прямь молодой. А крыло мы заменим. Раз надо, так надо.
  Никифорову снова почудилась насмешка.  У него появилось ощущение, будто
его несло юзом по гололеду. Отступать было поздно.
  - Это  Олег  Кириллович.  -  Никифоров  кивком  показал  на  Кипоренко,
по-прежнему     улыбавшегося     простодушно-обаятельной     улыбкой.      -
Дипломат-международник. Объехал весь мир. Сейчас ему надо помочь.
  - Здравствуйте, - сказал Кипоренко, протягивая Филимонову руку. - Очень
приятно.
  - А что, надо так надо. - И бригадир пожал ему руку.
  Перед отъездом Кипоренко обнаружилось,  что у  него украли из моторного
отсека итальянскую сирену. Никифоров собрал кузовщиков и сказал:
  - Найдите, очень прошу. Наказывать не буду.
  Минут  через  десять  сварщик Слава  принес  в  кабинет спаренный рожок
сирены,  похожей на две дудки, - отыскал в инструментальном шкафу. Никифоров
не спрашивал, в чьем именно, спросить же очень хотелось. Может быть, поэтому
он  ничего не  сказал Кипоренко,  просто попрощался и  пошел,  не дожидаясь,
когда машина приятеля тронется с места.
  Никифоров ощутил, что они простились не по-человечески, словно он бежал
от Олега,  от своей вины.  А  в чем его вина?  Но доискиваться было некогда:
Иванченко привез  холодильного мастера,  посулив ему  магарыч.  Он  виновато
морщился, когда объяснял это. Его рубашка прилипла к спине. Он взял со стола
графин и  выпил воды.  Потом плеснул в горсть,  омочил лицо и,  покряхтывая,
стал  утираться.  Никифоров намекнул ему,  что  здесь  не  баня.  Вспомнился
журчащий родничок во дворе автоцентра - когда срывали песчаный холм, вскрыли
водоносный пласт. Пусть Иванченко наладит холодильники и идет к роднику.
  - Но магарыч! - возразил Иванченко. - Нужна хотя бы пятерка.
  Никифоров вытащил три  рубля,  посмотрел на  Журкова.  Тот  нахмурился,
признался, что жена дает ему рубль, но советует ни в чем себе не отказывать.
Иванченко причесался,  подул на расческу и сообщил,  что у него тоже кое-что
найдется.  Вскоре  Никифоров поехал  на  санитарную станцию  за  разрешением
открыть столовую.


VI

  - А я сегодня думала о вас, - призналась Полетаева. - Даже на календаре
записано. Ну как?
  Вчера ее черные волосы свободно спадали к плечам,  а сегодня из-за жары
были собраны в  пучок и  заколоты красной заколкой,  обнажив тонкую шею.  За
столами сидели еще  две  женщины.  Обеим было уже за  сорок,  они глядели на
Никифорова,  как  на  нескучного посетителя.  На  столе  Полетаевой стоял  в
стакане букетик ромашки-пиретрума. Пахло духами.
  ...Никифоров  чувствовал,   как  от  него  расходятся  волны  горечи  и
враждебности.  Душа была забита,  скована заботами,  и  он  был не рад,  что
встретился с  Полетаевой.  Ему нечего ей  сказать,  потому что он сейчас был
только директором и  еще  -  Журковым,  Губочевым,  Иванченко,  Верещагиным,
Кипоренко  и  т.д.  Никифоров  гнал  машину  сосредоточенно  и  зло,  словно
агрессивная езда отвлекала его.  Выходя на шоссе,  быстро осмотрелся.  Слева
ехал рейсовый автобус, а справа грузовик. Нужно было переждать.
  Полетаева схватилась обеими  руками за  панель.  Машина,  проскочив под
носом у  автобуса,  не удержалась на асфальте и,  наклонившись,  пошла двумя
правыми колесами по обочине вдоль кювета. Непрерывно сигналя, слева проревел
грузовик. Никифоров выровнял руль, вышел на осевую и обогнал грузовик. Вслед
донеслись  четыре  коротких  сигнала.   На   языке  шоферов  это   означало:
"Сумасшедший!"
