-------------------------------------------------


  Бакота боится меня.  Мы приезжаем в  Москву или в  какой иной город,  и
Женя гаснет.  Он  глядит зоркими глазами бывшего защитника на мое несчастное
иссушенное лицо,  и в его взгляде я читаю боязнь. Вся команда, основа и даже
дубль,  изучает в такие минуты тренера,  она знает,  что сейчас Бакота будет
предупредителен и застенчив, как на приеме в обкоме. Дело в том, что у нас в
городе командует Бакота, а на выезде - Акульшин.
  Женя завистлив и  боится,  что я  займу место старшего тренера.  Вполне
вероятно, этот сезон у меня последний, и я понимаю Женю.
  Сейчас  мы  дома.  Лето  тягуче-южное,  акации и  клены  у  моего  дома
запылились и жухнут. Дождей нет. Дома я редко, все за городом, на Кирше. Там
наша база.  Но режим у Бакоты -  не дай бог,  тюрьма.  От нас ждут побед, мы
измотаны и стали психами.
  Утром  я  гоняю мяч,  забиваю с  правой и  с  левой.  Тимченко надежный
вратарь, а я все-таки забиваю. У меня силы немолодые, но играть можно. Бегаю
кроссы,  поднимаю штангу,  плаваю в озере. Врач пока доволен: "мотор" тикает
исправно, а это главное.
  Сегодня утром я  проснулся с  тяжелой головой,  в  ней  за  ночь что-то
нарушилось,  снилась ерунда.  Мой  сосед  по  комнате,  Витя  Тимченко,  уже
натягивал тренировочный костюм, а я все валялся.
  - Подглядываешь? - спросил он. - Доброе утро, Акуля!
  - Доброе, - проворчал я.
  Сон не выветривался. Я зажмурился и стал прокручивать его снова.
  Жутко здоровый,  квадратный мужик в  костюме в  полосочку идет за  мной
следом  по  теневой  стороне.  Я  его  припоминаю,  это  знаменитый Кубасов,
непроходимый защитник.  Откуда-то я знаю, что его тренер поручил меня ему, и
тот приклеился ко мне и тащится по улице.  Меня изучает.  "Ага,  -  говорю я
себе, - боятся Акульшина. Перехитрю тебя, Кубасов".
  Я забегаю в павильончик "Пиво-воды".
  - Стакан яблочного.
  Медленно пенится сок,  журчит.  Становлюсь боком к  входу и пью,  потом
конфеткой закусываю. Все чин-чинарем, как после стакана сухого.
  На  мокром прилавке -  мокрые монеты.  Вот  они  уже  сохнут в  ладони.
Кажется,  я сыграл без осечки: Кубасов удовлетворен нарушением режима. Еще я
покупаю у  толстой,  рыхлой продавщицы сигареты и  закуриваю сразу.  Кубасов
вразвалку выходит из павильона.
  - Что, не видишь? - кричит продавщица. - Не курить? Что вытаращился как
баран на новые ворота.
  - Извините, - улыбаюсь я. - Жарко... Я вообще-то не курю...
  Я выбираюсь в неподвижное городское лето. В стеклянной двери отражается
моя фигура, поджарая, длинная, в легких белых брюках и тенниске. А из кулака
пружиной вьется дым.
  - Товарищ Акульшин,  как завтра? Не осрамитесь? - На меня смотрит мужик
в золоченых очках и в соломенной шляпе.
  У газетного киоска затаился Кубасов. А я-то думал, что он ушел.
  - Что вы!  -  ору я.  -  У них дворовая команда.  Я на тридцатой минуте
забиваю штуку - ахнете! План у нас разработан...
  Я  умолкаю,  подмигнув соломенной шляпе,  и  он  понимает:  тайна пока,
известное дело.
  - Такси! - кричу я. - Быстрее! Прямо!
  И наконец я выбрасываю сигарету.  Во рту сухо,  нехорошо.  А я доволен:
слежка закончилась.
