быкновенным.  И  видом похож на  грека или
турка,  а  не  на  донского казака,  каким был по рождению.  А  его отец был
сапожником,  любил кулачный бой  -  его  и  убили в  драке.  Тесть начинал с
мальчика-зазывалы в магазине армянского купца, вырос до старшего приказчика,
потом и  до  компаньона.  Но  он ликвидировал торговлю,  потому что я  прямо
сказал ему   шурья взялись за  горняцкий обушок,  а  потом как  дети шахтера
поступили учиться в горный институт. Второй мой шурин, Виктор, погиб в войну
при обороне Севастополя.
  Это мы и вспомнили с Антоном.  Он добыл много угля и теперь живет возле
Феодосии, ковыряется в своем винограднике. А не уломай я тогда тестя, что бы
с  ним было?  Часто тесть бранил меня:  все-таки ему поздно было привыкать к
подземной давящей работе.  Выходило,  будто я  виноват в этом.  Но в те годы
было немало таких людей,  как  я  простых обывателей,  втянутых в  водоворот
полного переустройства страны.
  Впрочем,   жизнь  смеется  над   нашими  попытками  разграфить  ее   на
квадратики. Оставшись на оккупированной территории, мой тесть прокормил Веру
с  двумя детьми и  спас одного военнопленного.  Рядом с  шахтой "Иван" немцы
устроили лагерь для наших солдат.  Люди лежали на земле,  как скот.  Умерших
сбрасывали в  ров с  известкой.  Стояло лето сорок второго года,  оно сулило
Гитлеру победу под Сталинградом,  и  поэтому немцы иногда отпускали пленных,
если за  них просили жены или родители.  Но  где взять на всех жен и  отцов,
если  за  забором томились тысячи  человек из  разных мест  страны?  Пленные
перебрасывали записочки с адресами,  умоляли спасти. Одна записочка попала к
тестю.  Какой-то  кубанский казак  просил привезти из  станицы его  жинку  и
обещал за это мешок продуктов.  И предприимчивый старик, у которого на руках
была моя  семья,  отложил кормившее его сапожное дело и  подался на  Кубань.
Рассказывая мне о своем подвиге,  он гордился тем,  что на обратном пути его
вместе с  жинкой,  ее  сестрой и  тачкой с  харчами немцы везли на грузовике
больше ста километров.  За  банку меда.  Он купил фашистов с  потрохами.  Но
человека все-таки спас.

  - А не страшно тебе было? - спросил у меня Антон. - Ты ж белогвардейцем
был?
  Даже  спустя  целую  вечность,  за  которую российская телега сделалась
космическим кораблем, он видел разницу между нами.
  - Ни  черта не страшно,  -  ответил я.  -  После чужбины я  спокойно бы
принял и пулю.
  - Ну уж! - усмехнулся он. - Это сперва-то, после чужбины. А потом? Если
бы взяли тебя по новой? Думал же об этом?
  - Не помню.
  - А я думал, что тебя загребут, - признался Антон. - Даже мыслишка была
отказаться от тебя...
  Он улыбался,  здоровенный,  загорелый мужик, а Веры уже не было с нами.
Наверное,  ему хотелось облегчить душу. Живая сестра мешала бы признаться, а
мертвая будто и помогала.

  Детское воспоминание:  по  ночному поселку идут  две  тысячи  человек с
горящими   бензиновыми  лампочками.   Страшная  и   завораживающая  картина.
Забастовка.  Неизвестность.  И желание выбежать из дома к тем грозно текущим
огням.

  Уехал Антон,  и вряд ли мы еще когда-нибудь встретимся.  На прощание он
посоветовал пригрозить моей  дочери  Ирине  лишением  наследства,  если  она
забудет отца.  Это  в  нем  мой тесть отозвался.  Чем я  могу распоряжаться?
Побрякушками моей жены?  Ее шубой?  Или дачным домиком? Я временный владелец
всех этих вещей. Они ничтожны.

