ину,
отвернулся и свистнул Канаду:
  - Пошли умнеть! Завтра мы что-нибудь придумаем.
  Уже наступала ночь.  В звездном небе катилось полколеса, светило бело и
ярко.  Блестели листья  ветлы,  падали  черные тени.  Ликующе пели  сверчки.
Мальчик нырнул в тень, где в лопухах была тайная тропинка к соседской бахче.
Пес радостно повизгивал,  толкался боком в его ноги,  точно понимал, что они
идут на понятное и умное дело.
  Вернулся мальчик поздно.  В  бочке  с  водой  у  крыльца стояли  частые
звезды.  Он  опустил свои  горячие липкие руки в  прохладную черную воду,  и
звезды закачались, вытянувшись серебряными нитями.
  Потом он налил Канаде воды в миску, строго посмотрел, как пес, фыркая и
сопя, лакает блестящую воду, и на цыпочках взошел на крыльцо.
  Он  лег  на  свою  кровать  с  соломенным  тюфяком  на  досках,  и  ему
почудилось, что он куда-то летит.

  Карташев-старший лежал  неподвижный,  вытянувшийся,  со  скрещенными на
груди руками.  Прямо ему в  лицо било солнце,  он  ощущал его тяжелое темное
тепло и чувствовал, что жить хочется.
  Он видел и сделал такое, что новому поколению, его сыну, уже не сделать
и  не  увидеть.  Он  связал  разные  времена от  деревенской кузницы,  почти
первобытной, до механических роботов, заменяющих человека.
  Теперь он был один на один с  собой.  Наверно,  впервые в жизни думал о
том,  что все,  что он  сделал,  лично для него не самое главное.  Вот будут
писать его некролог,  оно окажется главным для других. А для него, покуда он
не мертвый, - нет.
  Дело в том,  что он,  как все нынешние люди, давно привык к техническим
открытиям и  чудесам и  уже  сам не  считал их  чудесами.  Просто была сумма
знаний - ничего, конечно, сверхъестественного.
  Далекий,  уже сказочный малыш,  толкавшей перед собой по степной дороге
деревянную   неуклюжую   машину,    был   счастливее   в   своем   неведении
Карташева-старшего.
  "А  как  тот  мальчик,   с  которым  дрался  Вадим?  -  вспомнил  он  и
почувствовал жалкое,  похожее на раскаяние ощущение вины. - Вадим сбил его с
ног.  Мой сын победил.  Но,  наверно, он потом не пошел к тому мальчишке, не
сказал ему,  что злость осталась на ринге,  что ему тоже больно в душе. Нет,
не  пошел!..  А  победитель должен  объяснить  сущность,  иначе...  иначе...
Мальчик мой, приходи скорее. Твоему отцу тяжело!"
  Он вздохнул.
  Потом скрипнула дверь,  и потянуло из открытого окна сквозняком. Кто-то
вошел быстрыми легкими шагами. Это была медсестра, а не врач или нянька - те
ходили тяжелой неторопливой походкой. Карташев поднял руку.
  - Проснулись?  -  с  заученной лаской спросил молодой голос.  -  Доброе
утро. Я возьму кровь для анализа, а после - завтракать. Хорошо?
  - Угу, - радостно прогудел он.
  Он не произносил других слов,  медсестра это знала.  У нее заканчивался
последний час ночной смены   за  ночь не удалось выспаться,  она чувствовала
себя разбитой,  помятой и с нетерпением ждала той минуты, когда уйдет домой.
Но она помнила,  что и дома ей едва ли удастся отдохнуть.  Сперва надо будет
проводить на  работу мужа,  потом отвести в  детский сад дочку,  на обратном
пути купить в  магазине продуктов,  приготовить обед,  и уж только тогда она
сможет лечь и  заснуть неспокойным сном.  Все  эти  заботы,  предстоявшие ей
днем,  нехорошо и  тяжело  волновали сейчас медсестру,  и  она  дорабатывала
последний час в напряжении, в досаде.
