еслав  Петрович,   брось  ты  кобениться!  -  добродушно  произнес
Иванченко.  -  Я тебе как твой заместитель говорю:  нету лучше тебя главного
инженера.  А уйти каждый может. Только куда? Везде одинаково. Порой думаешь:
где-то  открыли заслонку,  предполагали -  на время,  а  теперь не закроешь.
Сейчас время личной инициативы,  или, вернее, бремя. Никто нам не поможет, и
уйти нельзя.
  - Правильно!  - сказал Никифоров. - Хлопнуть дверью уже не дано. Только
я тебя не уговариваю.
  - И на том спасибо, - проговорил Журков.
  - Ну, зайдем? - повторил Иванченко. - Тут совсем рядом.
  - Что со складом решим?  -  спросил Журков.  - Или поймать вора за руку
характера не хватает?
  - Будем пломбировать склад, - суховато ответил Никифоров.
  - Заячьи вы души!  -  беззлобно,  с  той же горьковатой усмешкой сказал
Журков. - Какая тут заслонка? Просто заячьи вы души.
  - А ты лев, - усмехнулся Никифоров.

  Никифоров возвращался домой и думал,  что Журков прав: послать бы все к
черту и  хлопнуть дверью!  В конце концов Журков так и сделает,  а Никифоров
дотянет до  финиша,  потому что у  него нет ничего лучшего.  Он  современный
человек и  живет работой,  ему  еще  слишком повезло начинать ее  с  пустого
места,  с  зыбучего холма,  в  котором однажды утонул  по  крышу  стосильный
трактор,  но  трактор вытащили   теперь центр построен,  а  Лена  смотрит на
Никифорова так,  что не понять,  о чем она думает, да и не хочется понимать
пусть все идет, как шло, куда-нибудь придет.
  Улица была безлюдна, только слышались шаги Никифорова и то нарастающие,
то  затихающие звуки  телевизора,  словно  каждый дом  принимал и  передавал
ночного пешехода следующему дому.
  Над  перекрестком  мигал  желтым  огнем  односекционный  светофор.  Его
повесили здесь после того, как однажды в предутренних сумерках на этом месте
столкнулись хлебовоз и  молоковоз.  Никифоров представил мчащиеся по  сонным
влажным улицам машины и  то  бесконечное мгновение перед  ударом,  когда все
понимаешь и  ничего не  можешь сделать.  Он  замедлил шаги и  вдруг повернул
туда, куда поворачивать никогда не думал. Теперь он шел быстро.
  Ему сделалось радостно и страшно.  Казалось, те давние свидания с Леной
прошли без него, что он еще никогда не волновался перед встречей с женщиной,
что он  не  знает,  как надо себя вести.  Куда он  идет?  Поглядеть на окно,
постучаться,  сказать:  "Не спите?  Я  мимо проходил..." Нет,  не осмелится,
побоится, что она поймет его именно так, как есть на самом деле. Разведенная
двадцатисемилетняя женщина,  она  не  из  тех,  кому  легко  выйти  замуж  в
маленьком городе,  но она, должно быть, из тех современных женщин, кто умеет
чистоплотно устроить личную жизнь.
  Лучше всего было бы  повернуть назад,  чтобы потом не стыдиться.  Думая
так,  он  шел  по  темному  тротуару,  плотно  закрытому  от  света  фонарей
шевелящимися кронами.
  Возле дома,  в котором Полетаева снимала комнату,  блеснул бампер:  там
стояли  "Жигули" цвета  "белая  ночь".  Никифоров услышал мужской голос.  По
номеру  машины  он  догадался,  что  мужчина  был  главным агрономом совхоза
"Калининский",  парень лет двадцати пяти с грубоватым симпатичным лицом  его
фамилии он не знал.  "А ты надеялся на другое?" -  спросил себя Никифоров и,
глядя на  мужчину и  женщину,  стоявших в  тени,  прошел мимо по освещенному
тротуару возле ворот.
