ежит в раскрытом чемодане
  Наследник, соской шевеля.

  К стене привязанная крышка,
  Никелированный замок.
  Лежит, сопит себе парнишка,
  Катая глазки в потолок.

  Честь честью все - опрятно, строго,
  Постель, простынка на груди.
  Что ж, чемодан! - мальцу дорога
  Еще какая впереди!

  А.Твардовский, 1955 г.


  Владимир Абрамович Дитюк  женил своего первенца Григория.  Однако,  как
всегда  бывает,  невозможно было  заниматься только  одним  этим.  Наоборот,
другие  дела   и   заботы,   привычные  и   неизменные,   отвлекали  Дитюка.
Снегозадержание, технический уход машин, подготовка к партийному собранию, -
этим он  тоже занимался,  хотя и  понимал,  что единичность,  неповторимость
предстоящего праздника должна вроде подчинить себе все  иное.  Но  такого не
получалось, в спешке даже мелькала мысль: "Скорее бы все кончилось!"
  В  "Целине" есть такие строчки:  "Знает эта земля не  только знаменитых
первоцелинников Михаила Довжика и Владимира Дитюка,  но и хороших хлеборобов
Владимира Михайловича Довжика и Григория Владимировича Дитюка".
  Великая гордость за свое дело охватила бригадира в  первые минуты после
прочтения "Целины".  Но затем стало тревожно за парня:  какая непростая ноша
опускалась на Гришины плечи!
  Спустя полтора года он  уже твердо мог ответить себе,  что его опасения
были напрасны.  Григорий отслужил в  армии,  вернулся в  отцовскую бригаду и
снова стал хлеборобом.
  Свадьба.  Поезд с молодыми. Снег, ленты, шары. Сыплются горсти зерна на
черный чуб жениха и на белую фату.  Первое "Горько!". И наступает миг, когда
все глядят не на молодых,  не на Гришу и  Люду,  а на отца,  чуть сутулого и
застенчиво улыбающеюся гиганта. Сейчас он скажет напутственное слово. Но как
ему  передать чувство  радости  и  чувство  как  бы  далеко  раздвинувшегося
горизонта?

  Я знаю,  дети,  когда мы начались.  У других,  может, видится не всегда
ясно,  с какого дня жизнь повернула колесо и пробороздила тебя,  а у меня на
этот случай в памяти незабываемый след.  Четвертого марта началось.  Жил я с
мамой Галиной Сергеевной,  Гришиной бабушкой, в селе Савинцы возле Сорочинец
Миргородского района.  "Чудный город  Миргород!  -  сказал  великий писатель
Гоголь.  -  ...везде прекрасный плетень   по нем вьется хмель,  на нем висят
горшки,  из-за  него  подсолнечник  выказывает  свою  солнцеобразную голову,
краснеет мак,  мелькают толстые тыквы...  Роскошь!"  Там я  вырос.  Да такой
большой,  что как надумаю новую одежду покупать, так беда, - нигде не сыщешь
моего размера,  а ботинки только в Москве,  сразу по пять пар беру.  Больше,
кажется,  не вырасту, остановился на сорок восьмом. Ну, то я к слову. А в ту
пору зимой даже в школу не ходил - нету обувки. Весной да осенью еще босиком
туда-сюда,  вы  не удивляйтесь,  война ведь только-только кончилась,  мы под
немцем оккупацию бедовали. Я и работать пошел десяти лет. Водовозом. А позже
стал на быках боронить.  Когда на пятнадцатый год пошло,  курсы трактористов
закончил в  Сорочинцах при эмтээсе.  И уже я не хлопчик,  взрослый кормилец.
Работаю, даже сапоги ношу. Учиться я уже совсем не учился, иная пошла учеба.
В  феврале вдруг загомонили о  целине,  куда-то в Казахстан,  на Алтай подул
ветер,  да что оно такое,  целина,  -  никакого представления. Узнал, многие
земли как бы дикие пропадают.  Кто на них поедет?  С  родины уезжать?  Потом
собрали  нас,  трактористов,  слесарей  и  механиков в  эмтээсе,  из  обкома
комсомола товарищ приехал,  агитировал.  Многие подняли руки,  и  я  поднял.