  Отец держал руку на отлете с  раскрытой ладонью и слегка сжимал пальцы.
Она  поглядела в  его  заросшее черной щетиной лицо,  на  устремленные вверх
темные,  запавшие глаза,  на запекшиеся губы,  и  в ней что-то шевельнулось.
Медсестра взяла его большую руку и пожала.
  - Угу-у, - еще раз прогудел отец.
  И она поняла,  что он говорил: "Доброе утро, хорошо, что вы пришли". Он
поддерживал ее,  она уловила в его голосе ясное доброе чувство. Без слов это
чувство передалось ей.  Медсестре стало  неловко перед  больным человеком за
свою молодость и здоровье,  как будто она была виновата перед ним. Она легко
высвободила свою  руку  и  отступила  на  шаг   она  растерялась от  чувства
доброты, возникшего в ней.
  - Давайте,   я  кровь  возьму,   -  попросила  она  и  добавила,  почти
воскликнув: - Это не больно, это совсем не больно!
  У нее щемило сердце,  когда она говорила это,  но с каждым мгновением в
ней исчезало что-то едкое, тяжелое. "Мне двадцать один год, - подумала она с
радостью и,  удивившись этой  внезапной,  остро  режущей  радости,  свободно
вздохнула. - Господи, какая я молодая!"
  Отец свесил с кровати руку.
  Послышалось  звяканье  шприца  о   железную  коробку,   потом  шуршание
крахмального тугого халата.  Теплая маленькая рука взяла его  средний палец,
выпрямила,  и  Карташев-старший почувствовал слабое  жжение.  Затем  донесся
запах  спирта,  на  палец  положили холодную мокрую вату  и  прижали большим
пальцем.  Он  послушно сгибал  пальцы,  как  то  подсказывала ему  маленькая
женская рука.  Он не хотел,  чтобы медсестра уходила,  но сказать об этом не
мог. И она ушла.
  Он снова испытал то беспомощное состояние,  о  котором было уже забыл и
которое лишало  его  сил  к  сопротивлению.  Сейчас  лишь  один  человек мог
поддержать его.  За эти недели он открыл в Вадиме, что тот любит его. До сих
пор отец этого не знал, да и не думал прежде об этом, потому что любил сына,
страдал из-за его юношеской жестокой натуры,  не зная,  что из него выйдет в
будущем,  а то, что Вадим чувствовал к нему, скрывалось за мелочами и до сих
пор никак не могло проявиться.
  Отец подумал,  что сейчас,  когда он  узнал сына больше,  чем за многие
годы, он не может сказать ему главного. Хотя бы вымолвить слово, одно слово,
как напутствие и прощание. Но нет, он был нем.
  И  отец почувствовал,  что если Вадим сейчас не  придет к  нему,  то он
умрет от такой бессмысленной жизни.
  Между  тем  в  больнице  закончился завтрак.  На  террасе  под  солнцем
прохаживались мужчины  с  землистыми  лицами   один,  скинув  линялую  синюю
фланелевую куртку,  сидел  в  парусиновом шезлонге и  глядел на  видневшийся
вдали искристый пруд  под тенью колонны стоял стул с шахматной доской, двое,
согнувшись над ней, подолгу думали.
  Вадим ворвался на  террасу.  Он опоздал к  завтраку и  думал найти отца
здесь: по утрам его стали вывозить в коляске на воздух.
  Он быстро осмотрелся, отца не увидел, двинулся вперед, и с каждым шагом
ему становилось все страшнее. С ним здоровались и что-то спрашивали.
  Вадим зацепил стул с  шахматами,  фигуры застучали о кафельный пол.  Он
отшатнулся  и  стукнулся  коленом  о  шезлонг.  Глядевший  на  пруд  человек
меланхолически посмотрел на Вадима и,  приподнявшись,  передвинулся вместе с
заскрипевшим шезлонгом к стене.
  Вадим добрел до конца террасы. Отца на ней не было.