  Я  поворачиваюсь к  шоферу.  Что  творится!  Это же  Кубасов!  Тьфу ты,
господи прости. Он улыбается:
  - Куда, Акуля?
  - А-а... Ты... - тяну я. - Ладно, пора обедать.
  - Коньячку хочешь?
  - Ладно, давай коньяку.
  - Ты не думай,  Акуля,  я  ничего.  Тренер сказал присмотреть,  к  тебе
привыкнуть. Не злишься?
  - Завтра мы вам наклепаем.
  Кубасов вздыхает. У него добродушная физиономия.
  И мы сидим за столиком,  пьем боржоми.  Ресторан в нашем провинциальном
городке средний. Официантка Вера старается, приятно за нее, Кубас наш гость.
Она черненькая,  глаза детские,  чистые, в них что-то мелькает, когда она на
меня смотрит.
  - Режимишь? - спрашивает Кубасов.
  - Режимлю, - отвечаю я. - В моем возрасте без строгости - прогорю.
  - Волевой ты, Акуля. Я тебя уважаю.
  - И я тебя,  - отвечаю я, но я его не уважаю, говорю так из вежливости,
неприятных слов не люблю.  -  Ты давай ешь,  такой солянки нет и в столицах,
ароматнейшая соляночка.
  От  тарелок  пахнет  маслинами,  лимоном  и  жирным  наваром,  нагоняет
аппетит. Мы уработали соляночку, оглянуться не успели.
  - Учишься,  Акуля?  - спрашивает Кубасов. - В техникуме, в институте, в
школе тренеров?
  - Институт закончил.
  - Теперь не страшно, когда игру бросишь. У меня-то девять классов.
  - Не горюй,  -  говорю я.  -  Ты еще молодой,  все впереди.  Тебя же во
вторую сборную включили...
  Мне жалко было этого здоровенного Кубасова.  Он  раскраснелся и  горько
хлопает ресницами.
  - Включили!..   В   запасе  просидел.   Несовременный  я  защитник.   Я
разрушитель,  а надо создателя. Кто такое навыдумывал? По мячу-то ударить не
могут,  не то, что по ногам... - Он наклоняется ко мне: - Я так, к слову. Не
подумай. Я постараюсь тебя не поломать.
  - Ты современный защитник, - успокаиваю его.
  Расхотелось мне обедать.  Сказать бы тут ему,  кто он такой - костолом,
мясник,  враг.  Я  не  говорю.  Нет,  я  не  боюсь,  просто  нашла  какая-то
неловкость, и язык закрепостился.
  - Ты ешь, ешь. Мне - позвонить, - бормочу я вовсе не то.
  Я ушел в прихожую, поманил Веру и расплатился.
  - Васенька, - вздохнула Вера. - Вы не поддавайтесь, вам надо победить.
  - У нас план, - начал было я, но догадался, о какой победе она говорит.
Однако не  идти  же  мне  назад и  резать Кубасову правду-матку в  глаза.  Я
почесал затылок и распрощался с Верой.
  Такси  не  рискнул  брать,  выбрался проходными дворами к  трамваю,  по
дороге  купил  темные  очки  и  смастерил из  газеты  панаму.  Я  походил на
болельщика.  По-моему, они все на одни салтык: орут лишь на стадионе, а дома
- закрепощен язык.
  Вечером я  был дома.  Иногда Бакота дает такие поблажки Акульшину перед
матчем.  Тихо было в  моей трехкомнатной квартире,  душновато,  а  внизу под
балконом шелестели жестяные клены.
  Я  боялся.  Я хотел отдохнуть перед игрой,  но во мне сидело что-то.  А
чего было мне  бояться в  тот  неясный приснившийся вечер?  Я  вспомнил свой
возраст: от силы два сезона будущего. Но к черту это!
  Слава богу, Нина не пилила меня. Она склонила над английской книжкой по
лексикологии  свои  пряди  и   не   сразу  обернулась  на   шаги.   Она   не
поинтересовалась:  почему останусь,  зачем?  Ее  лицо было знакомо холодным.
