ывший моряк-подводник, приехавший в Донбасс
по  оргнабору,  следил за движением машины и  вспоминал черную воду северных
фиордов.  Б  реве двигателя ему послышалась мелодия песни,  три-четыре ноты.
"На рейде морском легла тишина,  и  землю укутал туман..."  Вслед за песней,
где  были  слова  о  платке  голубом,  махнувшем уходящему кораблю,  он  еще
вспомнил,  что медсестра вышла замуж за другого,  а он женился на грушовской
девушке и стал на мертвый якорь.
  Когда  в  лаве  появилась  девушка-газомерщица,  укутанная  под  каской
голубым платком,  машинист шутя обнял ее и  прижал к себе,  сделав вид,  что
принял ее за приятеля. Она оттолкнула его.
  - Ой, Роза, обознался! - засмеялся он. - Богатой будешь.
  - Это  ты,   Люткин?   -   пренебрежительно  спросила  она.  -  Я  тебе
когда-нибудь лампой в лоб засвечу.
  - Какая недотрога! - Он снова потянулся к ней.
  Девушка размахнулась бензиновой лампой и стукнула его по каске.
  Старый навалоотбойщик закричал:
  - Взорвешь, окаянная!
  Роза,  будто и не слыша,  прикрутила огонек до размера горошины и стала
водить лампой от почвы до кровли.  Вверху огонек заметно вырастал, появлялся
голубой ореол. Значит, в лаве был метан.
  - Опасно? - спросил Устинов, смущаясь.
  - Ничего с вами не сделается, - ответила девушка.
  Возле  лавы,  на  пункте  погрузки в  штреке,  слесарь монтировал новый
светильник в  алюминиевом корпусе с  длинной лампой-трубкой.  Он  был молод,
недавно стал отцом,  и  ему хотелось что-нибудь придумать,  чтобы преодолеть
ощущение тяжести,  которая появлялась,  когда он шел домой  ему было стыдно,
но он чувствовал, что он самый последний примак.
  Устинов намахался лопатой до изнеможения и услышал,  как кто-то толкнул
его.  Старый навалоотбойщик,  блестя всем черным лицом,  показал жестом, что
можно отдохнуть.
  Подаренные наколенники почему-то  привязали навалоотбойщика к  новичку.
Устинов привалился спиной  к  забою,  вытянул ноги.  Работающий чуть  повыше
шахтер покосился на  него,  но старый навалоотбойщик махнул ему рукой,  что,
мол, не отвлекайся.
  Михаил на миг закрыл глаза и очутился дома, возле дочери.
  Гудела врубмашина, звякали лопаты, Даша смотрела на него... он не знал,
вернется ли к ней.
  Здесь ему было тяжело жить и не для кого жить.
  Он оттолкнулся от угольной стены, стал снова работать.
  Даша еще не родилась. Его родители еще были молоды, не подозревали, что
через двадцать лет их ждет разрыв, что отец уйдет к другой женщине.

  На  погрузочном пункте Устинов увидел отца.  Он  узнал его,  потому что
ждал:  говорили,  что приедет изобретатель ламп дневного света.  Отец высоко
держал голову в каске, щурился сквозь очки и казался высокомерным.
  Подвешенные  поверху  лампы  распространяли  ровный  белый  свет,  мало
похожий на естественный дневной,  но сильно и равномерно расходящийся во все
стороны. Штрек стал шире, засверкали рельсы, сделались видны натеки смолы на
сосновых стойках.
  С отцом было еще несколько человек.  Они поздравляли и благодарили его,
утверждая, что он развеял сумерки, всегда окружавшие шахтеров.
  Устинов подошел к нему и словно случайно дотронулся до его руки.
  Кирилл Иванович повернулся к сыну.
  - Я хочу пожать вам руку, - сказал Устинов.
  И пожал.