  Я  познакомил Любу  с  Авророй Алексеевной.  Люба -  статная,  сильная,
большегрудая. И Аврора Алексеевна восхищенно смотрит на нее.
  Когда Виташа услышал имя: "тетя Аврора", он засмеялся и спросил:
  - А где дядя крейсер?
  Он бесхитростно повторил Любино выражение.
  Дети разрешали Авроре Алексеевне бывать у  нас,  но приняли ее на своих
условиях,  как самую младшую в  нашей семейной иерархии.  Однажды мы  с  ней
собрались вечером в  кино,  и  Любе пришлось изменить свои планы и  остаться
дома с Виташей.
  - Не хочу с мамой,  хочу с дедушкой! - закапризничал мальчик. - Мама со
мной не играет!
  - Дедушке  сегодня не  до  нас,  -  объяснила Люба.  -  Он  тоже  хочет
развлекаться. И не хнычь, а то отшлепаю.
  Виташа в слезах ухватился за мою ногу.  Я уговаривал его.  Люба утащила
мальчика в комнату и захлопнула дверь.
  - Может, не пойдем? - предложила Аврора Алексеевна виноватым тоном.
  - Давай завтра, - согласился я.
  И мы остались с Виташей, а Люба ушла. Однако после этого она охладела к
Авроре Алексеевне. Я должен был задуматься: к чему это нас приведет?
  Люба заговорила о том,  что скоро выйдет замуж и хочет, чтобы муж жил у
нас.
  Его  звали Денис.  Ему  тридцать пять  лет,  лицо  живое,  хорошее.  Не
старался понравиться,  но  часто оглядывался на Любу.  Я  выпил с  ним рюмку
водки,  вспомнил,  что  в  годы войны был знаком с  директором института,  в
котором он работает.  Мне польстило,  что этот парень знал меня как ученого.
Правда,  в  его годы не  следовало бы  так критически оценивать работу всего
института, как он делал.
  Потом Люба спросила - и я ответил, что Денис мне понравился.
  Он переехал к нам.  С Виташей у него началась дружба. Денис играл с ним
в  коридоре в футбол большим резиновым мячом,  сперва поддавался и пропускал
много  голов,  ко  когда  счет  становился 9:0,  быстро отыгрывался,  и  оба
кричали,  толкались,  смеялись, стараясь забить решающи и мяч. Несколько раз
Денис  выиграл,  и  Виташа  плакал от  обиды.  Однажды разгоряченный мальчик
укусил его за палец, и Денис, улыбаясь, похвалил его. За спортивную злость.
  Иногда  в  воскресенье Денис  уходил проведывать своего сына  к  первой
жене.  Тогда Люба нервничала,  злилась на меня и Виташу. Но мы оставляли ее,
уходили гулять за шоссе.
  Вдоль шоссе шло поле сизовато-зеленого ячменя.  Оно полого опускалось к
небольшой балочке,  заросшей шиповником и  терном.  По  дну бежал ручей.  Он
выходил из  глинистого бугорка и  через сто,  сто  двадцать метров исчезал в
расселине.  Ручей был нашей тайной. Подземный водоносный пласт, обнажившийся
на  коротком расстоянии,  приоткрыл нам  невидимую сторону  природы.  Виташа
назвал ручеек Бабушкиным.  Потому что бабушка жила с  нами и  куда-то  ушла.
Умерла, Виташа! Нет, не умерла, а просто мы перестали ее видеть.
  Я сказал,  что в старину,  когда еще жил мой дедушка,  в ручьях и реках
водились водяные,  а  в  лесу лешие.  Виташа шепотом показал мне  у  кустика
молочая степную дыбку,  крупного зеленого кузнечика,  и стал подкрадываться,
держа  ладонь  горстью.   Но  на  буровато-сером  плоском  песчанике  что-то
мелькнуло,  зеленоватая ящерица  схватила дыбку  и  прокусила ей  длинноусую
голову. Мальчик застыл, потом быстро присел. Но ящерица ускользнула от него.