Тогда он говорит:  "Я вам правду скажу,  вы хлопцы правильные,  поймете. Там
нужда будет, снег большой, жить будете в палатках. Голое место!"
  Что ж,  он правду сказал,  - вроде бы фронт открывается, и ехать нужно,
однако едут одни добровольцы.  Он  нас  проверял.  Что  меня подвигло тогда?
Порыв  у  меня  был.   Может,   показалось,   что  открывается  моя  дорога?
Комсомольский товарищ еще  сказал:  "Война вовсе  недавно кончилась.  Мы  ее
помним,  хоть многие из  нас молодые.  Теперь нам надо вперед жить,  чтобы в
нашей жизни тоже было такое большое дело, как победа. Человеку нужна победа,
а без нее он мал".
  Он верное говорил,  тот товарищ.  Победа нам всегда нужна  даже когда я
простое дело  делаю,  когда дерево сажаю,  мне  одолеть надо  труд и  помочь
природе вырастить малый прутик,  чтобы он жил,  -  я  и  тогда желаю победы.
Сперва идет труд, затем победа, а получается - жизнь.
  Большое дело поднималось,  на всю страну.  Не одного меня оно подвигло,
но и старших людей,  на войне воевавших. Вписали меня в бригаду Миргородской
эмтээс  и  отпустили домой.  Работаю  как  ни  в  чем  не  бывало  на  своем
"Универсале".  Через шкив  перекинута трансмиссия   мелю  на  мельнице муку.
Потом магнето забарахлило,  пошел в Сорочинцы. Третьего марта это случилось.
Секретарь на  меня накинулся:  "Где ты пропадал?  Завтра отправка!"  Вот так
дела...  Мне еще паспорт надо получить,  а  до Миргорода тридцать верст.  На
дороге грязь, машина не пройдет. Надо пешком. Ну добрался. В милиции справку
из колхоза требуют, без нее не дают. Снова пришел в Миргород уже ночью, дали
мне паспорт.  Мама пирожков спекла,  сложил я их в ящик фанерный   как был в
фуфайке,  в армейской фуражке -  дядя подарил -  так и уехал. Да, две тысячи
подъемных мне дали в Полтаве.  Маме их отослал и часы купил.  Правда,  потом
поменял на патефон,  люблю песни.  Поездил я  по свету,  везде слышу -  поют
украинские песни,  и в Ташкенте, и в Казахстане, и в Москве. Как почую: "Ой,
на гори женци жнуть,  а  под горою яром-долиною казаки идуть",  так вроде бы
снова я еще юный хлопец. Да нет, я еще молодой! Вот Миша Довжик мне говорит:
"Я, наверное, останусь в комсомоле до пенсии". И я тоже, честное слово.
  Мы  быстро доехали,  за трое суток,  -  "зеленая улица".  В  Акмолинске
митинг,   народу  -   тьма,   пересадили  нас  в  старые  вагоны,  такие,  с
прямоугольными окнами,  будто в избе, и развезли по станциям. Девятого марта
наши миргородцы и с ними еще сто человек вылезают на станции Колутон.  Снега
кругом  страшные,  мороз  градусов сорок.  Возле  самого поезда стоят  сани,
лошади в  куржаке и  белый дым валит.  До нас сразу какие-то люди в  тулупах
сунулись:  "Поехали с нами.  Тут близко, двадцать километров". Потом другие:
"С нами!  У нас ближе".  То были председатели колхозов,  они нас ждали. Увез
нас Хижняк Юрий Андреевич,  председатель "Заветов Ильича", всю нашу бригаду.
У нас полный комплект:  и бригадир, и учетчик, и механик, и мы, трактористы.
Замотали нас в  тулупы,  в сани усадили,  а кучером тут был шофер:  зимой на
полуторке негде ездить. Я уж ничему не дивился.