  В эту минуту торжества он произнес:
  - Лет через тридцать наступит совершенно другая жизнь.  Придут на  ваше
место новые изобретатели и ученые.  А вас,  наверное,  забудут. Вы думаете о
будущем?
  - Будущее еще прекраснее, - заметил кто-то из сопровождающих.
  Устинова оттеснили,  он издали наблюдал,  как отец улыбается...  И  как
отец плакал над могилой матери! Это еще впереди.

  Устинов работал,  потом поднимался на-гора, в общежитие. Шахта отнимала
все  силы.  Он  вспоминал какой-то  долгий сон,  где  он  был  преуспевающим
руководителем  социологической  лаборатории,   и  с  удивлением  видел  того
полуреального   человека,    ищущего   защиты   от    медленного   рутинного
существования.  Тогда-то он,  оказывается,  завидовал двадцатичетырехлетнему
заводскому мастеру Сергею Духовникову,  который работал в цехе в дни авралов
по  двенадцать часов,  который жег  себя  ради  простого выполнения плана  и
одновременно ради себя самого, своей жажды жить. Эта жажда выделяла парня из
массы, озабоченной вязкими житейскими проблемами.
  Теперь  Устинов  после  смены  ощущал  цену  каждого прожитого часа  и,
выезжая из подземелья,  замечал акации и клены возле подъемника,  которые он
успевал забыть под землей.
  Но однажды ему стало страшно.
  Он остался в комнате один,  все ушли -  кто на танцы,  кто к знакомым в
Грушовку.  Михаил дремал,  читал газету,  потом вышел на крыльцо и,  глядя в
темное небо, застонал.
  Далеко за рекой и разбросанными огоньками поселка он угадал свой дом. И
пошел туда, откуда долетали тихие родные голоса.
  Возле  грушовского магазина  светил  одинокий фонарь.  За  магазином со
стороны  балки  темнел  дом,  в  котором  недавно  брали  бандитов.  Устинов
вспомнил,   как  несли  убитого  милиционера,   вспомнил  секретаря  горкома
Пшеничного и  то,  как  козырнул своим детским воспоминанием об  этом пустом
доме.  Послышался скрип вырываемого гвоздя, затем - стук. Устинов отступил в
тень,  стал всматриваться.  Мелькнула неясная фигура.  "Разве не  всех тогда
взяли?" - подумал он. Михаил осторожно прошел вдоль забора и пригнулся возле
колючего куста, пахнущего смородиной. На всякий случай он пошарил рукой, ища
камень или палку.  Во дворе затихли.  Трава была сырая,  холодная.  Он вытер
руки о колени и, немного подождав, двинулся дальше, но через несколько шагов
остановился,  услышав,  что  там  тоже зашевелились.  Тогда Устинов,  уже не
пригибаясь, припустил к соседнему дому, где светилось мирно окно.
  - Кто там?  -  окликнул из-за забора мужской голос. - Проходи, человек,
здесь живет убогий горемыка.

  Те,  кто напугал Устинова,  были его соседи по комнате Василий и Федор.
Они решили унести из бесхозного дома оконные рамы и двери. Алексей собирался
строиться и запасал впрок материалы. Устинов спугнул их. Подумали - милиция.
И  Василий,  бывший  запойный  пьяница,  равнодушно  предрек  общую  судьбу:
"Посодют".

  - Как же дальше жить будешь? - спросил Устинов у слепого.
  - Тебе какая забота? - зло ответил тот. - Уходи.
  Разгорающийся огонек папиросы отразился в его неподвижных глазах.
  - Ты один живешь? Может, помощь какая нужна?
  Скрипнула дверь, с крыльца девушка встревоженно окликнула:
  - Андрей, кто тут?
  - Чужой! Иди до хаты, ничего со мной не сделается.
  Девушка подошла к  слепому,  взяла его за  руку и  стала подталкивать к
дому.
  Устинов попрощался.