  - Он нас ругает,  - сказала Полетаева. Она положила ладони между колен,
и на припудренной пылью панели остались отпечатки ее ладоней.  -  Вы сегодня
злой.
  - Злой, - согласился Никифоров.
  - А почему вчера вечером вы не поздоровались?
  - Не хотел мешать.
  - Мешать?.. - протянула она. - Но ведь мешают только близкие люди.
  - Больше всего мы сами себе мешаем,  -  возразил он. - А всякие другие,
близкие или чужие, - это уже во-вторых.
  В  открытые окна  дул  ветер,  выносил  жар  разогретого железа.  После
железнодорожного переезда потянулся подъем,  где  вчера  Никифоров плелся  в
хвосте  грузовой колонны.  Солнце  светило прямо  в  глаза.  Впереди мерцали
полосы асфальта, похожие на лужицы.
  - Александр  Константинович!  -  вымолвила Полетаева.  -  Там  затаился
медведь. Если хотите, я вам акт хоть сейчас подпишу.
  Он кивнул и сбавил скорость.  Что ж, скорость тоже была миражом вольной
жизни,  куда бы  он хотел умчаться и  бродить среди лугов и  пустошей своего
детства, посылавшего теперь ему знаки цветами - единственным неизменным, что
он понимал.
  - У вас на столе букетик пиретрума, - сказал он с какой-то надеждой.
  - Да,  ромашки.  А что?  -  Полетаева глядела вниз,  на тенистую речку,
ушедшую из-под зеленого тоннеля ветел и  бегущую по пологой излуке,  отражая
маленькие облака.  Этой излуки Никифоров прежде не  замечал.  Когда начинали
строить автоцентр, на ее месте был небольшой плес. И до сих пор ему казалось
- там светлая водная полянка. Но река сдвинула берег.
  - А там живет заяц. - сказал Никифоров.
  - Настоящий? - В ее голосе не было удивления.
  Поворот к  центру был  совсем близко   можно  различить белые  буквы на
голубом щите-указателе: "ВАЗ". Проехали бетонный навес автобусной остановки.
  - Вы  обиделись на меня,  что я  закрыла столовую?  -  повернувшись,  с
упреком и улыбкой спросила Полетаева.
  - Вы выполняли свой служебный долг.
  - Служебный  долг?   Слишком   громко.   Столовую  закрыла   санитарный
инспектор, а вы обиделись не на инспектора, а на человека.
  - С чего вы взяли,  что я обиделся? Каждый делает свое дело... Но... но
ведь скучно же!  И вы и я знаем,  что скучно,  и ничего не хотим переменить.
Вот заяц вчера пробежал - событие!
  Никифоров затормозил, включил указатель поворота, но вместо того, чтобы
сворачивать к автоцентру,  поехал прямо. "Зачем? - спросил себя. - Чего я от
нее хочу?"  И  в  эту же минуту почувствовал,  что освобождается от тяжести,
которая угнетала его.
  - Вы как чеховский герой,  -  сказала Полетаева. - У них, кажется, тоже
так дело делают, а при этом думают, что ничего не изменится.
  - Нет, те были умнее своего времени.
  - А вы? Умнее или глупее?
  - Мы-то как раз сильнее своего времени.  Не лучше и  не хуже,  а просто
сильнее.  Поэтому и не знаем,  чем еще, кроме дела, нужно заниматься. Теперь
нету таких понятий о человеке - "лучше" или "хуже".
  - Мы проехали поворот,  -  заметила она. - Может, поедем дальше? Просто
прокатимся... Когда еще у меня будет такая возможность?
  Миновали развилку,  кирпичный домик  поста ГАИ,  патрульный автомобиль.