Он раздвинул стебли молочая, оглядел склон.
  Когда-то  немало таких прытких ящериц побывало в  моих  руках,  оставив
узенькие хвосты.  И ящерицы,  и бабочки адмиралы, ленточницы, нежно-лимонные
подалирии и  десятки обыкновенных боярышниц,  и  жуки-бронзовки,  и  рогатые
жуки-олени,  и разные стрекозы, от большого голубого дозорщика-повелителя до
маленькой лютки-дриады,  -  сколько их  было  мной  поймано и  с  увлечением
замучено.
  Не найдя ящерицы,  Виташа вспомнил,  что у меня был дедушка, и удивился
этому.  Я удивился вслед ему. Неужели у меня был дед, который верил в леших,
водяных  и  домовых,  который  родился  крепостным,  стал  шахтером и  потом
механиком?  Я  изумился  некоему  чуду,  таившемуся в  явной  близости давно
ушедшей жизни.  Дед всегда держал огород,  и мой отец тоже держал, и я, куда
бы меня ни заносило, и в Нарыме, и в Кузбассе, и на донецких шахтах, заводил
грядки.
  - В Бабушкином ручье тоже водяной? Какой он?
  Но не я отвечал мальчику, а дед Григорий:
  - Водяной -  это лысый старик.  Живот у него надутый,  лицо пухлое.  Он
ходит в высокой сетяной шапке,  с поясом из водорослей.  С левой полы капает
вода. В руке зеленый пруток. Ударит им по воде - вода расступается...
  Я же говорил другое.  Запомни меня,  Виташа!  Запомни все: и этот день,
ящерицу, ручей, водяного... Я был! Я любил тебя.
  Мы стали строить плотину из глины, галечника и обломков породы, похожей
на алевролит.  В  обнажениях склона угадывалось древнее морское дно.  Эту же
глину могли месить когтистые лапы тиранозавра.
  - А дядя Денис говорит, что теперь тебя надо женить, - сказал Виташа.
  - Он пошутил,  - ответил я, раскачивая плоский камень, сидевший глубоко
в земле.

  Ночью я плохо спал.  Шел сильный дождь, тяжелые струи стучали по крыше.
Сквозь шум раздавались мерные удары капель об пол:  где-то прохудился шифер.
Такие ливни порой случаются в наших краях, но этот казался особенным, потому
что бог обращался только ко мне.  Может, не бог, но кто-то другой, настолько
могущественный,  перед кем я  был одинок и  беспомощен.  Почему они захотели
женить меня? Чем я им мешаю?
  Утром было солнечно и сыро. Над огородами курились туманные дымки Пахло
мокрой землей.  Громко кричали воробьи,  и  с  короткими промежутками стучал
дятел.  Я вышел за калитку и ужаснулся.  Что наделал ливень! Осевший прошлой
осенью  мостик  занесло песком  и  грязью   вода  перехлестнула через  него,
прорыла через соседский участок овражек и разметала грядки клубники.
  Мне стало неловко,  ведь мостик был наш.  Однако я вспомнил, как Аврора
Алексеевна рассказывала,  что  осенью сторожа через  этот  мостик завезли на
свой участок два самосвала с  навозом и  что мостик поэтому вдавило в землю.
Они были сами виноваты.
  Наш  огород не  пострадал.  Грядки смотрели упруго и  сочно.  Искрились
капли  на  траве.  Поблескивали дождевые черви.  Лишь  голые сучья замерзшей
яблони чернели среди живого сада.
  Я не заметил, как подошла сторожиха. Она с горестной улыбкой обратилась
ко мне, ища сочувствия.
  - Вас-то совсем не задело,  - сказала она. - Даже ни единого корешка не
унесло. А ведь мостик-то ваш виноват.
  - Его давно надо отремонтировать.
  - Вот видите!  Я и говорю, что все из-за вашего мостика... Слабосильный
вы хозяин, Виталий Иванович!