  Он  ждал,  что  Полетаева с  ним  поздоровается,  так как невозможно не
заметить человека в  трех шагах от себя,  но ему хотелось,  чтобы она его не
узнала. Его тень проплыла по забору, накрыла белые женские туфли и исчезла в
большой тени деревьев.  До конца квартала он прошагал,  точно в  оцепенении.
Ему было стыдно за нее,  за себя и хотелось скорее забыть этот вечер. Но чем
сильнее хотелось забыть,  тем яснее становилось ему,  что у  него нет личной
жизни,  а  та,  что  составляла  его  семейную,  отличалась от  личной,  как
отличается электрический свет от дневного.
  Дома  еще  не  ложились.  Женщины  сидели  на  кухне,  разговаривали  о
событиях,  которые никогда не могли им наскучить. Когда Никифоров вошел, они
замолчали,  и  он  понял,  что  говорили  о  нем.  Взглянув на  унылое  лицо
Никифорова,   теща   добродушно-осуждающе   (ему   казалось,   она   нарочно
разговаривает с ним этим неприятным тоном) посоветовала:
  - Ты должен уделять жене больше внимания.  Гляжу на вас - молодые люди,
а такие кисляки. Свези ее в Москву, сходите в Большой театр, в кино... Можно
в ресторан.
  - В ресторане обхамят,  - сказал Никифоров, зевая. - А в Большой билеты
продают  иностранцам.  -  Он  потрогал чайник  на  плите,  потом  заглянул в
заварной чайник, долил туда воды и стал пить из носика.
  Лена взяла из сушильного шкафа чашку, поставила на стол.
  - Ну и кончится тем, что ты потеряешь жену, - сказала Мария Макаровна.
  - Мама! - окликнула Лена.
  - А что "мама"?  Это только он думает,  что я ему враг.  А я знаю,  что
зять у меня честный,  умный,  порядочный.  Я всегда говорю, что думаю. Но вы
все  время какие-то  одинаковые.  Ну,  пойдите погулять,  что ли!  Нельзя же
так!..
  - Спать пора,  -  сказал Никифоров.  - Устал я. - И, посмотрев на Лену,
спросил: - Или погуляем?
  - Ты, правда, хочешь? - не поверила она.
  - Ну,  а что тут такого? - ответила за него Мария Макаровна. - Ты же не
на службу его ведешь!
  - Семья - это и есть род службы, - заметил Никифоров. - Идем, Лена.
  В коридоре она остановилась перед зеркалом и тихо вздохнула:
  - Я ведь знаю... Скоро ты меня разлюбишь.
  Никифоров собрался было отшутиться, но почему-то шутить было неловко.
  - Ты хорошая, - сказал он, взяв ее за плечо.
  - Нет, некрасивая, толстая. Только такой, как ты, не заведет любовницу.
Ты еще хоть капельку меня любишь?
  Вышли во двор.  Стояла полная луна,  глаза у  Лены блестели.  Никифоров
видел,  что жена настроена на долгий разговор,  и ему стало скучно. Светлела
деревянная дорожка.  Лена оступилась,  взмахнула рукой и  шагнула на грядку.
Выбравшись,  она села на скамейку, Никифоров не стал садиться, держал руки в
карманах. Вверху потрескивали ветки дуба.
  - У тебя неприятности? - спросила она.
  - Нет, все нормально. А у тебя?
  - Тоже нормально. Почему ты мою мать не любишь?
  - Это у нее спроси,  -  сказал Никифоров. - А в общем, у нас нормальные
отношения.  Просто она  привыкла на  стройке мужиками командовать,  а  я  не
люблю, когда мной командуют.
  - И еще война.
  - Да,  война,  -  согласился Никифоров.  -  Круглая сирота,  медсестра,
прораб - тяжеловато для женщины.
  - У нас с тобой тоже, "в общем, нормальные отношения"? - спросила Лена.
На мгновение ему почудилось,  что она знает о Полетаевой   знает - не знает,
но почувствовала,  может быть, еще раньше, чем он случайно повернул к чужому
дому.