Может,  презрительным?  Это я не хотел уточнять.  Припухлые губы были сжаты,
рот будто ножом прорезан. "Занимаешься? - невпопад спросил я. - Ну ладно..."
Я  ушел к себе,  сел перед магнитофоном,  чтобы забыться.  Я послушал записи
государственных гимнов разных стран, где побывал, почитал "Советский спорт",
потом попил чайку с лимоном и спать захотел.
  Но  на  моей постели возлежал Кубасов.  Я  остолбенел от  такой плотной
опеки. Я грубо толкнул его. Наверно, надо было драться.
  - Больно  же,   -  проворчал  он.  -  Извини,  Акуля,  тренер  велел...
Переночую.
  - Я женат, идиот! - крикнул я.
  - Завтра игра, - ответил Кубасов, отводя мой намек.
  У  меня  опустились руки,  я  упал рядом с  ним  и  отключился.  И  мне
приснился сон,  странный сон,  в котором я весь был закрепощен и лишен воли:
Кубасов не отставал от меня,  гонялся за мной по полю с косой в руках. "Куда
теперь?"  -  спросил  он.  "В  штрафную,  -  выдохнул я.  -  Головой  забить
попробую".  -  "Ну-ну.  Не бойся,  я просто так",  - ответил он, и мы дружно
побежали в штрафную площадь.

  Открыл глаза: слава богу, я был на озере Кирша, где у нас лагерь.
  - Доброе утро, Акуля! - улыбнулся Тимченко.
  - Привет, Тимка-голкипер, - ответил я. - Сколько градусов на солнце?
  - Девятнадцать, - сказал Тимка, причесывая перед футляром электробритвы
свои черные вьющиеся волосы.
  Я быстро натянул брюки.
  - Тима,  глаза-то у тебя голубые?  - удивился я. - Красивый ты паренек.
Для другой жизни - не для нашей.
  - Поздно разочаровываться,  -  бросил Тимченко, он всегда нравился мне:
не сомневается, и храбрый вратарь, храбрейший.
  - Как - сегодня? - спросил он.
  - На тридцатой забью гол,  -  ответил я.  -  И мы их сильно разочаруем,
Тимочка.
  Мы  побежали разминать свои тренированные,  привычные к  труду тела.  Я
пробежал сотню  метров  по  светлой рощице,  отстал от  команды и  вернулся.
Что-то бегать мне сегодня не очень хотелось.
  В  столовой прохладно,  бело,  пахнет помидорами и  жареным луком.  Я с
порога хватаю этот  утренний запах и  вдруг вижу  сбоку старшего тренера.  Я
вхожу в столовую.
  - Вася! - кричит он.
  Я нехотя возвращаюсь. Бакота выбрит, рыжеватые редеющие волосы влажны и
гладко  зачесаны на  прямой пробор,  обнажая белые  полукружья на  загорелом
крепком лбу.
  - Здравствуй, Евгений, - говорю я.
  - Филонишь, - отвечает он без всякого выражения. - Как самочувствие?
  - Здоровье в порядке, спасибо зарядке.
  - Ну и хорошо. Теперь завтракать, Акуля, завтракать... Потом разговоры.
  Мне хочется сказать Бакоте,  что он  был бы  хорошим тренером,  кабы не
боялся.  Нельзя в нашем деле трусить, раз ослабишь - загубишь себя. Защитник
из  Жени был крепкий,  он  давал жару даже гремучим умельцам из  тбилисского
"Динамо",  но однажды сломался в столкновении,  и все. Потух. Тогда Бакота и
пошел по  тренерскому делу,  понимание у  него было,  диплом тоже.  Из  него
получился такой же  крепенький тренер.  Беда Бакоты,  что мы  шли на третьем
месте в чемпионате. Слишком высоко шли, не по нашим силам.
  В  полдень после  небольшой тренировки мы  собрались в  красном уголке.
Бакота  расставил красные  условные фигурки  на  условном деревянном поле  и
приказал слушать свою установку.  Мы не возражали. Жар стадиона уже сгущался
над нашими головами, он пробивался в нас самих, затапливая все остальное. Мы
были дружной командой.
