груди  аппарат.  Впервые за  все  эти  дни  он  чувствовал себя
уверенно и улыбался сам себе.
  Медея и  Нина,  обе в  белых косынках,  с обнаженными по локоть руками,
мыли алюминиевые миски. В открытые двери косо падал предзакатный свет. Гриша
остановился на пороге, его тень длинно легла на пол.
  - Идите за мной, - позвал он.
  - Что с двумя делать будешь? - усмехнулась Нина.
  - Фотографировать.
  - О!  -  Нина  сдернула косынку  и  тряхнула своей  светлой  аккуратной
головкой. - Это я люблю.
  Гриша привел девушек на берег реки,  они сбежали к воде и почему-то обе
засмеялись на  бегу.  Здесь было светло и  тихо.  Солнце стояло над  кромкой
темной тайги, его отражение лежало поперек реки огненным столбом.
  Он фотографировал девушек, не зная, для чего это делает  но он не хотел
фотографировать ни  Абакумова,  ни  Воронова,  ни  Дзюбу -  вообще никого из
студентов:  он  от  них  зависел.  Поэтому,  когда  он  возвращался вместе с
девушками и Нина предложила ему зайти на кухню, чтобы выпить кружку компота,
Гриша обиделся - он не желал ничего взамен.
  У  Гриши не было ни дома,  ни отца,  ни матери.  Все это как будто бы и
было,  и существовало вполне реально,  но только в каком-то уродливом виде -
дом разделили, и в одной половине жили отец со своей новой женой, а в другой
- мать  со  своим  новым  мужем.  Гриша по  месяцу жил  на  каждой половине,
презирал этих людей и не любил себя за это презрение.
  ...Пока неурядицы снабжения прямо не касались отряда, Гриша о них почти
не думал.  Он крутил штурвал бетономешалки,  включал и  выключал рубильник и
томился от пустой работы, на которую ставят убогих или слабосильных.
  "Надоело!"  -  сказал себе Гриша и  отошел от бетономешалки.  Он сел на
кучу гравия и опустил голову, исподлобья разглядывая студентов.
  Стерин  ждал  напарника,  ссутулившись и  уперев кулаки в  бока.  Гриша
встал, взялся за ручки носилок.
  - Давай-ка! - скомандовал он Стерину.
  Они  прошли несколько шагов.  Гриша крепко держал ручки.  Первые десять
ходок он одолел хорошо. Подъезжали самосвалы, увозили бетон.
  Гриша ждал передышки,  поглядывал через дверной проем на дорогу. Стерин
молчал. Они подгребали в сарае цемент. Три дня назад здесь его было много, к
задней стенке была навалена гора   теперь горы не стало.  Лопаты уже чиркали
по полу. Было пыльно, душно.
  "Ничего, выдержу", - ободрял себя Гриша.
  Стерин поднял свою сторону носилок.
  Гриша помедлил, вздохнул и быстро поднял свою.
  На него было больно смотреть: мокрый, грязный от пота и цементной пыли,
волосы прилипли ко лбу.
  Но Стерин молчал. "Он выдержал", - скажет потом квартирьер Акимову.
  В  том,  что квартирьеры первыми узнали об  остановке работы,  не  было
ничего удивительного. Но то, что они при этом остались спокойными и, похоже,
равнодушными, казалось странным. Цемент к вечеру кончился, соскребли в сарае
на последний замес и выключили бетономешалку.
  Они  пришли  в  лагерь,  купались в  речке,  стирали  спецовки.  Потом,
переодевшись, лежали в своей палатке на кроватях и ждали ужина.
  Данилов был обескуражен их подчеркнуто будничным поведением.  Он решил,
что Стерин отказался от попыток изменить положение "Искры".
  Данилов обошел все  палатки.  Студенты как  будто забыли,  для чего они
приехали сюда.  Он ждал негодования, расспросов, шума, а ничего подобного не
произошло.  Лишь несколько человек спросили о  материалах,  он ответил,  что
скоро все наладится,  и ему поверили. У Яроша собрались играть после ужина в
футбол:  бригадир накачивал насосом мяч,  прижав его к кровати. Тут же был и
комиссар Абакумов.
  - Завтра будем стоять, - мрачно произнес Данилов.
  - Значит, передохнем, - послышалось в ответ.
  Он не заходил к Воронову, только заглянул и, увидев лежащих на кроватях
людей, понял, что они устали.