  - Нормальней не бывает.  -  Никифоров засмеялся в ответ на ее вызов. На
объяснения не было сил,  ему было страшно представить,  как она расплачется,
просидит полночи на кухне,  где будет писать ему письмо,  в  котором скажет,
что  он  свободен,   может  распоряжаться  собой  как  угодно,  что  она  не
навязывается ему...
  - Лена,  я хочу с тобой посоветоваться, - сказал Никифоров. - У меня...
Я тебя прошу не надевать эту драную кофту!  - неожиданно произнес он. - Ты в
ней старше на десять лет.
  Он собирался рассказать о том, как Губочев пытался вывезти запчасти, но
из-за  этой  старой  кофтенки,   которую  он  когда-то  купил  в   Тольятти,
рассказывать расхотелось.
  - Ты  меня  упрекаешь?   -   обиделась  она.   -  За  что?  Сколько  ты
зарабатываешь?  Мы же все съедаем. А кофта не драная, а старая. И я привыкла
носить вещи долго. Наоборот, ты радоваться должен.
  - Значит,  денег нам  не  хватает?  -  задумчиво произнес Никифоров.  -
Видно, придется воровать.
  - Глупости!  Ты думаешь,  что я  жадная,  много хочу,  в кои веки вышли
погулять, а я о деньгах?
  Он вздохнул, сел на скамейку и запрокинул голову. Сквозь листья мерцали
звезды.  "Где-то там,  должно быть,  тоже сидят на скамеечке муж с женок,  -
мелькнуло у Никифорова.  -  А если не там,  то где-нибудь на соседней улице.
Сидят, что-то выясняют. Всю жизнь будут выяснять и ничего не выяснят".
  - Ничего, Лена, я не думаю, - сказал Никифоров. - Что мне думать? У нас
есть на книжке сто сорок рублей, возьми их, купи себе что-нибудь красивое.
  - Саша, разве я об этом?
  - Знаю, что не об этом. - Он перестал смотреть вверх. - Но все равно. -
Он обнял ее, она подалась к нему, прижавшись головой к его подбородку.
  - Все  считают,  что мы  миллионеры,  но  только жадные,  -  улыбаясь в
темноте,  сказала Лена.  -  Сегодня у  меня просили в  долг тысячу.  Смешно,
правда?  Я говорю: "Да откуда у нас такие деньги?" А по глазам вижу, она мне
не верит, такие они у нее униженные, холодные, как будто знала, что я откажу
и  все  равно просила.  Теперь она  никогда мне не  простит.  -  Лена уже не
улыбалась,  продолжала говорить с легким удивлением: - Ее сперва жалко было,
я рассказывала, сколько ты получаешь чистыми, без вычетов и взносов, сколько
берешь на обеды,  а  мою зарплату она знает,  мы за соседними столами сидим,
сколько у меня, столько у нее... А все равно глаза тусклые, презирает и меня
и себя.  Знаешь, я отдала эти сто сорок рублей. Ничего, мы как-нибудь... Она
наверняка думает, что... - Лена запнулась, - ты понимаешь?
  - Что я жулик? - усмехнулся Никифоров.
  - И доказывать бесполезно, так уж она устроена.
  - А на меня сегодня один смотрел с такой тоскливой злобой, - сказал он.
- Да еще санитарная врачиха закрыла столовую.
  "Полетаева,  -  подумал Никифоров и отпустил плечо жены. - Нехорошо..."
Ему действительно стало нехорошо,  точно он сделал что-то, что нужно от всех
скрывать и следить за своей речью, чтоб ненароком не проговориться.
  - Это большая неприятность, что закрыли столовую?
  Конечно, она почуяла, как он внутренне напрягся. Никифоров молчал, чтоб
не  мучить жену тревогой,  которую он  все равно бы обнаружил,  о  чем бы ни
заговорил. Лена сказала:
  - Вася у  меня спрашивает:  "Я хороший?" Я говорю:  "Вася хороший".  "А
мама хорошая?" "Мама хорошая". Тогда он говорит: "Мы хорошие".