  И приехали. Село тоже Колутон. Тут все Колутон, и речка, и станция, и у
нас,  даже еще Новый и  Старый Колутон.  Не  то  чтобы Сенжары или Миргород!
Глянул я  -  из-под  снега  одни  трубы торчат.  Только почта и  контора под
крышей,  ни улиц,  ни красоты. Вы, дети, того села уже не увидите. Расселили
нас по мазанкам,  я  и  Сериченко Вася (сейчас он шофером) попали к старикам
Даниленко,  те еще до революции сюда переселились. Туннель прорыт в сугробе,
ведет  вниз,  там  -  жилье.  Покормили с  дороги,  председатель Хижняк мяса
выделил и  капусты.  Потом прикатил из Жалтырской эмтээс трактор с будкой на
санях.  "Айда,  ребята,  за  техникой!"  Никто  не  усидел.  Ночью приехали,
кинулись до  тракторов,  они  на  платформах стоят.  Сторож начал стрелять с
перепугу. Ходим всю ночь у тракторов, горючее заливаем. Новые дэтэ-пятьдесят
четыре!  Утром объявился завскладом,  спустили мы их по накату и своим ходом
на Колутон.  Там я исполнил впервые свой конституционный долг - проголосовал
на выборах. Четырнадцатого числа были они.
  Целину,  Гриша,  я в мае начал ломать. А сперва возил приезжающий народ
от станции до нас.  Много перевез, из Донбасса были, из Воронежа, из Москвы.
С  двадцатого апреля получили плуги,  семена.  К  маю  речка Колутон трещать
льдом начала,  артиллерийски трещало.  Средь ночи подымает нас  председатель
Хижняк,  что за напасть?  Завели и  поехали в Ковылинку.  Надо так надо,  не
спорим.  Речка в  паводок,  оказывается,  норовистая -  кругом одни  острова
оставляет.  Потому мы торопились.  В  степях уж была для нас фанерная будка,
сеялки,  припасы.  От Ковылинки было еще верст тридцать,  и  агроном сказал:
"Где-то здесь пахать".  А точнее не мог сказать, пространство, видать, и его
образованный ум как бы одолевало.  Дикая, говорю я вам, была земля! Страху я
перед ней не чуял,  но уважение было будто к живому существу.  Вспомнил свою
хату,  вокруг розовый цвет,  нарядные абрикосы,  весенний грай.  И  стали мы
ломать  целину.  Мой  напарник  Веня  Михайлов,  Вениамин  Иванович,  влупил
загонку:  шесть  километров сюда,  три  -  туда.  Первая борозда.  Пахали мы
попеременно,  один спит рядом в  кабине,  другой за рычагами.  Азартное было
дело,  небывалое. Я вам так объясню: и без меня бы целину, конечно, взяли. У
казахов говорят:  "Одинокий путник и пыли не поднимет, одинокий голос нельзя
назвать шумом".  А  тут столько народу,  столько техники,  и я средь других,
совсем еще пацан. А я чую - небывалое! Не все выдержали, кое-кто уехал. Меня
держала работа.  Ее много.  Загонки большие, дома раз-два, и конец видать, а
тут я  один и  передо мной земля без края.  Сколько я  могу?  Я хотел многое
выдержать.  Она  лежит  передо мной  и  молчит,  не  пускает трактор -  плуг
скользил по корням, мы его запускали глубоко, под самые корни. Шли медленно,
на  первой скорости.  Я  выдержал.  Я  ее  сломал.  Говорю вам,  без меня бы
обошлись,  мне нечего пыжиться,  таких,  как я,  тысячи. Трудно? Ну маленько
было. Тогда, сынок, наметилась и твоя судьба.
  Значит, пахали мы до июньского сенокоса. Без малого две тысячи гектаров
сделали.  Нам харчи сюда возили.  Привезут ящик рыбы,  пахты,  хлеба мешок -
съедим сразу. Воду в балочке брали. Слабоватые были харчи...