  Несколько минут  назад,  пересиливая страх,  он  думал,  как  встретить
опасность  достойно,   а   сейчас  страх  пропал.   Зато  вернулось  чувство
безысходности, и эти ночные тени не уменьшили его.
  Устинов миновал Грушовку,  перешел мост и оказался в городе. Родной дом
уже был близко.
  В нем ярко светились окна,  слышались звуки радио,  во дворе еще играли
дети. После темного поселка здесь казалось празднично. Там жили с давних пор
шахтеры,  и, хотя уже не стало ни землянок, ни балаганов, дух старой угрюмой
Грушовки крепко держался по  ту  сторону реки.  А  здесь всегда были уличные
фонари,  каменные дома, больницы, магазины, - здесь город, там не город и не
деревня, там Грушовка.
  Устинов посмотрел на свои окна.
  Маленький Миша Устинов сидел на лавке,  крутил рулевое колесо, прибитое
к  ней,  и  мчался по  бесконечным дорогам,  которые будут видеться ему  всю
жизнь.
  Отец что-то писал. Мать гладила белье.
  Когда-то Устинов вернулся домой и застал мать одну:  отец ушел к другой
женщине.  Он  уходил от  нее долгие годы,  возможно,  с  такого вот позднего
вечера,  когда он что-то писал,  а она гладила белье, но они еще ни о чем не
подозревали.
  Михаил стоял у подъезда, смотрел в окна.
  Дверь хлопнула,  вышла высокая женщина с маленькой девочкой.  Чужие. Он
их не знал.
  - Кирилл Иванович, вас нынче не узнать, - обратилась к нему женщина.
  У  нее  был голос Масляевой,  старой толстой соседки Устиновых,  матери
двух взрослых дочерей.  Значит,  Масляева?  А девочка -  ее третья, младшая,
которая умрет через три гола от порока сердца?
  Устинов поздоровался,  Масляева пригляделась к  нему,  пожала плечами и
пошла дальше.
  У  него сжалось сердце.  Предстояло войти в  родной дом,  к своей живой
матери.
  Он поднялся по лестнице, решительно постучал в дверь.
  Мама глядела на  него с  настороженной полуулыбкой.  За ней в  коридоре
ярко горела голая лампочка,  лицо было в легкой тени.  Мама не узнавала его.
Он  забыл,  что  намеревался представиться корреспондентом,  молча смотрел с
чувством горького счастья.
  У нее искрились в ушах нежно-фиолетовые аметистовые сережки. Теперь они
у его жены Валентины, все перешло Вале - даже обручальное кольцо.
  - Вы к Кириллу Ивановичу?  -  спросила мать и окликнула:  -  Кирилл,  к
тебе!
  Устинов  вспомнил  ее  завещание  в  школьной  тетрадке:  "Родные  мои!
Хорошие!  Прожила я с вами много-много и никогда бы вас не бросила,  если бы
на то была моя воля..."
  - Лидия Ивановна! - сказал он. - Лидия Ивановна...
  Мать с тревогой оглянулась.
  Вышел отец, горделиво поднял голову:
  - Вы ко мне?
  - К вам, Кирилл Иванович. Я из газеты.
  Отец   еще   зачесывал  волосы  набок,   лицо  было  сухощавое,   очень
мужественное.
  - Из газеты? - переспросил он. - Что ж, прошу.
  На  нем  была белая рубаха с  голубой вышивкой на  воротнике и  широкие
пижамные брюки.
  Устинов вошел в  комнату с  красным нитяным абажуром,  увидел мальчика,
стоявшего в углу. Он взял мальчика за плечо, спросил:
  - Все дерешься, Миша?
  - Немножко дерусь,  -  вздохнул мальчик  и  сбросил его  руку.  -  Мама
сказала, что я в гроб ее загоняю.
  - Чего вы хотите от ребенка?  -  извинилась мать.  - Вы присаживайтесь.
Сейчас чаю попьем... Ладно, Миша, беги на кухню!