  - Да, обобщает, - отозвался наконец Никифоров.
  - А почему же закрыли столовую?
  - Холодильники не работают. - Он махнул рукой, встал. - Пошли домой.
  - Ну, пошли, - согласилась Лена. - А все-таки откуда у тебя синяк?
  - Разнимал драку.
  - Ой,  тебе вечно достается!  Ну, зачем ты полез в драку? Какой из тебя
драчун?
  - А в детстве я, знаешь, какой драчун был...
  Утром Никифоров отвез сына  в  детский сад.  Возле ворот двухэтажного с
зеленой крышей особняка он остановился и  вытащил Василия из машины.  Обычно
малыш сам бежал дальше,  Никифоров провожал его взглядом до  дверей и  махал
рукой. Но сегодня Василий надул губы, собираясь зареветь, и обнял отца.
  - Папа, не уезжай! Я хочу с тобой!
  - Василий,  мне же  надо на работу,  -  сказал Никифоров,  беря сына на
руки. - Пошли.
  Никифоров оставил Василия в раздевалке младшей группы,  и нянечка,  еще
совсем не  старая женщина с  приятным лицом,  которой,  как  он  знал,  было
принято дарить подарки, взяла мальчика за руку и дружелюбно произнесла:
  - Отпустим папу?
  Никифоров понуро вышел, слыша плач сына.
  У  ворот он встретил старшего следователя городской прокуратуры Михаила
Викторовича Подмогильного с  дочкой,  рослой,  костлявой  девочкой  в  синем
платье. Поздоровались и, справившись о делах друг друга, разошлись.
  Никифоров сел за  руль   на  обочине,  в  подорожниках и  лютиках,  еще
сверкала роса.  Он подождал,  когда капот накрыла тень,  и тронулся, догоняя
ее. Не догнал и улыбнулся.


V

  Еще не было восьми часов,  но на площадках перед мойкой и  воротами уже
стояло десятка полтора машин,  а  возле входа в диспетчерскую ждала очередь.
На  третьем этаже  было  сумеречно,  тихо,  пахло холодной сыростью нежилого
помещения. В приемной секретарша Вера причесывалась.
  - Доброе утро, - поздоровался Никифоров. - Журков пришел?
  - Не знаю,  я сама только пришла.  Доброе утро. - Она опустила расческу
на колени и, наверное, ждала, когда директор пройдет к себе.
  - Позови Журкова и Иванченко, - велел Никифоров.
  Они вошли скоро,  он стоял у раскрытого окна и смотрел на низкие ветлы,
растущие вдоль речки.
  - Садитесь,  мужики,  -  сказал Никифоров,  не здороваясь,  словно и не
расставался с ними.
  - Напрасно вчера ко мне не зашли,  Александр Константинович,  - пожалел
Иванченко.
  - Значит,  о Губочеве. - Никифоров сел на свое место, перевернул листок
календаря и написал две строчки.  -  Я пишу:  Губочев, холодильники. Журков,
объявишь Губочеву наше решение.
  - Фу-ты! - вырвалось у Журкова.
  - А  ты,  Иван  Иванович,  чтоб  сегодня привез  мастера.  Холодильники
сегодня должны работать.
  - Они  через три дня обещали прислать человека,  -  сказал Иванченко со
своей лукавой улыбкой.
  - Поэтому и поезжай!  Если говорят -  три дня,  то дай бог через неделю
его увидим.
  - Попробую, - вяло согласился Иванченко и ушел.
  - Ну, выкладывай, что тебя мучит, - кивнул Никифоров Журкову.
  - С Губочевым сам разговаривай!  -  ответил Журков. - Мужик был хороший
да,  выходит, скурвился. С такими я разговаривать не умею. Ты психолог, ты и
давай.