  - Они  будут нас давить,  -  сказал Бакота,  и  в  это время в  комнате
появился Высокий.
  Он  действительно был  высокорослый сильный мужчина с  усталым властным
выражением красивого лица. Высокий, казалось, молча внушал нам мысль о своей
власти.  Я  знал,  кто это,  но,  будь он даже с  вершок,  я  бы понял,  что
безусловно Высокий, - такое у него было лицо.
  - Доброго  здоровья,  товарищ Бакота,  -  снисходительно сказал  он.  -
Здравствуйте, хлопцы.
  Во мне сработала школьная привычка вставать при виде учителя,  и,  хотя
Высокий не  был  никаким учителем,  мои  ноги  сами собой подкинули меня.  Я
оглядел стоявших ребят  и  начал злиться.  Бакота улыбался с  готовностью во
взгляде, двигаясь навстречу Высокому. Тот протянул ему руку.
  - Установка?  -  спросил он тоном знатока, по которому угадывалось, что
ему не терпится помешать нам. - Садитесь, хлопцы.
  Высокий  привел  Бакоту  в  униженно-радостное  состояние.  Наш  тренер
покосился на зеленую доску с  условными красными фигурками и  грохнул на нее
из кармана точно такие же черные.
  - Они будут нас давить,  -  пообещал он, глядя на Высокого, который сел
рядом со мной.  Точнее,  рядом с телевизором, потому что рядом с телевизором
было кресло тренера.  А  Бакота таким образом остался без  места.  Не  знаю,
намекал ли  Высокий на  перемены в  Жениной судьбе?  По-моему,  он просто не
снисходил до такой мысли,  но вид у Бакоты ухудшался с каждой минутой. Верно
я говорю, в нашей игре нельзя бояться!
  Установочка пошла прахом,  ее  вел  Высокий.  Мастерски вел -  если его
послушать,  то медали уже у нас на шее на муаровых лентах.  Нам бы выстоять,
выстоять всего-то девяносто минут.  Акульшин пройдет по краю и  на тридцатой
минуте вколотит гол-трудягу.
  Я подскочил на стуле. Высокий потрепал меня по плечу:
  - На тебя надежда,  Вася.  Знаешь,  что после победы производительность
труда на заводах и шахтах области вырастет на полтора процента?
  Он не сомневался во мне. Наверно, он жалел, что не может выйти с нами в
пять часов вечера.  У  него бы получалось как у  самого гремучего бразильца,
привыкшего к теплу.
  Бакота поморщился:  Высокий обращался ко  мне.  Я  пожалел Женю,  убрал
чужую руку с плеча и пошутил:
  - А у них в области, значит, производительность падает?
  У меня были кое-какие соображения,  убрать эту дружескую властную руку.
И Женя приободрился, передвинул что-то на зеленой доске и повторил, кто кого
держит.
  - Все.  Акульшин проходит по краю, - добавил он недостаточно уверенно и
вздохнул.
  Мне было стыдно за него,  черт бы его забрал от нас.  Ребята молчали, и
выходило,  что  команда  принимает идиотский план  Высокого.  Команда -  это
значит я, жилистый атакующий полузащитник с изможденными щеками.
  И  здесь дернуло меня раскрепостить язык,  и  я  прикрыл Женю.  Встал и
выложил  ребятам,  кто  они  такие  есть.  А  они  были  заводской командой,
вырвавшейся наверх несколько лет  назад   они всегда шли на  противника,  не
боясь ничего на свете.  По-другому не могли.  Установка Высокого отбрасывала
нас в снега второй лиги.
  - Правильно, Акуля! - сказал за телевизором Тимченко. - Атака лучше.
  - Вы не совсем правы,  - заметил мне Высокий, и по его вежливому тону я
понял, что моя биография начала отделяться от биографии команды.
  - Я старший тренер! - поспешил ответить Тимченко Бакота.
  - Дело Акульшин говорит! - крикнул Арзамасцев.