x x x

  Карташев уставал от  каждой минуты ожидания все больше.  Уже простучала
колесами по коридору тележка,  в которой развозили завтраки лежачим больным.
Из-за двери доносились шаги и голоса, больница проснулась и начинала день.
  Сегодня как будто забыли о нем.  С тех пор,  как медсестра взяла у него
кровь,  к  нему никто не  входил.  "Придет Вадим или  не  придет?"  -  думал
Карташев.
  Наконец он услышал скрип двери и приподнял голову. Раздался звук мелких
быстрых шагов -  это вошла женщина.  От  нее резко пахло духами.  Он опустил
голову.
  - Здравствуйте! - бодро сказал мелодичный голос. - Мне надо взять кровь
для анализа.
  Это была какая-то ошибка, ведь у него уже брали кровь. Он заворочался и
положил под себя здоровую руку.
  - Ну! - нетерпеливо сказала медсестра. - Давайте же руку.
  Она прикоснулась к  его плечу,  несколько раз надавила и отпустила.  Он
попробовал ей  сказать хоть  одно  слово,  но  потом  закрыл глаза ладонью и
тяжело задышал.  Медсестра снова дотронулась до плеча. В ее голосе появилось
раздраженное недоумение. Карташев вздохнул: "Ну что ты такая глупая!.. Пойми
меня, дочка! Сердце у тебя есть?"
  Вадим влетел в  палату и  замер,  пораженный видом отца.  Лицо  у  того
почернело,  глаза  запали еще  глубже.  На  покрытый испариной лоб  прилипли
свалявшиеся волосы. Вадим схватил отца за руку.
  Отец сжал его ладонь. Она была большой и твердой. Сын вырос. Отец хотел
что-то  сказать.  Подняв к  Вадиму голову,  он замычал и  уронил ее назад на
подушку.
  - Батя! - повторил Вадим и поглядел на медсестру с надеждой.
  - Мы кровь возьмем, - вымолвила она растерянно.
  Отец  при  этих  словах загудел,  выбросил к  Вадиму руку и  долго тряс
открытой ладонью. Сын видел лишь то, что он мучается.
  "Дай мне сил сказать!  -  взмолился отец.  -  Дай мне сил, я не выдержу
этого!"
  - Подождите!.. Сейчас ты скажешь, - изменившимся, прерывающимся голосом
проговорил Вадим. - Сейчас, батя... Получится, не торопись, сейчас...
  Медсестра тоже поняла,  в чем дело.  Этот человек, о котором она знала,
что он скоро умрет и  к  будущей смерти которого она уже привыкла,  боролся,
напрягая угасавшие силы. Она стала умоляюще твердить быстрым шепотом:
  - Вот увидите, сейчас получится!.. Ну еще раз! Ну еще...
  Отец  молчал.  Вадим неотрывно смотрел в  одну точку на  его  шее,  где
поднималась и опадала темная жила.
  Медсестра тоже замолчала и немного погодя с досадой сказала:
  - Не  волнуйтесь,  мне  надо  взять  кровь  для  анализа.  Потом будете
завтракать.
  - У меня брали кровь! - глухо крикнул отец. - Уже брали!
  У Вадима словно что-то оборвалось внутри.
  Медсестра  порывисто  наклонилась,   поцеловала  отца  и,  засмеявшись,
убежала.
  Вадим опустился на кровать.  Отец взял его за руку и  прижал ее к своим
сухим горячим губам.
  Сын  ждал,  что отец скажет еще что-нибудь,  но  отец глубоко вздохнул,
пошевелил пальцами парализованной руки и затих. Он умер.