  - Прошу тебя,  -  сказал Никифоров. - Тебя он поймет. Ты с ним работал,
ты привел его к нам... Объясни ему, что он зарывается.
  - Не буду. Что хочешь приказывай, а с ним говорить не буду. Еще натворю
чего.  -  Журков отвернулся,  стал смотреть на  бег облаков,  отражавшихся в
стекле открытого окна.
  Он  впервые  отказал Никифорову,  и  Никифоров догадался,  что  главный
инженер, наверное, считает его трусом.
  - Так, Журков, - сказал Никифоров. - Он снабженец, у них кривая дорожка
короче прямой.  Знаешь,  как он заказал пробки под технологические отверстия
для  "тектиля"?  Нужны были запчасти "Москвича",  он  нашел на  одном заводе
запчасти "Икаруса",  обменял их  на  "москвичевские",  теперь  нам  штампуют
пробки.
  - Что ж,  профессионал,  -  кивнул Журков.  -  Да я не о том. Я о самом
Губочеве.  Когда-то в автопарке он отдал колхозу тонну бензина. В конце года
были излишки,  хотели бензин просто слить в  канаву,  чтоб потом не  срезали
фонды.  А он взял да подарил колхозу.  Нет,  просто подарил. ОБХСС следствие
вел. Хотя и без следователя было ясно: Губочев тогда не мог украсть.
  - Тогда? - уточнил Никифоров.
  - Тогда.  Сейчас, будь уверен, он бы выменял тот бензин на какие-нибудь
пробки и про себя бы не забыл.
  - Почему?
  - Черт его знает! Сам разбирайся.
  - Придется разобраться.
  - А  чего разбираться?  Сперва он улучшал хозяйственные порядки,  потом
пришлось ловчить,  я -  тебе,  ты -  мне,  свидетелей нет, все глядят сквозь
пальцы. Постепенно переродился.
  - А ты жестокий,  Вячеслав Петрович.  - Никифорову стало досадно, он не
хотел ссориться с Журковым.
  - Лирика!  Я не жестокий.  Просто каждому бог отпустил разное терпение.
Если бы я тебя не знал, я бы подумал, что ты испугался за карьеру.
  - Ты и думаешь.
  Журков улыбнулся, словно прощал Никифорова.
  - Думаю,  ты обрадуешься, когда я тебе назову, кто обдирает заказчиков.
Надо избавиться от пятерых. Самое малое.
  - У  нас не  хватает пятидесяти человек.  И  негде их взять Вот получим
картинг, привлечем старшеклассников к автомобилю...
  - Ну,   меня  это  не  касается,  -  отмахнулся  Журков.  -  Мне  бы  с
сегодняшними заботами расхлебаться.  По-моему,  меня доконает все это: некий
мастер закончил-таки грузовик,  да после его ремонта осталось ведро болтов и
гаек.  И так,  видите ли, можно ездить! - Журков флегматично усмехнулся. - А
ты говоришь "старшеклассники"! Никакого уважения к машине.
  - Поэтому с детства надо приучать к автомобилю,  -  сказал Никифоров. -
Тебе карт самому понравится.
  - С детства надо приучать к закону!  -  повысил голос Журков. - Тогда и
технологическую  дисциплину  обеспечим   и   многое   другое   в   масштабах
государства.  А  то  о  детства  приучаем ребенка  плевать даже  на  правила
дорожного движения и прем на красный свет.
  Вера заглянула в кабинет и спросила:
  - Телеграммы пришли. Давать?
  - Давай, - ответил Никифоров.
  Прочитав одну из телеграмм, Никифоров показал ее главному инженеру:
  - Вот тебе и принципиальный Маслюк!
  Журков вслух прочитал:
  - "Возьмите под  личный  контроль автомашину МКЗ  сорок  пять  -  сорок
четыре Иванова.  Маслюк".  Для него закон не писан,  - презрительно вымолвил
он.
  - Ишь ты, под личный контроль! - выругался Никифоров.