  Затем сенокос начался,  косилки таскали,  сено стягивали. Я письмо маме
послал, я ей и раньше посылал, но куда тут из степи пошлешь?
  Я  не охотник письма писать.  Скажешь:  жив-здоров,  что еще?  Некогда.
Тогда у меня образование было три класса, какой из меня грамотей! Сейчас я и
школу вечернюю кончил и  техникум -  кое-что понимаю.  А  в ту пору я больше
чувствовал, нежели понимал.
  После сенокоса я еще много поработал до зимы,  хлеб уродился.  Насыпешь
зерна в литровую банку, глядишь на солнце, и солнце сквозь него аж светится.
  В  декабре я возил на дальние заимки сено,  а на вентиляторе забренчали
лопасти,  и пришлось ехать в бригаду. Казах-фуражир говорит: "Володька, твоя
завтра в армию идти".  Я смеюсь:  "А коли б лопасти не забренчали?" - "Тогда
не пошла".  Я отцепил сани,  пошел к председателю. Дали мне расчет, раздал я
хлопцам одежду,  и проводили меня. Я маме отправил пять тонн пшеницы, на три
года ей  хватило.  И  еще  денег у  меня было полторы тысячи,  да  еще потом
бухгалтер пять ей отослал. Первый год богато родил.
  Я служил в авиации.  Под Новый год, пятьдесят восьмой, демобилизовался.
29 декабря приехал к маме на Полтавщину.  Второго января, еще в погонах, сел
на трактор. Помочь надо. Председатель говорит - оставайся! Э, думаю, разве у
вас работа? А на целине смысл иной, большая стихия.
  Женился я на Вере, - помнишь, Вера, нашу свадьбу? - и в степи вернулся.
Тут уж совхоз "Колутонский", две бригады. Каждый бригадир к себе зовет.
  Вижу перемены:  школу,  клуб,  домов много,  и улицы появились,  уже не
ездят по  огородам.  Дали нам комнату.  Я  снова на  тракторе,  Вера у  меня
прицепщиком Когда я  один был,  мне  все  равно было,  где  квартировать,  и
квартировал большей частью в  поле.  Чувствую,  так не пойдет.  Раньше можно
было,  ныне,  если  хочу здесь жить,  надо домом обзаводиться.  У  Веры одна
плюшевая фуфайка и резиновые сапоги,  у меня шинелька. Я, правда, шинель еще
три года не скидал - начали мы строиться, ссуду взял. Урожай по тем временам
был хороший, по двенадцать центнеров.
  Я чую,  целина уж не та становится. У нас с Верой большое счастье - ты,
сынок,  родился.  Мы с ней пришлые,  для нас иная земля была отчей, а теперь
здесь наши корни.  Без детей земля никогда не станет обжитой. Я думаю: сын у
меня   когда я  состарюсь,  он вырастет и здесь будет наш род и наша родина.
Похоже, так оно и выходит.
  Вот  нынче совхоз построил моей бригаде стан,  хороший стан,  душ есть,
столовая,  кинозал.  Мы в  страду живем в  степи месяцами.  И я говорю своим
мальчикам:  "Мальчики,  давай  и  деревья посадим.  Хорошо  у  нас  станет".
Посадили вербы, тополя и боярышник. Пускай растут. Захотелось нам и дорогу к
стану пробить,  а  то  в  распутицу не  на всяком тракторе доедешь.  У  меня
интересуются, а дорогу-то зачем? Ты же не строитель. Погоди, тебе сделают. Я
не хочу так. Я хочу, чтобы вокруг меня было хорошо.
  Я знаю,  для чего живет человек.  Работаю,  строюсь, сына родил. Чтобы,
как проснулся поутру,  тебя тянуло в поле, к товарищам, чтобы ты возвращался
домой и знал, что тебя там ждут не дождутся.
  В  пятьдесят четвертом меня сюда потянула романтика.  Я хотел подражать
Чапаеву, Ворошилову, Буденному. А потом, к пятьдесят девятому году, я понял:
ну, хорошо, я против трудностей выстоял, а надо ведь дальше идти.