  Прошло с  той  поры около двадцати лет.  Теперь Вадиму почти сорок,  он
давно возмужал и очерствел,  как, впрочем, и бывает в таком возрасте. У него
семья,  двое детей.  Ему не на что жаловаться. Он редко вспоминает, что было
после смерти отца.  "Ну хлебнул малость,  -  говорит он себе.  - Что с того?
Пора забыть". Он помирился со своей постаревшей матерью, и они оба чувствуют
вину друг перед другом.
  И  с  каждым годом отец уходит от него все дальше,  унося невысказанное
прощание и свою тайну. В этом смысле отец остается с ним всегда.
  1972 г.



    Святослав Юрьевич Рыбас.
    Чемпион



  ---------------------------------------------------------------------
  Книга: С.Рыбас. "На колесах". Повести, рассказы, очерки
  Издательство "Современник", Москва, 1984
  OCR    ellCheck: Zmiy (zmiy@i ox.ru), 10 марта 2002 года
  ---------------------------------------------------------------------


  Посвящаю первокласснице Кате


  По  дороге домой  Даня  Глухов мучил  своих  спутников раз  говорами об
устройстве жизни.
  Между побеленными стволами открывалось море, уходящее в далекое марево.
Ветер играл на тропинке с тенями листьев.
  Спутников было трое:  Саша Климаниди и братья Хмоленки.  Им было уже по
тридцать,  и  они были старше Дани почти на  двенадцать лет,  но Даня был их
капитаном.
  Он  давно  боролся  с  ними,  с  их  упрямыми женами,  которые  боялись
велосипеда,  точно мужья уходили на  гулянку,  а  не на тренировку.  Женщины
всегда  выискивали  возможность  помешать  Дане:   то  надо  было  окучивать
виноградник,  то вскапывать огород,  то белить хату, то идти на родительское
собрание.  Климаниди и  Хмоленки  пропускали тренировки.  Даня  жалел  их  и
ругался.
  Ругался он и  сейчас,  накануне городской командной гонки,  и спутникам
нечего было возразить.
  - Будем выигрывать?  -  воскликнул Даня. - Хоть раз надо выиграть, пока
вас не засосало болото!
  - Посмотрим, - ответил Климаниди. - Может, выиграем.
  - А может, и не выиграем, - отозвались братья. - Зато покатаемся в свое
удовольствие.
  Чтобы  смягчить их  жен,  Даня  добился в  завкоме путевок для  детей в
пионерский лагерь на  две  смены,  а  для Климаниди и  братьев -  отпусков в
хорошем месяце - августе.
  - Обязаны выиграть! - сказал Даня.
  У  широкой белой  полосы стояли мотоциклы.  На  шоссе пестрели красные,
синие,  оранжевые майки гонщиков.  Уже провели жеребьевку личной гонки. Даня
получил пятый номер,  у  Хмоленок выпали девятнадцатый и  двадцать пятый,  а
Климаниди угораздило в  самый конец.  Даня глядел на белую полосу и  молчал.
Братья, приподняв велосипеды, раскручивали педали и резко включали тормоза.
  - Рощенко,  на  старт!  -  кричал  судья  в  мегафон.  -  Приготовиться
Савицкому!
  Перед  полосой замер,  навалившись грудью на  руль,  коротко стриженный
курносый Рощенко.
  - Рощенко сильный, - сказал Даня.
  - Сильный, да не очень, - возразил Юра Хмоленко.
  - Через годик ты его сделаешь! - вставил Володя Хмоленко.
  - Он бежал с машиной к финишу!  -  хмурясь,  продолжал Даня.  -  Метров
шестьсот!  Он был в команде последний зачетник, у него лопнула трубка. Вы бы
не побежали.
  - Опять завелся,  -  вздохнул Климаниди.  -  Я семь лет на заводе, а ты
пацан еще.
  - Я ваш капитан и тренер! - отрезал Даня.
  - Тренер, тренер, - согласился Климаниди.