  Но моя судьба уже отделялась, и я вспомнил, как вернулся в эту команду,
в  родной город,  где начинал:  команда без меня пробилась,  и  я уже схожу.
Лучшие годы  были  позади.  Моя  Нина только поступила в  аспирантуру -  тут
переезд,  хлопоты, новая квартира в провинции. Нина пошла за мной, но что-то
у нас не заладилось.  Теперь назад дороги не было,  я слушал государственные
гимны с магнитофона и грустил.  Конечно,  я сделал то,  за что меня называли
дураком: добровольцем уехал в провинцию.
  В красном уголке поднялся гвалт.  Высокий постеснялся говорить дальше и
уехал.
  Бакота  вдруг  разорался,  и  ребята  притихли.  Он  объявил заявленный
состав.  Я  не сомневался,  что Акули там уже нет.  В запасе -  да,  но по в
основе. Так оно и вышло.
  Тимченко пересел  в  тренерское кресло.  Его  голубые  глаза  в  ободке
сузившихся век были темны. Худо, если Тимка перегорит до пяти.
  - Ерунда, - успокоил я его. - Выйду во втором - забью.
  - Ты не выйдешь во втором! - выкрикнул Тимка. - Тебя хотят выжить!
  Я, кажется, засмеялся, и Бакота вытаращился на меня.

  В половине третьего я попал домой,  без труда отпросившись у Бакоты. Он
со скрытой радостью отпустил меня, чтобы не мозолил я ему глаза на Кирше.
  Задрав голову,  я свистнул в тени открытому балкону и вбежал в прохладу
парадного. Слава богу, Нина еще не ушла.
  Она  открыла мне  и,  отойдя в  глубь  прихожей,  куда  падали лучи  из
комнаты, спросила:
  - Ключ потерял?
  Я  глядел в  ее  примятую переносицу,  потом в  светло-черные глаза,  в
припухлые губы.  Боковой  свет  проходил сквозь  кроны  кленов  на  дворе  и
вспыхивал, путаясь, у нее в волосах.
  - Ну, что молчишь? - спросила Нина.
  - Соскучилась?
  - Соскучилась.  Слушай-ка, Василий, - сказала она, - я давно поговорить
хочу.
  Ее голос звучал звонко, раздраженно, с неясным для меня новым чувством.
Я  взял Нину за руки и  притянул к себе.  Она положила голову мне на грудь и
спокойно сказала:
  - Как я тебя любила!..
  Мы  пошли в  мою  комнату.  На  столе вхолостую крутился магнитофон,  в
пепельнице дымилась сигарета. Только что Нина была здесь.
  - А ты куришь, - сказал я невпопад. - Я и не знал.
  Она пожала плечами, выключила магнитофон.
  - Слушала твои гимны! - произнесла с горечью она.
  У нее выходило так, что будто эти гимны поломали нам всю жизнь.
  Она глядела куда-то выше моей головы. Я оглянулся. На стене под стеклом
висела  цветная  фотография  Колизея,  древнейшего  римского  стадиона   его
светло-коричневые  камни  поднимались  в   небо  -   почти  до  самого  края
фотографии.  Синее  небо  проглядывало в  его  окна,  вокруг стояли красные,
желтые и  черные автобусы и  лимузины   сбоку случайно влезла в  кадр  ветка
какого-то дерева с узкими листьями.  Это была не наша сторона,  и ветка тоже
была точно игрушечная,  но вот над самым Колизеем, там, где остался простор,
улыбались наши молодые лица,  двадцать сильномогучих ребят из  Союза,  -  мы
только  что  разбили сборную прекрасной страны  Италии,  и  нам  подарили по
такому смонтированному снимку. Я тоже тогда был не в пример нынешнему. В тот
год мы с Ниной справили свадьбу... Больше мне не быть таким.
  Она глядела сейчас на эту фотографию немилостиво,  с печалью великой. И
может быть,  думала,  что  нет на  свете прекрасной страны Италии,  нет того
счастливого времени, а все - сон.
  - Василий!  -  взмолилась Нина.  - Дай мне пожить! Дай хоть год пожить,
пока последняя молодость не прошла!