  От  нас  неподалеку  в  Атбасарском  районе  работал  прорабом  Василий
Рагузов. Он погиб в буран, когда возвращался из Джаксы. При нем нашли письмо
жене и детям.
  "Нашедшему эту  книжку!  Дорогой товарищ,  не  сочти за  труд,  передай
написанное здесь. И дальше адрес.
  Дорогая моя жена!  Не надо слез.  Знаю,  что тебе будет трудно,  но что
поделаешь,  если со мной такое. Кругом степь - ни конца, ни края. Иду просто
наугад. Буря заканчивается, но горизонта не видно, чтобы сориентироваться.
  Если же меня не будет, воспитай сынов так, чтобы они были людьми.
  Как хочется жить!
  Крепко целую. Навеки твой Василий.
  Сыновьям Владимиру и Александру Рагузовым.
  Дорогие мои деточки, Вовуська и Сашунька!
  Я  поехал на целину,  чтобы наш народ жил богаче и  краше.  Я хотел бы,
чтобы вы продолжили мое дело.  Самое главное - нужно быть в жизни человеком.
Целую вас, дорогие мои. Ваш отец".
  Да,  я тогда и думаю себе: надо идти дальше. Ежели мы поныне оставались
жить в  вагончиках,  так это была бы уже не романтика,  а неразумность наша.
Тогда бы  мы  остановились.  Для  меня  это  значит,  -  я  не  просто пашу,
переворачиваю целину,  я на ней еще что-то другое должен сделать.  -  Или ты
ее,  или она тебя.  Нужно было перестраиваться на капитальную основу, вглубь
разворачиваться.  Уже  неинтересно мне стало,  и  я  почуял,  что пора снова
целину ломать, в себе на сей раз.
  Потому как не один я хотел жить вперед,  а вся целина стала другой, она
вела меня.  Когда Гагарин облетел Землю, он нас тоже как будто понял. Он был
наш,  уходил в небо с наших степей.  Это и для меня началась новая пора. Я с
ним  одного поколения,  ему  двадцать семь,  мне -  двадцать пять   за  нами
военное детство,  труд,  и  его смоленская земля,  и моя полтавская,  и наша
целина, - вся Родина наша.
  Еще не  было памятника Юрию Алексеевичу,  а  в  нашем крае уже заложили
совхоз имени Гагарина на берегу степного озера Кос-Куль.
  Он  был  нашего поколения,  это сущая правда,  а  по-другому и  быть не
могло.
  Мы  с  тобой,  Григорий,  земледельцы.  Профессия наша  самая древняя и
прочная,  ибо от земли нельзя оторваться,  порядок нельзя изменить: весной -
сеять, осенью - жать. Именно через земледельца люди и человечество чувствуют
природу,  свои  обязанности перед всей  жизнью.  И  я  тоже  чувствовал свои
обязанности.
  Предложили мне новый трактор,  он в  поле стоял разбитый.  Я его весной
взял,  двигатель заменил и  стал работать.  Я понял,  что тракторист из меня
вышел неплохой. Так я работал до шестьдесят второго года, все как будто силу
копил. А в шестьдесят втором пришел к главному агроному, Пискунов тогда был,
и предложил выращивать кукурузу и свеклу механизированным способом.  А у нас
вручную выращивали.  Мой старый напарник к  той поре перебрался механиком на
маслозавод.  Я к нему.  "Давай,  - говорю, - Вениамин Иванович, бросай! Идем
вместе,  как на  целине".  Он пошел со мной.  По двести центнеров с  гектара
свеклы брали. Дешевая была у нас.
  Я и повеселел,  -  новой стороной обернулась моя работа,  думать больше
нужно было Так-то лучше.
  В нашем селе театр в клубе открыли,  стали пьесы играть.  И меня зовут.