  - Но с Губочевым тебе никто не поможет,  - сказал Журков. - У тебя есть
право  объявить ему  приказом недоверие.  Если  побоишься -  потеряешь новых
людей!
  - Почему же я не беру? - спросил Никифоров.
  - Почему,  почему!  Большинство похожи  на  поддубских.  Они  вроде  бы
честные,  чужого не берут.  И молчат. Но они ждут, что кто-то начнет первым.
Что толку, что ты не берешь? Берут твои работники.

  Никифоров был в цехе, когда в динамик объявили:
  - Всем мастерам и бригадирам собраться в девять ноль-ноль на планерку.
  Его  часы  показывали пять  минут десятого.  "Как  же  они  соберутся к
девяти?" - удивился директор и поспешил к себе.
  Стульев не  хватило.  Внесли из  приемной.  Тоже не хватило.  Расселись
кое-как:  инженеры и  мастера (серо-голубые халаты) на стульях вдоль стены и
по-за столом,  а бригадиры (зеленые ковбойки,  темные штаны на помочах) - на
широком подоконнике.
  Можно  начинать?   Нету  Верещагина.  "Позвать?"  Не  надо.  Начинайте.
Наклонился к селектору:
  - Валя, найди Верещагина!
  Первый вопрос:  подведение итогов соревнования за прошлый месяц. Четыре
участка перевыполнили план.  Обсуждайте,  товарищи члены  местного комитета.
Кто победил? Решайте.
  Решают.  Выше  процент  перевыполнения у  кузовного участка.  Нарушения
технологической дисциплины?  Нет.  Хорошо.  Нарушения общественного порядка?
Хорошо.  Присуждаем первое место? Где Верещагин? Ладно. Что скажет бригадир?
Давай, Николай Петрович.
  - Вообще-то у человека рука так устроена,  что к себе легче тянуть, чем
от себя. Как участок работает, вы знаете. Но были внутренние нарушения, чего
там...
  Журков кивнул, сказал короче, чем собирался:
  - Были.
  Что  ж,  бригадир Филимонов,  ты  сам себе помешал занять первое место.
Дальше -  малярный участок.  Не верится,  что малярный?  -  Тоже не верится.
Первое место -  малярному.  Второе -  кузовному.  Кому  третье?  Никому.  На
участке  срочного  ремонта  грубое  нарушение.  А  на  участке  технического
обслуживания нарушение общественного порядка.  Это не имеет значения,  что в
нерабочее время. Что он наделал? Рвался в женское общежитие. Нечего женатому
там делать.
  Поддубских кисло улыбается,  смотрит в окно. Жалко его. Добрый, мягкий,
интеллигентный.  А пропадет.  Мужчина должен идти до конца... Осенью, должно
быть, уйдет. Как увидит, что здесь тихая окопная война, что это надолго, так
и простимся. Честный парень, не жулик, не хам. И не боец. Жалко.
  Интересно,  а сколько же это "надолго"?  До той поры, когда мой Василий
вырастет?  Или  когда  я  уже  стану  дедом?  Или  помру?  Странно,  ведь  я
когда-нибудь помру.  Эпитафия:  "Здесь лежит Никифоров, который ремонтировал
чужие автомобили".
  А-а,  вот и Верещагин.  Сейчас его обрадуют, не удержатся. Оказывается,
он не слышал объявления по громкоговорящей сети.  Ага,  обрадовали. Напрасно
он спорит с Журковым. С точки зрения теории управления ошибка уже совершена:
надо  не  избегать  конфликта,   а   идти  прямо  в   гущу,   хотя  инстинкт
самосохранения тянет  в  другую сторону.  В  данном случае теория управления
мудрее природы.
  - На  вашем  участке нарушается график ремонта машин!  -  Голос Журкова
резок.  -  Может,  вы объясните,  почему номера двадцать шесть - восемьдесят
семь, пятьдесят четыре - двадцать семь, сорок шесть - девятнадцать пошли вне
очереди?  Почему вы  держите машины,  которые стоят  у