  Прихрамывая,  Воронов бежал наперерез Ярошу.  Всем было видно,  что  он
опаздывает,  что  у  него  не  хватает скорости,  и  Ярош  это  тоже  видел,
приостановился и,  улыбаясь,  готовился ударить  по  мячу.  Воронов прыгнул,
повернулся в  воздухе ногами вперед,  но  Яроша не достал и  проехал юзом по
сухой земле.
  Теперь  он  захромал заметнее,  лицо  его  сделалось злобным.  Когда  к
Воронову попадал мяч,  он бежал по прямой линии,  не сворачивая и  не обводя
игроков из  команды Яроша.  Он  сталкивался с  ними,  бил  плечом  в  грудь,
прорывался, падал, и у него в конце концов забирали мяч.
  Вид Воронова был жалок и одновременно обнаруживал что-то жестокое,  что
невозможно сломать.
  Бригада Яроша выигрывала,  ее игроки казались умнее и ловчее, но за них
не болели.
  Закатное солнце чертило по бугристому полю тени, поднималась под ногами
пыль.
  На Воронова налетели сразу трое, оттеснили его, он оступился и, исказив
лицо гримасой боли и изумления, упал.
  Гриша  выскочил на  поле,  кинулся поднимать Воронова и  громко  ругнул
Яроша.  Потом он начал ругать и  всех остальных:  за то,  что из-за нехватки
цемента и вообще плохого снабжения студенты сделались злыми.


x x x

  Вот и все, что узнал Акимов о последних днях Гриши Бегишева.
  В  тот  день  Гриша,  проходя  мимо  конторы стройуправления,  случайно
услышал,  как  радист пересказывал кому-то  содержание только что полученной
радиограммы:  утром ожидается прибытие барж. И, обрадовавшись, Гриша кинулся
в  лагерь.  Мимо по дороге шел грузовик.  Паренек ухватился за борт,  влез в
кузов.  На  повороте машину сильно тряхнуло на  рытвине и  выбросило его  на
землю. Наверное, он даже не успел испугаться...
  "Отряд должен быть безукоризнен, - вспомнил Акимов напутствие Краснова.
- Ты без огласки вычеркнешь постороннего из списков".
  От Гришиных родителей пришла телеграмма:  "Вылететь не можем. Разрешаем
хоронить".
  Дело получало новую окраску.  С покойным уже простились, отвезли тело в
Юганск, теперь же требовалось доставлять его обратно в поселок.
  Но у причала стояли пять барж с цементом,  досками, кирпичом. Надо было
и  работать.  При  разгрузке студенты время от  времени вспоминали о  Грише,
однако  работали  быстро.   Паренек  все  больше  и   больше  превращался  в
воспоминания.  При жизни он никому не был нужен, а после смерти - тем более.
Эту мысль меланхолически выразил Дзюба:  "Если мы  вычеркнем его,  он  умрет
бродягой.  Если оставим - бойцом отряда". Правда, в ней скрывалось некоторое
смещение  оценок,  даже  умозрительность,  на  что  обратили внимание трезво
мыслящие студенты.  Они  возразили:  этот вопрос начисто лишен практического
значения. Не надо было брать малолетка!
  - Мы же люди? - спросил у них Дзюба.
  И, конечно, это никто не оспорил.
  В  его  желании дать  Грише,  или,  точнее,  Гришиной памяти,  какой-то
цельный образ было простое сострадание.  Гриша не  успел стать ни студентом,
ни  бойцом отряда,  хотя его и  занесли в  список под неуклюжим определением
"трудновоспитуемого",  и  не  совершил ничего значительного.  Лишь  рванулся
поскорее обрадовать товарищей...
  И мысль Дзюбы сделалась общей, Гриша навсегда стал бойцом.
  Его торжественно похоронили во  дворе строящейся школы.  Все испытывали
скорбь и  недоумение,  оттого что прощались со своим товарищем,  который был
моложе и слабее их. Обе девушки-поварихи плакали.

  Спустя двенадцать лет Акимову пришлось побывать в Юганске и Мушкине.  В
школьном дворе он увидел небольшой памятник над могилой: босоногий мальчишка
в  буденовке поднял трубу и  вот-вот затрубит.  Внизу была табличка:  "Гриша
Бегишев, боец студенческого отряда "Искра". 1954-1970".
  Акимов вспомнил юность и  многих людей,  бывших тогда рядом с  ним.  Но
лицо  Гриши  ускользало,  замещалось лицом  каменного мальчишки.  Уже  почти
забытое ощущение вины вернулось к Акимову снова.