  - Глу-ухов! - протянул судья в мегафон.
  Даня выкатился за белую черту,  в  стопу врезался ремешок туклипса.  Он
начал двойное педалирование:  правой ногой давил на  одну  педаль,  а  левой
тянул вверх вторую.
  Перекинул монетку переключателя на мощную передачу и оглянулся. Сзади -
никого.  С одной стороны шоссе -  свинцово-голубое море, а с другой - желтое
поле подсолнухов.
  С холма открылась ложбина,  а в ней - гонщик, синее пятно на грифельной
дороге.  Даня  согнулся,  почти  распластавшись  на  раме,  а  воздух  сразу
сгустился.
  Гонщик в синей майке, увидев погоню, не стал удирать.
  Так и пошли вдвоем.  На выходе из ложбины Даня снял руку с руля, взялся
за  никелированную монетку  на  раме,  перекинул ее  в  новое  положение,  -
изменилась передача, полегчало.
  Совсем круто  в  сторону забрал Даня.  Он  встал  в  седле и  заработал
"танцовщицей":  раскачивается,  всем телом давит то  на  одну педаль,  то на
другую. Машина под ним вихляет, руки устают.
  Даня далеко ушел от попутчика.  Настигал новых, еще двух обогнал, и ему
стало радостно.
  Надо   было   проехать   двадцать  пять   километров,   развернуться  и
возвращаться к старту. Там был финиш.
  Впереди чернел мотоцикл ГАИ.  Здесь Даня нагнал Рощенко, тот обернулся.
У него был недоуменный взгляд.
  Даня улыбнулся. И вдруг соперник оторвался, включил мощную передачу.
  Даня   упал  на   руль,   стал  догонять.   Он   изморил  себя  двойным
педалированием и понял, что ритм разбился.
  Рощенко оглянулся с  холма,  его  синяя майка сошла с  горизонта.  Даня
остался в одиночестве.
  Машина вольно катилась по прибрежной дороге.  Тонко цвиркала цепь. Даня
глядел на желтоватый щебень осыпи, опустив угнетенную голову.
  Вот выиграет он гонку, потом - областную и республиканскую, а потом его
возьмут в сборную страны. А там - твердые люди, они не похожи и на Климаниди
и Хмоленок. Они стройные, как тополи на бульваре, у них железная воля...
  Начинался  подъем.   Даня  встал  в  седле,   чтобы  помочь  ногам,  но
"танцовщица" у него еле-еле плясала, с тяжелым дыханием.
  Монетка мерцала на раме никелированным покрытием, притягивала взгляд. И
рука будто нечаянно сорвалась вниз.  Но  Даня медленно вернул руку на  руль.
Рука снова потянулась к монетке,  и снова он вернул ее обратно.  И подумал о
своей команде,  ползущей где-то вдали,  в самом хвосте.  Он представил,  что
дома  у   них  бранятся  жены,   не  пускают  после  сегодняшнего  поражения
тренироваться,  а  соседи подзуживают и  что надо огород копать,  и  дочку в
пионерский лагерь везти, и надо у домны стоять.
  Может быть,  одна у  них мечта -  выиграть хоть один раз и  жить потом,
помнить: было же времечко!
  Где же вы, ребята? Ждете ли своего товарища?
  Велосипед  сорвался  вниз,   и   пошли   плясать   телеграфные  столбы,
километровые голубые столбики и  выбегающие к  дороге подсолнухи.  Маленькие
тополя превращались в большие:  мимо,  мимо всего!  Как будто ветер летел по
шоссе, над спокойным Азовом и полями.
  Разлетается,  хлопает сзади воздух,  точно силится поймать гонщика,  но
нет теперь власти у воздуха. Даня свободен на трассе.

  - Саня, да-авай! - крикнул он, сбивая дыхание. - Саня!
  Климаниди оторвал голову от руля, и его усталые глаза обрадовались: кто
ведет гонку?!
  И пролетели мимо друг друга.