  Казалось,  она говорила:  "Смотрите,  я гостеприимная хозяйка,  я люблю
своего малыша,  я  забочусь о  муже".  Но за этой простодушной позой Устинов
ощущал то,  что созревало в  близкой действительности и  что в  конце концов
раскололо семью.
  - Да,  приготовь нам чай,  -  сказал отец и кивнул гостю:  - Что же вас
интересует?
  - Ваша семья.
  - Моя семья?
  - Ваша  и  Лидии Ивановны,  -  уточнил Устинов.  -  Я  когда-то  изучал
проблемы семейной жизни, даже пробовал составлять прогнозы...
  Он повернулся к невысокой этажерке из гнутых ореховых прутьев. Там было
десятка  два  книг.  На  верхней полке  стоял  фарфоровый попугай с  красным
гребнем и  золотисто-черными глазами,  -  очень скоро от него останутся одни
осколки, а Миша снова окажется в углу.
  - Вы пишете романы? - спросила мать.
  - Нет, что вы... Я по другой части.
  - Лидочка, где чай? - поторопил отец.
  - Да-да, сейчас.
  Мать забрала с собой малыша и ушла на кухню.
  - Так по какой вы части? - улыбнулся отец.
  Как Устинову его предостеречь?
  Но отец с  удовольствием рассказывает о  себе и ничуть не тревожится за
будущее семьи.  "Неужели,  -  думает Устинов,  - этот парень - мой спокойный
мудрый старик?"
  - Погодите!  -  прервал Устинов.  -  О  люминесцентных лампах уже много
писалось.  Молодых читателей больше интересует ваш духовный мир. Например, о
чем вы мечтаете?
  - Все мои помыслы о благе нашей страны.
  - Разумеется.  Но  каким  вы  хотите видеть будущее вашего сына,  вашей
жены?
  - Миша станет инженером,  пойдет по моим стопам. Инженер в нашей стране
многое может свершить. Я постараюсь, чтоб он был хорошим инженером.
  - А ваша жена?
  - Лидия Ивановна -  женщина,  мать.  Ее  будущее -  это забота о  благе
семьи.
  Устинов вспомнил одну  давнюю поездку с  матерью в  шахтерский поселок,
где она познакомила его с пожилым мужчиной по имени Захар,  который когда-то
любил ее  и  дрался за  нее  с  молодым механиком Кириллом.  Наверное,  мать
захотела взглянуть,  что ждало ее,  выйди она за  Захара.  Но  она встретила
преждевременно состарившегося человека, у него дрожали пальцы, скрюченные от
долгой работы с  отбойным молотком.  И  вряд ли она пожалела о своем выборе.
После поездки в  поселок мать  стала бороться за  отца и  написала несколько
жалоб,  чтобы ей  помогли вернуть его.  Но  это не  помогло,  ведь тогда уже
завершались 60-е  годы  и  многие уже  не  считали разрушение семьи  великой
бедой.  Отец же  вернулся не  из-за тех писем.  Мать тяжело заболела,  и  он
переломил себя.
  - Как вы познакомились с Лидией Ивановной? - спросил Устинов.
  Он попробовал возродить в  отце воспоминания о  юности,  воспоминания о
женщине, которая его ждала, пока он воевал.
  - Я думаю,  когда-то вы мчались по степи и распевали песню "Ой, на горе
огонь горит",  -  продолжал Устинов. - Вам казалось, весь мир существует для
одной вашей Лидии. Везде вам виделись ее глаза.
  - Да, так и было, - ответил отец. - Весь мир.
  - Значит, было, - повторил Устинов. - А знаете, что будет?
  Будет  очень  обыкновенно,  в  соответствии с  законами,  определяющими
семейную жизнь.  Возникнет напряженность.  Отчего?  Им этого не понять: ведь
столько лет прожито вместе!  Но  незаметно с  каждым годом все дальше уходит
бывший рудничный механик от бывшей поселковой девчонки.