Инспектор с  косой в  руках стоял посреди крошечного газона.  Он  со  скукой
взглянул на них, отвернулся, потом живо повернулся обратно и проводил машину
пристальным взглядом.
  - Все дела,  дела,  - сказала Полетаева. - Надо жить - вот и все. Любое
дело - это еще не вся жизнь.
  - Тем более ремонт машин, - сказал Никифоров.
  - Но от вас исходит, что вы человек власти, вы знаете, чего хотите. А я
вот не знаю...
  - Я тоже не знаю,  -  ответил он. - Порой смотрю на своего Василия и не
понимаю: откуда он пришел? Когда я его не вижу, мне страшно за него, вдруг с
ним что-то случится...  Когда я с ним,  я,  наверное,  счастлив.  Вот и весь
смысл жизни.
  - Да,  может быть,  вы правы, - сказала она. - А что делать тем, у кого
нет детей?
  - Поскорее заводить.  -  Вспомнил,  что  она разведенная,  и  смутился,
словно сказал бестактность.
  Дорога вошла в  лес.  За обочинами в высокой траве поблескивала солнцем
вода. От кустов и елок падали короткие тени.
  - Куда мы едем? - спросила она.
  - Едем, и все.
  - Вот и хорошо. А когда станет неинтересно, мы вернемся.
  Показалось,   что  она  как  будто  предостерегала  его,  чтобы  он  не
обманывался насчет этой поездки,  а  может,  вместе с  ним  предостерегала и
себя.  Или  пыталась предостеречь.  В  ее  словах "мы вернемся" Никифоров не
услышал  уверенности.   Скорее  всего  это  был  обычный  женский  призыв  к
благоразумию,  к  которому  мужчины  остаются  глухи,  понимая  как  просьбу
действовать энергичнее.
  Увидев  узкий  съезд  на  лесную  дорогу,  Никифоров свернул  с  шоссе.
Полетаева смотрела на тонкие высокие березы,  окруженные ельником и лещиной.
Машина царапала глушителем сухую  каменистую гряду  между  широкими колеями.
"Жигули" шли ползком.  Никифорову пришлось наехать левыми колесами на гряду,
оставив правые внизу в колее. Скрежета под днищем не стало, но машина сильно
накренилась вправо, задевая бортом траву.
  Полетаева отодвинулась от двери.
  - Не бойтесь, пройдем, - сказал Никифоров.
  Лес  понемногу  отступал,   появились  круглые  лужайки.  За  деревьями
мелькнуло небо, и затененный лесной коридор вывел на большую поляну.
  - Кажется, приехали, - сказал Никифоров.
  Полетаева удивленно посмотрела на  деревянную картографическую вышку  с
полуразобранным полком и заросшими кипреем опорами,  на лес и,  улыбнувшись,
вышла.
  Она  с  ожиданием поглядела на  него.  Никифоров засмеялся и  полез  на
вышку.
  Оттуда было далеко видно лес и поля,  и то,  что ушло,  стало сном:  на
карнизе  маленькой красной колокольни с  безмятежной грустью гуркают голуби
мальчик  сунул  в  рот  два  пальца  и  засвистел,  замахал свободной рукой
захлопав крыльями, голуби нехотя взлетели...
  Внизу на  поляне шла женщина в  синей джинсовой юбке и  красной кофте с
короткими рукавами.  Ее  темные  волосы  были  заколоты на  затылке  красной
заколкой, и, когда она наклонялась, заколка блестела. Из-под ее ног взлетали
синекрылые кобылки и зеленые кузнечики.  Никифоров стоял на вышке,  смотрел,
как женщина срывает высокие ромашки,  нивяники,  складывает цветок к цветку.
Далеко над деревнями плыли маленькие облака, похожие на белых зайцев.
  - Что вы там увидели? - крикнула женщина.
  Он улыбнулся.
  - Слезайте оттуда! - засмеялась она. - Не думаете же вы, что я вас туда
загнала?
  - Думаю, - ответил Никифоров и спустился.