  Я  хотел погладить ее по голове.  В  чем-то я перед ней был виноват.  В
чем?
  - Не надо,  -  она отстранилась. - Давай поговорим. Может, полегчает...
Знаешь,  когда я полюбила тебя?  Когда ты решил переехать сюда, в эту глушь,
провинцию... Я поняла, что прежде тебя не любила. То было другое, не любовь.
Тогда я думала - любовь, а потом оказалось - нет. Я была совсем глупой, а ты
простодушный, знаменитый, сильный, и между вами - пропасть, ничего общего.
  Нина замолчала,  опустила глаза.  У нее на щеках проступили красноватые
пятна и точки.
  - Вернемся!  - сказал я. - Пусть их черт... Вернемся в Москву. На завод
пойду.  Малышей буду тренировать.  Найдется дело...  Не  помру,  когда брошу
играть. Не выдумывай трагедий.
  - Куда ты вернешься?  Для Москвы ты уже прошлое.  Ты живешь, надеешься,
что вернешься,  а ты только тень того Акульшина...  И ладно,  бог с ней! Там
все  было  фальшивое.  Здесь я  тебя по-настоящему поняла.  Ты  ведь верный,
душевный человек...  Но  с  тобой  невыносимо!  Я  устала от  твоего вечного
оптимизма,  от  твоих неумных товарищей,  они за год и  книжки не прочли.  Я
устала жить полуженой-полувдовой.  Твои разъезды,  запреты... Устала! Мне же
видно,  как тебя начинают жалеть. Ты постарел, тебе пора уходить. Ты думал о
будущем?
  - Я думал, - возразил я. - Скоро меня попросят... Не торопи меня.
  Она, кажется, не поняла, откуда попросят.
  - Нет, буду торопить! - сказала она. - Я еще пожить хочу, я не старуха.
Ведь оттого,  что ты бегаешь,  мне стыдно и больно.  Я боюсь, что ты вот-вот
закончишь играть и  на тебя найдет тоска,  что ты еще молодой,  а делать уже
нечего да и не можешь.
  - Нет,  не бойся,  -  успокоил я ее. - Не сопьюсь во всяком случае. Мне
всегда кажется,  что  у  кого-то  жизнь была легче,  когда я  играл.  Может,
конечно, я ошибаюсь...
  Нина слабо улыбнулась - наверное, я все-таки ошибался.
  Я отошел к окну.  Во дворе двое мальчишек в одних трусах лупили мячом в
стенку гаража. Мяч был, видно, резиновый и хлопал как пугач.
  Я  глядел на них и  рассказывал Нине о  том,  что случилось в полдень у
меня с Высоким. Потом я замолчал. И она молчала.
  - Хочешь развестись? - спросил я.
  - Даже если бы я и хотела развестись...  -  Нина, не договорив, подошла
ко мне. - Ты же скучаешь без Лены?
  - А ты?
  - Скучаю.  Давай поедем к  маме?  Хоть  на  два  дня  отпросись.  Дочка
все-таки...
  - Не могу, Нина. Ладно, попробую.
  Наверное,  это  радость великая -  никому не  принадлежать и  только ей
одной?  Интересно,  как так можно?  Ты  ведь будешь раскрыт,  без тайн,  без
будущего, без загадок...
  Я  пошел  к  магнитофону,   щелкнул  клавишей:  рев  "Уэмбли",  "Правь,
Британия",  снова рев -  и я вспомнил, что в пять часов... От меня стало все
отдаляться...
  ...и  я  выбрался из  раскалившегося автобуса на бетонную площадь перед
стадионом.  Команда втянулась в отверстые двери,  я шел последним,  и в меня
летело:
  - Акуля!.. Дай им, Акуля!
  Я ссутулился. Меня толкнул в спину администратор Клюквин, я попался ему
под ноги.
  - Веселее, Вася! - гаркнул он сверху и обогнал.
  Саквояж  с  формой  оттягивал руку,  ручка  его  была  мокрым-мокра.  Я
переложил его в правую и под