  - Говорят,  страсть длится всего три-четыре года,  -  сказал Устинов. -
Потом - конец или вялый супружеский секс.
  - Что вы несете?!  - возмутился отец. - Таких слов прошу в моем доме не
произносить. И давайте ближе к делу.
  Похоже,  Устинов дал маху: невинное "секс", то есть по-русски буквально
"пол",  задело Кирилла Ивановича.  Кто же знал, что он такой пуританин?.. Но
нет,  тут дело в  другом.  Он  защищает свой обычай от чужого вторжения,  от
непрошеного пророчества. Еще минута - и он спустит Михаила с лестницы.
  - Извините, я имел в виду научный термин, - сказал Устинов.
  Отец отвернулся к окну.
  - Плавку выпустили, - вымолвил он.
  В   темной   дали,    усеянной   электрическими   огнями,    загоралось
розово-красное зарево.
  - Я вас где-то уже встречал, - сказал отец. - Вы кого-то напоминаете...
Не могу вспомнить.
  - Надеюсь, хорошего человека?
  - Юго-Западный фронт? Деревня Молчановка?
  - Нет,  -  ответил Устинов.  -  А  вы  можете  представить своего  сына
взрослым?
  - Испытательная станция в Сталинске-Кузнецком?
  - Нет, мы с вами не встречались.
  - Но даже голос ваш я помню!
  - Что голос? Может, я просто ваш сын, который явился из будущего?
  - В каком смысле?
  - Не знаю,  как вам объяснить.  Но вот,  например, помните: зимой сорок
второго вы перешли линию фронта, в районе Волновахи устроили засаду, а когда
возвращались обратно,  пробирались в  нескольких километрах от родного дома?
Бабушка... то есть ваша мать видела вас в ту ночь во сне.
  - Да-а, - озадаченно протянул Кирилл Иванович. - Старая женщина... - И,
понизив голос, спросил: - Вы из органов?
  Устинов  неопределенно  махнул  рукой  и  решил  этой  темы  больше  не
касаться.
  Он вспомнил,  как отец приехал в Москву,  когда они с Валентиной, устав
от однообразной жизни,  очутились на грани беспричинного развода: он приехал
на  сутки,  дал денег и,  напомнив своим присутствием о  нравственном долге,
вернулся  домой.   Что  ж,  порой  даже  взгляд  ближнего  выполняет  задачу
социального контроля...  И вслед за этим воспоминанием Устинов подумал,  что
сейчас,  в 1949 году,  его попытка предостеречь - преждевременна, еще многие
силы  опекают семью,  еще  жизнь течет открыто на  виду  у  родни,  соседей,
сослуживцев.
  Вошла мать, принесла чаю, вишневою варенья, маковый рулет.
  Она  надушилась  могучими  духами  "Красная  Москва".  Кирилл  Иванович
потянул носом и улыбнулся.
  - Я Мишу уложила, - сказала мать и принялась разливать чай.
  Неожиданно в дверях показался худущий мальчик, раздетый до трусов. Он с
любопытством смотрел на Устинова.
  - Михаил Кириллович! - строго произнес отец. - Спокойной ночи.
  Мальчик нехотя ушел.
  Мать заговорила о  том,  что они раньше жили в поселке и что она до сих
пор не привыкнет, что здесь негде посадить даже луковицу. Лет через двадцать
она заведет на балконе цветник в деревянных ящиках, но еще раньше, лет через
десять,  ее  потянет  сочинять безыскусные стихи,  в  которых  будут  цветы,
солнце, ветер.
  Отец спросил у  нее,  что,  не  хватит ли  огорода,  где они в  прошлое
воскресенье накопали два мешка картошки?
  Нет, не хватит, возразила она, огороды далеко...
  Устинов подхватил тему, что не хлебом единым жив человек, и спросил, не
скучает ли она днем,  когда мужа и сына нет дома? Может, ей пойти в вечернюю
школу и работать?