  Она стояла,  положив букет на сгиб левой руки.  "Так держат ребенка", -
мелькнуло у него.
  - Ну,  показывайте,  что собрали,  - сказал Никифоров. - Запомните, это
нивяник. Не просто ромашка, а нивяник. У каждою цветка есть свое имя.
  - А для меня это ромашка, - возразила она.
  - Нет,  это нивяник.  Ромашка не такая.  -  Он огляделся.  Рот! Видите,
насколько меньше. У нивяника на стебле один цветок, а у пиретрума сразу три.
И листья совсем разные.
  - А  это  как  называется?   -  Женщина  присела  и  сорвала  маленький
голубовато-фиолетовый цветок.
  - Герань луговая.
  - А  вот  это незабудка!  -  показала она.  -  А  это иван-да-марья!  -
Улыбаясь, она поглядела на него снизу вверх. - Правильно?
  - Правильно.  -  Он  присел рядом.  -  А  это что?  -  Наклонил стебель
короставника.
  Она прикрыла глаза и покачала головой.
  - А это? - Коснулся желтой чашечки лютика.
  - Лютик! - сказала она.
  - А это? - Показал на кукушкины слезы.
  Она снова покачала головой.
  - Вы не знаете родной природы,  - строгим голосом вымолвил Никифоров. -
Садитесь. Двойка.
  - Ну,  еще что-нибудь спросите, - сказала она. - Хотите я венок сплету?
Из нивяников.
  Она села на траву,  юбка на бедрах натянулась,  оголив колени. Поправив
подол,  она поджала под себя ноги,  выбрала шесть цветков и  стала вязать их
жгутом, быстро работая пальцами.
  Никифоров сел, поднял голову к небу и смотрел на облака.
  - Знаете,  что  я  вспомнил?  На  языческой  Руси  посылали  к  предкам
посланников:  приносили жертвы.  И не только на Руси, везде... И их украшали
венками из цветов. Цветок - это знак бесконечной жизни.
  - Значит, венок - символ жертвы? - спросила она.
  - Скорее, знак предкам.
  - Ну, вы самый настоящий язычник!
  - Язычник, - согласился Никифоров.
  Он привстал,  подвинулся к ней и опустил голову на ее колени. Полетаева
просунула руку под его затылок,  приподняла и убрала с юбки остатки ромашек.
Он  не  знал,  сбросит она его голову или снова опустит себе на колени.  Они
смотрели друг на друга, потом она отняла руку и стала доплетать венок.
  Он    видел    сдвинутые   темные   брови,    опущенные   уголки   рта,
голубовато-зеленые жилки на открытой шее.  Она подняла руки и надела на себя
венок.  Он зажмурился, слыша, как бьется в ее коленях кровь, как она дышит и
как ее голос звучит сквозь стрекотание певчих кузнечиков: "Ты же знаешь, что
потом наступит пустота.  Я  этого не  хочу.  Этого не будет,  ибо наше время
случайно и пора возвращаться".
  Он открыл глаза от ее прикосновения.
  - Все-таки очень жарко. Еще немного - и солнечный удар, - сказала она.
  - У меня уже солнечный удар.
  - Все мужчины, как маленькие дети. Неразумные и хитрые.
  Никифоров рывком встал, протянул ей руку и помог подняться. Он задержал
горячую сухую ладонь, потом она ускользнула. Полетаева повторила:
  - Неразумные и хитрые.
  - А русалки с венками заманивают неразумных язычников в омут.
  Они вернулись к  машине.  На раскаленной вишневой эмали,  как в гладкой
воде, отражались их фигуры.
  Пока ехали по  лесной дороге,  Полетаева не  сказала ни  слова,  только
отрывала белые крыльца лепестков и бросала в окно.
  Никифоров вспомнил,  как шел мимо ее дома и  как почему-то было стыдно.