  Через  некоторое время  у  белой  полосы сгрудились все  велосипедисты.
Судьи  подсчитали минуты,  сверили  протоколы.  Плотный мощноногий Рощенко с
залитым потом  лицом  сидел на  заднем сиденье судейского мотоцикла.  Вокруг
него шаркала по асфальту твердыми подошвами, перемещалась толпа.
  Отдельной группой стояли четверо в оранжевых майках, глядели на дорогу.
  - Смотрю, а он как пуля, - говорил Климаниди. - Тогда я и думаю себе: я
ему сделаю подарок. И попер. И вас догнал, а не заморился...
  Даня отошел, катя велосипед одной рукой, и остановился перед Рощенко.
  - Поздравляю.  -  Тот  протянул руку.  -  Завтра  командами потягаемся.
Конечно,  тебе лучше,  чтобы гонка была личной.  С  твоими валенками тебе не
видать классного места.
  - Вы за меня не бойтесь! - ответил Даня. - Увидим, где мне лучше.
  - Тихо! Тихо! - крикнул кто-то сзади.
  В тишине объявили результаты первого дня личной гонки:  команда Рощенко
была первой, Данина - третьей, но их разделяло несколько секунд.
  - До  завтра,  парни!  -  Рощенко  спрыгнул  с  мотоцикла и,  отстраняя
гонщиков, заторопился к своему автобусу.
  Дане вспомнилось отцовское предупреждение: "Ты все равно уйдешь от них.
Тебе учиться надо".
  Подошли  Климаниди и  братья  Хмоленки,  принесли для  него  спортивный
костюм.  Черные от пыли и пота швы их оранжевых маек бросились Дане в глаза.
Светились на смуглых руках Климаниди неживые белые рубцы старых ожогов.
  Тогда он не мог знать, что ему предстоит повторить их судьбу.



    Святослав Юрьевич Рыбас.
    Персональное дело



  ---------------------------------------------------------------------
  Книга: С.Рыбас. "На колесах". Повести, рассказы, очерки
  Издательство "Современник", Москва, 1984
  OCR    ellCheck: Zmiy (zmiy@i ox.ru), 10 марта 2002 года
  ---------------------------------------------------------------------


  Как  ни  хотелось Бунчуку с  первого же  дня обставить всех,  ничего из
этого не вышло. Уборочная началась без него: в измельчителе комбайна погнуло
вал барабана и простояли восемь дней.  Пока отремонтировались,  у других уже
было намолочено по  две  тысячи центнеров,  и  догнать их  можно было только
чудом.  Бунчука никто не упрекал и не мог упрекнуть,  а настроение было хоть
плач.
  Он  решил все-таки попытаться.  Тут был старый спор,  не  простая жажда
первенства,  не просто честолюбивые замыслы.  Бунчуку,  чтобы быть наравне с
другими, надо становиться первым.
  В  первый день  он  дал  четыреста,  потом начал по  шестьсот пятьдесят
центнеров намолачивать.  Вроде у  него еще оставалась надежда,  -  у  других
комбайнеров выходило меньше.
  Глядя  с  высоты  на  колыхавшееся под  ветерком  поле,  на  равномерно
переворачивающиеся лопасти своего СК-4,  Бунчук твердил как заклинание: "Ну,
комбайн,  не подведи!"  За два дня до конца уборки он обогнал всех,  впереди
оставался один дядя Вася,  Василий Каралуп. В позапрошлом году Бунчук у него
был помощником комбайнера и  до сих пор ощущал к нему почтительность,  как к
учителю.  У  Каралупа было на сто центнеров больше,  и Бунчук знал,  что это
очень маленький разрыв. Но наутро снова сломался комбайн, сдвинулся шнек.
  Дядя Вася подошел к Бунчуку,  вздохнул и подсказал, что нужно делать. И
уехал в поле,  не сомневаясь, что закончит жатву первым. А Бунчук провозился
со шнеком полдня.  И возился бы еще, но заглянул Саша Чулков, присвистнул от
удивления:
  - Ты что делаешь! Темнота! Тут делов-то на двадцать минут