  - Вы угощайтесь.  - Лидия Ивановна подвинула розетку с темным вареньем,
в котором отразился малиновый абажур.
  Отец  похвалил рулет  и  тоже  предложил Устинову взять еще  кусочек из
середки, где побольше мака.
  Мамины   рецепты  всяких  рулетов,   сметанников,   хрустов  перешли  к
Валентине,  потом дойдут и  до дочери Устинова.  И  Валентина и  Даша словно
подошли к столу. "Где они сейчас?" - подумал Михаил.
  - Разве муж меня не прокормит? - с шутливым удивлением спросила мать. -
Или  мне  тоже  брать пример с  Ивановской?  Она  на  работу ходит,  а  дети
зачуханные.  Я  ей прямо заявила:  "Так не годится,  голубушка!"  -  и она с
ожиданием поглядела на мужа.
  - То-то она на меня косится! - усмехнулся отец. - А я и не пойму, в чем
дело.
  Мать спросила, читал ли Устинов статью "Вопреки жизни" и, узнав, что не
успел, взяла с этажерки газету:
  - Вот здесь, второй столбик. Очень правильно пишут.
  Михаил взял газету, стал читать: "Главная ошибка произведения состоит в
том,  что,  неверно изобразив личную жизнь Аржановых,  писательница всячески
стремится оправдать разрыв Ольги с Иваном Ивановичем,  доказать,  что иначе,
дескать,  и  не  могло быть.  Но  ведь это  же  в  корне противоречит нашему
пониманию советской семьи,  основанной на высоких принципах коммунистической
морали, строго охраняемой советским законом".
  И  Михаил  снова  понял,  что  родители  останутся глухи  к  любым  его
предостережениям.
  - Мы в курсе всех событий,  - похвалилась она. - Недавно в театр ходили
на концерт.
  Послышался  странный  звук.  Мать  встревоженно подняла  голову,  потом
кинулась в соседнюю комнату.
  - Мамочка! - позвал мальчик.
  - Что, Мишенька? - донеслось оттуда. - Не ушибся? Спи, родной, спи.
  Она вернулась,  виновато хмурясь.  Мальчик во  сне упал на  пол,  видно
что-то  приснилось,  и  ей  было не  по себе,  оттого что она из-за гостя не
проследила, как он укладывался.
  - Мне в детстве немцы снились, - признался Устинов. - Страшно было. - И
осекся, догадавшись, что проговорился.
  Однако на его оговорку не обратили внимания.
  Пора было уходить.
  Он уходил почти без сожаления, потому что мать оставалась с отцом живая
и молодая.

  Проводив его, Лидия Ивановна и Кирилл Иванович выпили еще по чашке чая.
  - Ты напрасно задираешь Ивановскую,  - заметил Кирилл Иванович. - Здесь
тебя не поддержат. Только наживешь врагов.
  - Могу тоже пойти на работу,  -  ответила жена.  -  А  кто будет о  вас
заботиться?
  - Но она к тебе не пристает с поучениями?
  - Еще бы приставала! Про меня скажешь, что я плохая мать или жена?
  - Да, - согласился он. - Ни у кого язык не повернется такое сказать.
  - Все женщины как женщины,  -  продолжала она.  -  А эта - одна на весь
двор. И корреспондент туда же - "работать вам, учиться"... Вот моя работа, -
она обняла мужа за плечи. - Чтоб тебе хорошо и спокойно.
  - Приглянулась ты ему, вот он и агитировал.
  - Скажешь тоже!
  - Я его где-то видел, не помню где?
  - Он  на  тебя  похож,  даже голоса одинаковые.  -  Лидия Ивановна сама
немного удивилась своему наблюдению.
  - Этого я не заметил.  А вот то, что он ненормальный, - так это ясно. -
Кирилл Иванович помахал перед собой ладонью и заметил:  - Ну и надушилась ты
ради него!
  - Ой,  ну  тебя!  Чуть-чуть намазалась