  Я не спорил, и на этом мы разошлись.
  - А  что  Аврору  Алексеевну не  приглашаете?  -  вдруг  спросила  она,
обернувшись.
  Я молча развел руками.
  - Характерами не  сходитесь?  -  с  настойчивым простодушием продолжала
сторожиха.  -  Или  Люба боится,  что  после вас придется наследство делить?
Пусть  не  боится.  Аврора Алексеевна очень деликатная женщина.  На  молодых
сейчас нечего надеяться, а она - верная и преданная.
  - Мне с богом пора разговаривать, - ответил я. - Напрасно хлопочете.
  - Стараюсь, чтоб вам же было лучше.
  - Нет, напрасно, честное слово, - повторил я.
  - Виталий Иванович,  может,  вам неловко сделать ей предложение,  так я
могу от вашего имени.
  - Она не в моем вкусе! - отрезал я.
  Сторожиха осуждающе покачала  головой.  По-видимому,  моя  фанфаронская
фраза поразила ее.
  Днем меня окликнул сторож.  Он  возился у  размытых грядок Рядом стояли
железная тачка с землей и лопата.
  - Хороший денек, Виталий Иванович!
  Глаза шестидесятилетнего крепкого мужчины. Я не знаю, что таится в них.
Он трет ладонью загорелое плечо, улыбается мне:
  - Не  повезло нам,  Виталий Иванович.  Мы люди небогатые.  Вот клубники
думали отсюда взять ведра три. А что теперь?
  - Ну у вас много грядок, - утешил я его.
  - Много-то  много,   да  они  не  с  неба  свалились.  Жалко...  Рублей
пятьдесят, как? Полсотни вам не убыток?
  - Не убыток? - переспросил я.
  - А разве убыток!  Поди,  сотен пять получается. И опять же - все из-за
вашего мостика.
  - Вы хотите, чтобы я заплатил? - удивился я.
  - Не  заплатил,  -  поправил сторож.  -  За  что тут платить?  Вроде бы
компенсируете. Пусть не полсотни. Можно меньше. Сколько сможете.
  - У меня нет денег,  -  холодно ответил я.  - Если угодно, пусть ко мне
обращается владелица участка, ваша сноха.
  - Я,   конечно,   не  владелец,   Виталий  Иванович.   Юридически!   Но
фактически...  Земля принадлежит тому, кто на ней трудится. Какая вам выгода
ссориться со мной? Близкий сосед лучше дальнего родственника. Люди сейчас не
ценят друг друга.  Отсюда всякое зло.  Вот я  знаю случай:  пропала в  одной
семье маленькая девочка. Нашли ее через несколько лет у соседа в подвале. Он
ее на цепь посадил и держал как собаку.  Почему такое зверство? Из-за мелкой
ссоры.  Я, конечно, ничего худого против вас не сделаю, но откуда вы знаете,
что за мысли у меня в душе? Неужели душевный покой не стоит тридцатки?
  А  что я  мог ответить?  Дело было не в  деньгах,  а  в моей старческой
беспомощности. Объяснять, что он же сам прошлой осенью поломал мостик?


x x x

  По радио в конце последних известий сообщили, что один латиноамериканец
попытался перелететь на  дельтаплане пролив Бурь,  но через пятнадцать минут
после старта с  ним  прервалась связь:  вероятно,  порыв ветра сбросил его в
море.
  Я  представил,  как этот человек пристегнул крылья,  прыгнул с обрыва и
полетел навстречу гибели. Впрочем, навстречу гибели летят редко. Не к ней он
летел.
  Мне приснилось, что это был Лобанов.
  Кажется,  у  Ивана Бунина есть  рассказ "Пароход "Саратов" -  о  любви,
ревности и  убийстве на  этой  почве.  Пятнадцатого ноября  1920  года  я  в
последний раз глядел на  родную землю Севастополя,  на  Сапун-гору,  Малахов
курган,  Северную сторону... Пароход "Саратов" отошел от берега. Все палубы,
каюты,  коридоры,  трюмы  были  забиты людьми.  Кого  здесь только не  было!