Только что она была совсем близко,  и  он касался ее тела.  Он подумал,  что
даже не  пытался ее поцеловать.  Ему показалось,  что она ждала этого.  "Она
порядочная женщина,  -  сказал себе Никифоров.  - Она ждала, что я просто ее
поцелую.  Не  замечу ее  неуступчивости и  поцелую".  Он  не  жалел,  что не
решился.  Нечего было себе лгать:  он знал,  что такое короткая связь, какую
пустоту и злобу дарит она.  Могло быть,  а не случилось.  И это не случилось
тоже связывало их.
  - О чем ты думаешь? - спросил Никифоров.
  - О том же, что и ты.
  - Тогда ты ведьма... Хотя недавно была русалкой.
  - Нет,  я не русалка и не ведьма.  Просто замужняя женщина. Есть у меня
муж.  Правда,  он  сейчас  в  отъезде.  Муж  -  хорошая защита от  случайных
знакомых.
  - По-моему, тебе не нравится, что ты говоришь.
  - Это тебе не нравится. А я иногда напоминаю себе, что я мужняя жена.
  - А когда он вернется?
  - К Новому году.
  - Ну  это скоро.  Сейчас липы цветут,  лето под горку пошло.  Новый год
совсем скоро.
  - Скоро... И будем все начинать сначала... Ну, хватит! Не надо об этом.
Расскажи лучше о себе.
  - У меня все хорошо.
  - Так не бывает.
  - Почему  не  бывает?   Сын  не  болеет,  жена  не  пилит,  с  тещей  -
нейтралитет. И на работе все в порядке: обещали снять только к концу года.
  - Тебе тоже не нравится, что ты говоришь.
  Они  подъехали к  санитарной станции.  Полетаева отдала акт.  Никифоров
увидел,  что цвет ее глаз похож на лесную герань.  Она надела себе на голову
венок, улыбнулась и, уже выйдя, сказала:
  - Будь умницей. Все будет хорошо.
  Он  смотрел,  как  она  уходит свободной прямой походкой,  и  испытывал
глубокое одиночество.
  Подул ветер,  прикоснулся к  кленам и  снял несколько желтовато-зеленых
листьев.  Один лист опустился на лобовое стекло.  Никифоров прислушался,  не
отзовется  ли  ее  голос.   Нет.  Не  отозвался.  Был  слышен  шум  далекого
автоцентра, находившегося почти в двадцати километрах отсюда.
  Он отвез акт, думал быстро уехать домой и не смог уехать.
  Его  занятия были повторением прошлых занятий и  разговоров.  Принял на
работу двух отслуживших в  армии парней,  объяснился с мастером Верещагиным,
распорядился  направить  на   помощь   малярному  участку  двух   женщин  из
бухгалтерии и  отдела  кадров.  С  трудом уговорил их,  обошел цех,  ответил
пятерым заказчикам, почему сорваны сроки ремонта... И так далее.
  Но  уже со  следующего дня Никифоров заметил за собой странную новость:
он  мысленно  разговаривал с  Полетаевой.  И  она  отвечала!  Ну,  это  сон,
баловство, думал он, это пройдет.

  - ...Может,  вы вправду хотите загнать нас за Можай?  Я готов. Заедем в
московскую дирекцию,  а  потом я  в  ваших руках.  Видите,  как  лето  бежит
вприпрыжку...  Такие длинные росы! А ведь уже позднее утро. Еще только ильин
день,  еще целый август впереди,  но  посмотрите вдаль,  что за  черная сеть
вьется над горизонтом? Это пробные облеты грачей. На Илью до обеда - лето, а
после обеда - осень...
  Никифоров поехал с Полетаевой в Москву.  Его вызвали в дирекцию,  а она
просто сбежала со  своей санитарной станции,  и  оба  понимали,  что  у  них
свидание,  что  они связаны общей тайной,  что никакого будущего у  них нет.
Поэтому  и   последний  летний  месяц  тоже  был   с   ними  как   дружеское
предостережение.
  - Что у тебя нового? - спросила Полетаева.
  - Вот еду с тобой...  Наверное, там меня не долго продержат. Подождешь?
