и тихо засмеялась.
  - Помогай.
  Но  мальчик замахал на  нее руками,  подбежал к  ней и,  схватив охапку
белья, потащил его к машине. Тут-то мать и приметила это странное сооружение
из досок,  стоявшее на четырех колесах возле мостков.  Однако она не поняла,
что хочет сын, и воскликнула:
  - Что ты опять удумал?
  - Сейчас увидишь,  -  проворчал мальчик,  укладывая белье в  кузов.  Он
знал,  что машина может делать все,  что он пожелает. - Тебе больше не нужно
будет стирать, мама.
  Он подтолкнул машину к воде.  Она съехала с берега, зачерпнула бортом и
сильно  качнулась  несколько  раз  взад-вперед.  Белье,  хлюпая  и  булькая,
зашевелилось.
  Мальчик счастливо посмотрел на мать.
  - Она сама, - признался он.
  Испуганно вскрикнув,  мать шагнула с  мостков.  Вода вздула с  боков ее
легкую юбку.
  Машина замерла.  Мать подвела ее  к  берегу,  переложила белье на  край
корыта и вытащила машину на берег.
  - А коли б оно утонуло? - вздохнула она. - Горе ты мое!
  Мальчик не  слушал ее.  Он  склонился над мокрой машиной.  От нее пахло
сырым трухлявым деревом.  Он сразу уловил этот запах, похожий на затхловатый
запах старой бочки.  Его  сердце ощутило горечь,  и  он  понял,  что  машина
умерла.
  - Ты не поверила мне!  Ты не поверила мне! - закричал мальчик, глядя на
мать расширившимися блестящими глазами. - Ты все испортила! Теперь я не могу
тебе помочь!
  Он горько заплакал, сев на теплую траву и поджав под себя ноги.
  - Глупый ты у меня, - ласково сказала мать и снова принялась за работу.
  Когда она оглянулась, сына на поляне не было.
  Мальчик возвращался домой.  Он толкал перед собой машину и  глядел в ее
щелястый кузов.  Высокие тополя  вдоль  шляха  гулко,  размеренно шелестели,
выворачивая блестящие,  с  белым подбоем листья.  Скрипели колеса,  отходила
назад  колея  дороги.  Мальчик видел  курчавые стрелки выбежавшего под  ноги
подорожника, на обочинах - желтый сквозной цвет молочая, остролистые высокие
стебли дикой конопли,  покачивающиеся цветы кашки,  малиновый кипрей,  синий
заячий горох,  желтые верхушки медвежьего уха.  От  травы из  степи шел едва
слышный звон.  Кузнечики,  пчелы, шмели, муравьи, богомолы, жуки и бабочки -
эти  бесчисленные живые  существа стрекотали,  жужжали  и  пели,  и  мальчик
слышал.  Ему чудилось,  что оплакивали его машину. Он знал, что когда-нибудь
сделает новую и она не умрет,  потому что будет нужна всем. А эта была нужна
только ему. Его маленькое сердце горевало.
  И еще ему чудилось, что степь, травы и цветы прощаются с ним, он уходит
от  них,  чтобы не  вернуться.  Иные дали открывались перед мальчиком,  иная
жизнь...
  Но  вечером он  сидел на  чурбаке во  дворе и  вырезал из продолговатой
тыквы голову.  Выскоблил изнутри,  пробил глазницы, рот и нос, и вышло лицо.
Мальчик показал его  Канаде.  Пес  стукнул хвостом по  земле  сначала слева,
потом справа и  отвернулся.  Машина стояла рядом с его будкой,  но он уже не
боялся.  Мальчик повесил тыквенную голову на плетень,  чтобы она смотрела на
улицу,  и  стал глядеть в угасавшее небо,  где нарождались звезды и стояла в
полколеса бледная луна.
  Из-за  кустов  смородины  доносился разговор  отца,  матери  и  толстой
старухи. Мальчик улыбался.
  - Он  свернет  себе  шею,  -  тонким  голоском  выговаривала старуха  и
повторяла одно и то же: - Свернет шею! Свернет шею!
  Мальчику казалось,  что это трутся одна о  другую тугие складки жира на
шее старухи.
  - Сынок! - позвал отец. - Ты живой там?
  - Я живой, - отозвался мальчик и пошел за смородиновые кусты.
  На  лавке между старой смолистой вишней и  грядкой душистого табака под
окном хаты сидели отец с  матерью,  а  напротив них на табуретке -  старуха.
Мальчик взял отца за темную тяжелую руку,  быстро нагнулся и поцеловал.  Ему
было жалко этого доброго, сутулого, черного, как ворон, человека.
  От  руки  пахло дымом и  железом.  Отец  взял  мальчика за  подбородок,
усмехнулся и взглянул ему в глаза.
  - Ты больше не хочешь быть в кузне,  - сказал он задумчиво. - Может, ты
в  своего дядьку удался?  Твой дядька уехал за морс,  в чужую страну Канаду.
Долю свою искать.  Наверно, тоска ему очи выест. Эх, сынок, тяжко без брата!
- воскликнул отец. - А наша доля тут... А ты еще ничего не понимаешь!
  Он прижал к себе голову мальчика и вздохнул.
  - Я понимаю!  -  возразил сын. Он снова поймал руку отца и стал дергать
ее вниз.  -  Я тебе сделаю такой молот, что сам выкует нашу долю! Ты веришь?
Веришь?
  Но отец нахмурился и сказал:
  - Глупый ты еще.
  - Я не глупый,  -  со слезами в голосе ответил мальчик. - Если бы я был
глупый, ты бы не стал со мной так говорить.
  Отец хмыкнул,  отвесил сыну легкий подзатыльник и велел ему идти думать
и набираться ума в глупую голову.
  Мальчик  убежал  к  поленнице.   Он  поглядел  на  заброшенную  маш