    Святослав Юрьевич Рыбас.
    На колесах



  ---------------------------------------------------------------------
  Книга: С.Рыбас. "На колесах". Повести, рассказы, очерки
  Издательство "Современник", Москва, 1984
  OCR    ellCheck: Zmiy (zmiy@i ox.ru), 10 марта 2002 года
  ---------------------------------------------------------------------


  В  повести "На колесах" рассказывается об  авторемонтниках,  герой ее -
молодой директор автоцентра Никифоров,  чей  образ  дал  автору  возможность
показать современного руководителя


I

  Утром  в   автоцентр  приехала  санитарный  врач  Полетаева  и  закрыла
столовую.  Главный инженер Журков,  морщась от  радикулитной боли,  улыбался
молодой женщине почти час, но не уговорив, пошел к Никифорову.
  - Все-таки закрыла? - спросил Никифоров.
  - Да ну ее! Терпеть не могу дамочек-чиновниц!
  Журков подошел к окну,  поглядел вниз. Подъезд к воротам автоцентра был
забит разноцветными "Жигулями". Дальше, за асфальтовым аппендиксом подъезда,
тянулось поле, перерезанное безымянной речушкой с низкими ветлами на берегу.
  - Заяц! - воскликнул Журков. - Ух, как чешет...
  - Где? - вскочил Никифоров. Путь к окну преграждал столик с селектором,
надо  было  идти  с  другой стороны вокруг длинного стола для  совещаний,  и
Никифоров побежал.
  Серый  толстый заяц  скакал и  летел по  зеленому полю  к  темной стене
перелеска.  С высоты третьего этажа было видно,  что он вырывается из тупика
между московским шоссе и песчаным холмом. Никифоров провожал зайца взглядом,
медленно двигался вдоль широкого окна, пока чудо не исчезло.
  - С чего ты взял, что это заяц? - задумчиво спросил он.
  Он как будто увидел пятилетнего мальчика Сашу Никифорова,  сидевшего на
корточках с  пустой кружкой в руках перед маленьким лобастым Рексом.  Рука с
эмалированной кружкой поднялась и  ударила щенка по голове.  Рекс взвизгнул,
отпрянул.  "Я  хотел тебя проверить,  -  сказал мальчик.  -  Ты  должен меня
любить.  Ведь папа побил меня,  когда я  обидел бабушку,  а  я его все равно
люблю".  Эти рассуждения казались мальчику убедительными,  но  по прошествии
стольких лет все же было стыдно, так стыдно, что тридцатитрехлетний директор
автоцентра Александр Константинович Никифоров смутился.
  - Я  не  видел  никакого  зайца,  -  продолжил  он,  внезапно  озаряясь
ироническим лукавством.  -  Ты  меня  разыграл,  Вячеслав  Петрович.  Видно,
врачиха  заморочила тебе  голову,  эти  брюнетки с  серыми  глазами способны
гипнотизировать.
  - Преспокойно закрыла столовую,  а вы мучайтесь голодные,  - недоуменно
сказал Журков.  -  Тоска берет,  как начинаешь с ними говорить!  Разведенная
бездетная баба с властью заранее готова угробить любого мужика.
  - Напрасно ты так. Лучше бы ее до города подвез, что ей пешком топать?
  - Пусть потопает, - непримиримо вымолвил Журков.
  - Тогда я  сам подвезу.  А то что получается?  Она права:  холодильники
ведь не работают,  а на улице жара.  Не хватает нам отравиться... Я бы на ее
месте тоже закрыл.
  Журков выпятил нижнюю резко очерченную губу.  Его  продолговатое лицо с
высоким лбом стало хмурым.  Это был его обычный образ, настораживающий людей
при первой встрече,  внушающий мысль о мрачной, упорной натуре. На внешности
Журкова  грубо  отпечатались годы  физического  напряжения,  отпечатались не
меньше,  чем на его руках -  больших, промасленных даже сейчас руках бывшего
слесаря автобусного парка,  простудившего спину от  частого лежания на снегу
под  ржавыми  автобусными днищами  (от  налипшего мокрого  снега  обрывалась
электропроводка),   выдержавшего  шесть   лет   заочной  борьбы  за   высшее
образование и  пришедшего  к  Никифорову мастером  участка  техобслуживания.
Тогда в  центре "АвтоВАЗтехобслуживания" работало лишь  два  подъемника,  но
случайные клиенты, привыкшие к очереди у московских автостанций, смирившиеся
с  хамством приемщиков,  согласные переплачивать трояки  и  пятерки за  одно
обещание слесаря посмотреть их четырехколесного друга, попадали прямо-таки в