Офицеры,    сестры   милосердия,   осваговцы,   купцы,   жандармские   чины,
промышленники,  священники, старухи, дети. И среди них - инженеры, агрономы,
землеустроители,  служащие почтовотелеграфных контор,  врачи. Те, кто не был
ни дворянами, ни буржуазией. И я с ними.
  Шли черепашьим шагом.  В первый же день кончилось продовольствие.  Воды
не хватало.  Трупы умерших от тифа сбрасывали в море. Несколько раз я слышал
невыносимые женские крики.
  Сама обреченность плыла на  "Саратове".  Однако ее  не замечали,  пусть
умерла  бы  и  тысяча  человек.  Обреченность  плыла  сейчас,  спустя  более
полувека,  когда я  не имею ничего общего с прапорщиком Виталием Лукьяновым.
Она пришла позже,  а  тогда в  спокойном теплом море...  что же  было тогда?
Надежда,  ожидание,  что  скоро  корабли  вернутся назад.  И  еще  плыла  на
"Саратове" ненависть.
  Вот  полная  старуха  пытается протиснуться на  верхнюю палубу.  У  нее
пропала собачка.  Чей-то бас объявляет: "Сожрали вашу псину, мадам! Одесский
маклер Грамматикати сожрал.  Сам видел!" Это веселое "Сам видел!" до сих пор
слышится мне.  И еще вижу выбритое молодое лицо врача Лобанова и даже сейчас
удивляюсь: ведь воды практически не было! Лобанову двадцать восемь лет, он -
красный.  Был  мобилизован в  Красную Армию,  служил главным врачом полевого
госпиталя,  потом  помощником  дивизионного  врача.  Был  взят  в  плен  под
Ростовом.  Служил у белых как военнопленный врач сперва в деникинской, затем
во врангелевской армии.  При эвакуации из Крыма принудительно мобилизован на
"Саратов" для сопровождения раненых и больных.  Три мобилизации за два года.
И еще год - полковым врачом на Западном фронте.
  И ни в кого ни разу не выстрелил.  Неужели остались такие?  И они имеют
право бриться, когда нет воды?
  В Севастополе Лобанов делал мне перевязку и напевал, кажется, так: "Эх,
не сносить тебе,  казаче,  эх,  да буйной головы".  В  таком-то незатейливом
смысле.  У  Лукьянова в  шее гноящаяся рана.  Один гранатный осколок из  нее
вытащили, а второй затаился под сонной артерией, и никак его не выколупаешь.
  Значит, этот осколок и по сей день во мне.
  - Вы еще в возрасте чувств,  а я уже в возрасте мыслей,  - посмеиваясь,
ответил Лобанов на мой вопрос, почему он поет.
  И  еще сказал:  вот сейчас другой доктор,  тоже из разночинцев,  тоже в
лазарете,  но  на  той стороне,  перевязывает раненного вашей пулей русского
мужика. Выходит, я и там, и здесь. А где вы?
  Моя догадка-испуг: "Его заберет контрразведка!" Потом стыд, признание в
том, что меня принудительно мобилизовали.
  Бритое лицо  Лобанова.  Затекшие ноги  в  приросших к  ступням сапогах.
Крысы в трюме.  Череп и кости на погонах.  Заломленные фуражки офицеров. Что
еще?  Того Лукьянова нет.  Что толку оживлять его?  Туман оседает на палубу,
брезент,  канаты.  Сквозь дымку -  зимний день восемнадцатого года,  казачий
погром в шахтерском поселке,  рабочая самооборона. Бесстрашно-морозные глаза
моего отчима Кузнецова,  который выбивал казаков... Может, мама знает, что я
живой?   Отпущенный  мной  пленный  красноармеец,   шахтер  с  Берестовского
рудника... Нет, вряд ли он стал ее разыскивать. А тот, почти мальчишка, даже
моложе меня,  орущий,  черноволосый, вымахнувший с винтовкой прямо на меня и
убитый мной в упор? Его предсмертное позевывание...