Или сходи в кино, пока я буду объясняться.
  - Лучше подожду.  Мне будет приятно тебя ждать.  - Но, сказав это тоном
близкой женщины,  она постаралась исправиться и  добавила:  -  Только ты  не
долго, да?
  Та,  к которой Никифоров привык,  не походила на нынешнюю Полетаеву. Та
была свободна в  речи,  взгляде,  одежде.  А  эта внимательно вглядывалась в
него.
  - Значит, тебя еще не снимают с работы? - улыбнулась она.
  - Зимой снимут, я тебе уже докладывал...
  - А что ты тогда станешь делать? Пойдешь учителем ботаники? Не боишься?
  - Боюсь? - Он засмеялся. - Чего же бояться? Власть мне не нужна. У меня
от нее постоянный голод на людей. Снимут - я сразу выздоровлю.
  Полетаева тоже засмеялась:
  - Странный ты...  Это  пройдет.  Все наладится,  даже не  вспомнишь.  У
памяти хороший вкус.
  - Порой мне кажется,  что такие, как я, смешны и нелепы. Я жду, что мне
дадут медаль...
  - Ты гордец, каких свет еще не видывал!
  - Какая-нибудь награда мне обеспечена, - сказал Никифоров.
  - Наказание - это тоже награда.
  Так они переговаривались,  развлекаясь в дороге, и спустя час въехали в
Москву.   Но  Москва  была  только  снаружи,  а  внутри  машины  по-прежнему
оставалось ощущение дороги.  Чем больше людей было на улицах, тем незаметнее
они становились,  и  поэтому город был для Никифорова и Полетаевой как будто
лесом.
  Они обедали в  маленьком арбатском кафе,  она гадала на кофейной гуще и
видела островерхие дома,  мужчину я  женщину,  и  птицу,  похожую на облако.
("Надо же,  на кофейной гуще!  - усмехнулся он. - Это я не умею"). Потом она
покупала в  магазине зеленый ситец в горошек,  он ждал ее.  Потом поехали на
выставку скульптуры древних ацтеков, смотрели на мрачные базальтовые фигуры,
одна  из  которых  называлась "Жизнь",  -  широкое  плоское  женское лицо  с
приоткрытым толстогубым ртом, на лбу и груди украшения из черепов.
  - Наверное,  они приносили человеческие жертвы.  -  Полетаева протянула
руку к скульптуре и вдруг отдернула ее.
  Они гуляли по Москве до вечера,  рассказывали о себе и как будто вместе
создавали новых Никифорова и  Полетаеву.  Когда они возвращались,  Никифоров
затормозил возле съезда на  лесную дорогу.  Полетаева засмеялась,  обхватила
его за шею и поцеловала быстрым крепким поцелуем.
  - Спасибо тебе, - сказала она. - Поехали! - И снова поцеловала.


VII

  В четверг,  около шести часов вечера,  Никифорову стало известно, что в
кассе пропала тысяча рублей дневной выручки,  но  он  не  поверил:  не могло
такого случиться,  просто недоглядели,  обсчитались...  Побежал вниз, прыгая
через две ступеньки.
  На столе в кассе лежали холщовые мешки с деньгами,  сейф был распахнут,
ящики выдвинуты. Кассирша грузно сидела на стуле посреди комнаты.
  - Я никуда не выходила,  -  сказала она.  -  Приготовила инкассатору...
Можете меня обыскать.
  Она взяла сумочку и вытряхнула себе на колени.
  - Тысяча -  это  не  иголка,  -  спокойно сказал Никифоров.  -  Давайте
вспомним, что вы делали.
  В  двери  заглядывали  диспетчер,   инженер  по  гарантии,  женщины  из
бухгалтерии.  Кто-то предложил позвонить в милицию.  Никифоров велел закрыть
дверь.   Но  дверь  закрылась  лишь  на  минуту,   и   появился  инкассатор,
настороженный человек