автосервисный рай,  где были и  дефицитные запчасти,  всякие там крестовины,
сальники,   подфарники,   лобовые  стекла   и   где   царила  неестественная
доброжелательность,  почти сказочная любовь к  свернувшим с шоссе "Жигулям".
Здесь никому не приходило в  голову украсть из машины зажигалку,  чехол руля
или аварийный фонарь, - люди были как люди. Никифоров помнил, как в моторном
отсеке  одной  машины  абсолютно  все  было  перемечено  аккуратными мазками
зеленой краски,  даже копеечная подкапотная лампочка, и как парнишка-слесарь
оскорбился тем,  что  в  нем  предположили вора,  отказался работать с  теми
"Жигулями",  а Журков и растерявшийся владелец уговаривали его,  да так и не
уговорили,  пока им не помог сам Никифоров. Потом размягченный клиент пришел
на  третий этаж,  вытащил из  плоского портфеля бутылку,  сказал:  "Давайте,
товарищи,  выпьем.  Дай бог,  чтобы когда вы по-настоящему освоитесь,  у вас
сохранилось такое же  отношение к  нам".  С  ним не  стали пить.  Он оставил
бутылку,  пришлось Никифорову спуститься вниз и  кинуть ее на заднее сиденье
машины.
  А  ведь  заезжий частник оказался прав.  Не  тот  теперь стал центр.  И
Никифоров теперь не  доверял никому,  кроме Журкова а  если  и  доверял,  то
наполовину,  на две трети,  однако,  так только говорится из дипломатии,  на
самом же деле либо веришь, либо нет.
  Никифоров снял висевший на  стуле серый пиджак,  поправил узел голубого
галстука и пошел искать врачиху Нину Полетаеву.
  Конечно,   проще  простого  было  позвонить  диспетчеру,  чтобы  та  по
громкоговорящей связи  пригласила Полетаеву  в  директорский кабинет.  Проще
простого в техническом отношении и совсем безграмотно -  в человеческом. Так
можно вызвать подчиненного, и это ему не покажется обидным, а с посторонними
надо учитывать то странное обстоятельство,  что в  наше время люди почему-то
сделались обидчивыми,  просто  болезненно обидчивыми.  Заказчики приезжают с
наивными своими амбициями,  готовые козырять профессиональными заслугами,  и
им  бесполезно говорить,  что здесь,  как на столе хирурга,  все равны.  Они
желают видеть директора,  в  нем скрыта для них какая-то магия.  Проверяющие
тоже хотят только Никифорова,  но он слушает,  улыбается:  "А это не ко мне.
Это к руководителю такой-то службы". И многие уходят от него, оскорбившись.
  Сегодня  Никифоров  уже  встречался  с   Полетаевой,   посмотрел  в  ее
неистовые, цвета грозы глаза, подарил витиеватые комплименты ее мальчишеской
внешности и  отправил врачиху к  заведующей столовой.  Ан  нет,  повторилась
простая история:  требовался директор или,  на худой конец, главный инженер.
"Будь с ней рядом хоть сам господь бог,  она бы закрыла столовую",  -  думал
Никифоров.
  Он спустился в зал диспетчерской, где сквозь стеклянную стену открылось
ему залитое солнцем ангарообразное пространство родного центра.  Лучи падали
из люков в крыше, текли сквозь длинные полосы окон, пересекались на стальных
ребрах стропил и сияли на прошедших через мойку автомобилях  холодно мерцало
на кузовном участке бледно-синее пламя электросварки   передвигались машины,
визжали в тормозном режиме колеса,  выли клаксоны. Никифоров опустил взгляд.
Прямо  под   ним  на   огороженном  щитами  участке  срочного  ремонта  Вася
Поддубских,  высокий парень в  голубовато-сером  фирменном халате,  вставлял
лобовое стекло на  оливковом фургоне "ВАЗ-2102"   его лицо было влажным,  ко
лбу   прилипла  прядка  волос.   Неожиданно  Вася  повернулся  и   улыбнулся
Никифорову.
  - Жарко?  -  спросил директор,  хотя нечего было надеяться,  что мастер
услышит.
  Он повернулся к окошку диспетчерской,  увидел листок с объявлением, что
сегодня машины на техобслуживание уже не принимаются.  Собрался было идти на
улицу и искать там врачиху, как донесся едва сдерживаемый вопль:
  - Почему нет? Мне надо! Поймите, надо!
  Никифоров привык к тому,  что здесь всем надо и всем некогда,  но сразу
раздумал уходить  и  зашагал  к  окошечку,  руководствуясь простым хозяйским
чувством.  Перед  диспетчерской,  согнувшись  и  почти  протолкнув голову  в