Ну, думаю, я большой, на сцене не умещусь, смеяться будут. Однако пошел, как
не пойти...  Дали мне роль деда в пьесе Софронова про молодую председательшу
колхоза.  Комичный дед!  Мне  нравилось играть,  я  и  сейчас на  Новый  год
наряжусь Дедом Морозом, а вокруг меня дети так и вьются... Вот даже театр мы
сами сделали, до того целина на капитальную основу переходила.
  И  тут  со  мной случился урок на  всю жизнь.  Осенью шестьдесят пятого
свекла уродила богатая,  мы с Вениамином радуемся. Пора, значит, убирать. Мы
к Пискунову,  а он говорит: "Рано. Пусть наливается". Эх ты, сторона родная!
Да морозы трахнут, пропадет наш урожай. Сегодня тепло, а назавтра лужа льдом
блестит.  Ведь стихия.  А Пискунов -  "рано".  Заладил он свое "рано",  и мы
спорить бросили.  Он агроном,  ему виднее.  Ну,  и половина свеклы замерзла.
Нет,  теперь со мной такого не случится, я на своем настою. Начальник он или
главный,  а  я  тоже не винтик,  я тоже на этой земле.  В глаза не мог бабам
глядеть, они вручную собирали клубни, комбайны простояли в загоне. Был урок!
Не забуду.
  Потом,   когда  свеклу  перестали  выращивать,   когда  снова  к  хлебу
повернулись,  меня  временно назначили бригадиром тракторной бригады.  Месяц
проходит,  директор Дитрих говорит -  подожди,  не нашли еще замену.  Так до
весны  тянули,  а  весной -  сеять:  на  переправе коней не  перепрягают.  Я
остался.  Народ у  меня был разный,  и  опыта у меня никакого.  Единственно,
упрекнуть не могли, я машины знал. А как дальше будет, одному богу известно.
  Не  знали мы,  какие беды нас ждут.  Год выпал жуткий.  На  то человек,
чтобы пройти беду и человеком остаться. Так я думаю.
  Надо вспоминать и  горе,  и радость,  а приукрашивать нашу жизнь -  это
себя обеднять, это значит принизить наших людей.
  Какие у  нас  люди?  Настоящие.  Когда я  стал бригадиром,  я  особенно
утвердился в этом, потому что должен был глядеть на них зоркими глазами.
  Зимой в бригаде мало народу, а весной надо набирать. Кого брать? Я брал
тех,  кто десятилетку закончил,  молодых. Колю Шалыгина, Колю Чухлиева, Жаку
Тунгушпаева,  Сережу Гребенюка...  Мне  их  брать  не  советовали.  Они  еще
работать  толком  не  умели,   охотники  были  набедокурить  -  то  Чухлиева
участковый лейтенант бегает разыскивает, то кто-то окно в интернате высадит,
к девчонкам заберется,  то в клубе подерутся.  Я их взял, их шалости меня не
пугали. Я ведь что-то в них видел.
  До  меня  бригадиры с  такими  ребятами жестко  беседовали.  Приказал -
работай.  Обломался -  ремонтируй.  Мне так не хотелось. Сначала я показывал
им, как клапан регулировать и как гайку подкрутить...
  Нет,  я  от  мальчиков больших хлопот не  терпел.  Я  просто хочу знать
человека,  что он думает, как у него дома. Я должен знать о них все. Никогда
я не крикнул,  нету такого в моей практике. Скоро они знали, как подъехать к
сеялке, как плуг подцепить.
  Когда мальчиков в армию забрали, они мне писали: скучаем по полю, хотим
на  работу.  Все возвращаются.  Вот сейчас наш сосед на  Камчатке служит,  и
приходит ко мне его отец: "Сдавать корову или кормить будем? Как, Володька?"
Я ему: "Кормить", потом сена привез. Они меня знают, я их не забуду...
  Тот  год,  шестьдесят седьмой,  тяжкий  для  нас  был.  Я  запомнил его
страшно.  У  нас и поныне в бригаде поля трудные,  от одного поля до другого
порой километров тридцать,  вдобавок еще речка Колутон разливается... Но это
привычно.  А  тогда в