  Провал  в  памяти.  Не  снимаемые неделями  сапоги.  Каменная корка  на
сердце.  "А я ведь могу вас застрелить, доктор!" - "Дурачок. Я такой же, как
и ты".
  Он  произнес  эти  слова  не  в   Крыму,   а   на  другом  полуострове,
Галлиполийском,   в  "долине  роз  и  смерти".   Дельтапланерист  летел  над
прозрачно-зеленым  морем.  Он  снизился над  берегом  и  побежал по  белесой
известковой земле, накренив крылья.
  Голубоватые очертания Стамбула,  купол  Айя  Софьи,  мечеть  Сулеймана,
пирамидальные тополя.  "А  сэрэдь поля  гнэться тополя,  та  й  на  козацьку
могылу..."
  - Дурачок,  -  снова сказал дельтапланерист Лобанов.  -  А ты постарел,
Витаха. Совсем старый хрыч. И тебя не расстреляли красные?
  - Вроде нет. Я даже дослужился до генерала по шахтерскому ведомству.
  - Не верю, Витаха. Ты давно сгнил в каком-нибудь бездонном болоте.
  А наш "Саратов" и другие корабли,  высадив беженцев, выходят из гавани.
Впереди -  заброшенный городок на  каменистом берегу  Дарданелл,  Галлиполи.
Солнце,  тепло.  Неосязаемые души русских солдат,  погибших здесь в войне за
освобождение Болгарии.  И души запорожских казаков,  ходивших на султана.  И
грозный Ксеркс,  который велел  высечь  эти  морские волны,  разметавшие его
корабли... И аргонавты, плывущие в Колхиду.
  Я понимаю,  что сплю, что вижу сон, но иду вдоль пала ток в "долине роз
и смерти",  марширую,  играю в футбол,  читаю лагерную газету "паршивку",  и
боюсь, смертельно боюсь кутеповской контрразведки. Расстреляли двух офицеров
Дроздовского полка.
  Я  поднимаюсь на холм,  а  на других холмах,  окружающих долину,  стоят
такие же молодые люди,  как я, и мы с тоской смотрим на узкий дарданелльский
коридор,  по  которому плывут огромные белые  пароходы.  Впереди -  гористый
берег Малой Азии,  налево -  сизая даль Мраморного моря с грядой островов на
горизонте.  За  островами Босфор,  Черное  море,  родная земля...  На  холме
впереди меня человек подносит к  виску револьвер,  и негромкий звук выстрела
проносится над долиной.  Я хочу сделать то же,  Я не хочу умирать, но в душе
так  оолит,  что  рука с  радостью поднимает револьвер.  Только быстрее!  На
мгновение я засматриваюсь на серую ящерицу, замершую на камне.
  - Сказать,  кто ты?  -  спрашивает Лобанов. - Лучше повернись на другой
бок.
  Я  переворачиваюсь,  и  в  августовский день 1921 года турецкий пароход
"Рашид-паша" швартуется в порту Варны, я уже в Болгарии.
  Лукьянов -  дорожный рабочий.  Мы роем дорогу в горах.  Братья болгары,
бедные, веселые. "Пей, Иван, кисло млеко! Русия - наша майка", мать.
  Кон до коня, мила моя майньо льо, юнак до юнака...
  Бой да правят, мила моя майнью льо, със неверни турци...
  И  я  пою  с  ними  эту  старинную воинскую песню про  поход царя Ивана
Шишмана, похожую на наши песни своим грозным мужеством.
  Мои  болгары погибли в  сентябрьском восстании.  Наша гражданская война
настигла меня, поставив в один ряд с теми, против кого я воевал.
  Село  широко раскинуло белые глинобитные дома  вдоль пыльных улиц,  оно
было  беззащитно против  колонны правительственных войск,  хотя  крестьяне и
дорожные  рабочие  отстреливались  из