окошко,  стоял толстый мужчина в  синей с  белыми полосами рубахе.  Его лицо
было неприятно из-за нижней челюсти, выдвинутой вперед и даже как бы готовой
соединиться с вислым мясистым носом.
  - Что у вас? - спросил Никифоров.
  Тот не оглянулся,  но на всякий случай оттопырил локти,  словно боялся,
что сейчас его начнут теснить.
  - Я спрашиваю: что у вас? - повторил Никифоров громче, с дрожащей нотой
в голосе.
  - Александр Константинович,  -  сказала невидимая ему диспетчер Валя, -
на техобслуживание мы не можем принять ни одной машины. Этот гражданин...
  - Но мне надо!  - крикнул мужчина и только тут повернулся к Никифорову.
- У меня помпа полетела.
  И  директор увидел униженность и  затаенную ненависть в  узких  голубых
глазах.  Он  ощутил,  как  ему  передается  враждебность,  и  заставил  себя
чуть-чуть улыбнуться, то есть не улыбнуться, а лишь приподнять углы рта.
  - Мы   не  можем  вас  обслужить,   -   вымолвил  Никифоров  как  можно
приветливее.  -  Вы хотите,  чтобы я не ремонтировал чью-то машину, а принял
вашу, но так будет несправедливо. Приезжайте завтра к восьми, мы вас примем.
  - Завтра? Нет! Мне надо сегодня.
  - Ну  как хотите...  Сегодня мы принять не можем.  -  Никифоров пошел к
выходу.
  - Что вы  за  люди?  -  завопил толстый мужчина.  -  Вы не люди!  Вы же
глядите на людей,  как на машины.  А я с детьми еду! С двумя детьми. Эй, вы,
жигулевский коновал,  у  меня маленькая девочка и мальчик!  Номер 42-13,  мы
будем ночевать под вашими окнами.
  "Почему они так смотрят?  -  думал Никифоров.  - Неужели это никогда не
кончится?"  Он чувствовал,  будто кто-то упорно подталкивает его к  жесткому
обращению с заказчиками,  чтобы можно было сохранить свои нервы,  сэкономить
время  и  избавиться  от  ощущения  вины  перед  каждым,  кому  он  отказал.
Отказывать могли бы другие, как это делалось во всех крупных автоцентрах. Но
ведь так не  получалось:  местный центр,  построенный на  окраине маленького
городка, и его директор Никифоров двигались по иному пути, определенному для
них географической глушью,  отсутствием нужных специалистов и провинциальным
идеализмом. "С толстяком что-то не так, - решил Никифоров. - Это отчаяние, а
не хамство. И к тому же дети... При чем дети?" Он вернулся, холодно спросил:
  - Вы едете транзитом?
  - Нет,  - растерянно ответил мужчина. - То есть да. В отпуск! - Он стал
суетливо разворачивать книжечку техпаспорта.  -  Город  Кадников Вологодской
области.
  Никифоров сказал в окошко:
  - Валя,  он, оказывается, транзитный. Прими его на срочный. - И спросил
вологжанина:  -  Чего же раньше не сказали, что едете транзитом? Транзит вне
очереди, ясно?
  - Спасибо,  я не знал.  Спасибо,  честное слово,  не знал,  -  стыдливо
произнес тот.  -  Я и не хотел ехать на машине, но жена, знаете: в отпуск на
машине...  А  я  с  ней не спорю,  -  мужчина улыбнулся,  и его лицо немного
скрасилось этой виноватой улыбкой.
  Никифоров вышел на площадку перед центром,  искал врачиху и думал,  что
слесари  наверняка помытарят беднягу  и  что  позднее надо  будет  зайти  на
срочный участок.
  Цвета машин, стоявших в тени здания, напоминали июньский цветущий луг -
радуга   синтетических   эмалей   "гранат",   "коррида",   "желто-песочная",
"изумрудная", "ярко-синяя". На деревянной лавке, которую уже достало солнце,
сидели  заказчики,  а  рядом  чернел  обгорелый "жигуленок" с  покосившимися
передними стойками  и  глубоко  продавленной крышей.  Сколько  уж  перевидал
Никифоров аварийных машин,  как профессионал бестрепетно взирал на  них,  но
внутри все-таки саднило,  мерещилось,  будто катастрофа была суждена ему, да
на сей раз пронесло.  И в самом деле, всякое с ним случалось на дороге, ведь
дорога -  это не просто асфальтовая полоса с  откосами и  кюветами по бокам,
это всегда тайна.
  Никифоров подошел к  обгорелым "Жигулям".  Среди стоявших перед машиной
мужчин была молодая женщина в голубых джинсах, крепко стягивающих бедра, и в
легкой трикотажной рубашке.  Она  была стандартно красива,  как обыкновенная
мо