..  Вот  дом  правления.  Мы  его  недавно построили.  А  раньше  меня
попрекали:  почему  в  кулацкой хате  ютитесь?!  Но  я  галстук недавно стал
носить,  сперва рубаху справил,  а потом галстук купил... Ты знаешь, зачем я
тебя позвал? Хотим тебя послать в Новый Буг учиться на комбайнера.
  Бунчук  кивнул,  никак  не  выдав  своих  чувств.  Печерский пристально
поглядел на него:
  - Будешь учиться?
  - Буду.
  - Хорошо, пошли со мной...
  Бунчук был  обрадован и  не  понимал,  куда его зовет председатель.  Но
Печерский в  "Большевике" был давно,  он принял слабое хозяйство,  где людей
недоставало и  откуда уходили безостановочно,  а  нынче он же хотел показать
молодому кое-что из своего крепкого хозяйства,  где доход приближался к двум
миллионам.  Они вышли на  крыльцо,  -  через дорогу от правления стоял клуб,
слева -  школа, за школой - детский комбинат. По правую сторону шли магазины
и  новые дома.  В глубине села за серебристыми тополями проглядывали здесь и
там  красные черепичные крыши.  Заходящее солнце  выкрасило белые  кирпичные
стены.
  - Хорошо у  нас живут,  -  сказал Печерский,  глядя на  Бунчука,  точно
проверял его в чем-то. - Семьдесят человек назад приехали.
  Бунчук пожал плечами: что тут говорить.
  - Не уйдешь, когда выучишься?
  - Пока не думаю.
  Печерскому  понравился  этот   немногословный  парень  -   не   пытался
расположить к себе и держался с достоинством.
  Они  пошли дальше по  деревенской улице.  Каждый второй дом  был новый.
Печерский хотел,  чтобы Бунчуку передалось его ощущение этого колхоза,  этих
улиц, - того, что далось ему трудом и отчего голова у него поседела.
  Хотя все это и происходило до приезда в "Большевик" Бунчука,  оно имело
и  для  него значение,  пусть не  прямое,  а  через других людей.  Как нынче
принимал его председатель,  как посылал учиться,  это вырисовывалось еще лет
десять назад.  С  той поры появились люди новых для деревни специальностей -
токари,  электросварщики,  газосварщики, котельщики, сантехники, воспитатели
детсада. Учиться всюду направляли, от институтов до курсов.
  Начинать  было  непросто.  До  недавнего  времени  пришлось  Печерскому
побыватъ в разных переделках,  обзавестись выговорами и взысканиями, чтобы в
условиях,  когда  всегда  недостает материалов,  запасных частей,  какого-то
оборудования,  -  чтобы в таких условиях все-таки строить село,  а не сидеть
сложа руки и ждать, когда улучшится положение.
  Рассказывая это  Бунчуку,  Печерский как  бы  пережил снова годы  своей
жизни в  "Большевике".  Заглянув в  лицо парню,  он  хотел увидеть отголосок
своих  чувств,  но  глаза  Бунчука выражали только внимание и,  может  быть,
надежду  на  будущее...  Прошлое  его  не  волновало.  Это  Печерского вдруг
расстроило и озадачило, и он попрощался.
  Когда  Бунчук  закончил  курсы,   при  весеннем  распределении  техники
комбайна ему не дали. Не было свободного, и к тому же считалось, что Бунчук,
как новичок,  все должен стерпеть.  Он стерпел,  делать было нечего.  Однако
вскоре пришел новый комбайн и  достался новичку.  Теперь Бунчуку завидовали.
Он пригнал комбайн, перетянул, проверил.
  К  тому времени бригада механизаторов стала комсомольско-молодежной,  а
Бунчука  это,   кажется,   никак  не  задело.  Отношение  к  нему  не  могло
перемениться,  -  как был сам по себе, так и остался. Бригадир Николай Ялов,
молодой человек,  всего  лишь  тремя годами старше Бунчука,  приглядывался к
своему комбайнеру и  о  чем-то  думал.  Но  ни  Ялов,  ни  секретарь райкома
комсомола Владимир Вихляев, который опекал бригаду, ни кто-то другой не смог
бы переломить мнение села в  отношении Бунчука.  Настороженность оставалась,
не таяла.
  Ялов  дружил  с  парторгом  колхоза  Александром Строгановым и  однажды
попросил совета.
  - Он в работе бешеный,  - сказал бригадир. - Про дом забудет, про жену,
про обед, про все на свете! Любую работу дай - не откажется.
  - Он может всех комбайнеров на жатве побить? - спросил Строганов.
  - Может,  -  ответил Ялов.  -  Я  же говорю,  что он в  работе бешеный.
Особенно когда кто-то впереди него.
  Уборочная была  первой самостоятельной в  жизни Бунчука.  Опыта у  него
почти никакого,  если не считать прошлого лета, когда был в подручных у дяди
Васи.  Он  вставал раньше петухов,  брал торбу с  харчами -  и  на  бригаду.
Помощником  у   него  был  молдаванин  Коля,   молодой  паренек  из  училища
механизации.  Оба молодые,  неопытные, только Бунчук горячился и ни себе, ни
Коле  спуску не  давал.  В  поле  нужно  было  поспеть пораньше,  потому что
грузовиков было  мало.  На  пять комбайнов -  две  машины.  Подрегулировали,
заправились и  сразу в  поле.  Машины две  Бунчук набьет зерном,  свесится в
одну-другую сторону,  глядя сверху на ход комбайна,  и,  если видит порядок,
уступит Коле штурвал и  садится завтракать.  Так в  прошлом году обращался с
ним  дядя Вася Каралуп,  а  нынче Бунчук сам себе хозяин.  Потом даст харчей
помощнику,  ведь тот на практике,  один,  где ему добрый завтрак иметь? Коля
подкрепляется,  а Бунчук -  печет.  Так он называет свою работу -  "пеку". В
жаре, в пыли, в шуме - печет.
  В обед у него комбайн тоже не простаивал.  Подшипники смажет, подтянет,
а  сидеть  некогда.  Учительница -  пенсионерка Мария  Гавриловна  Каменщик,
агитатор во время жатвы,  приносила им газеты и журналы, рассказывала всякие
новости и  угощала грушами и  молодой кукурузой со своего огорода.  Бунчук с
Колей были черные,  даже чумазые,  чем вызывали в учительнице и почтение,  и
жалость. Она подсовывала груши: "Отдохните, хлопчики. Вон как солнце печет!"
Однажды Бунчук заглянул в журнал и воскликнул:
  - Ого!  Тут написано,  что рекорд Украины -  убрать за день с  двадцати
шести га шестьсот семьдесят центнеров...  А  у  нас с тобой лучше -  семьсот
восемьдесят центнеров! Лучше рекорда, Коля!
  Бунчук сильно обрадовался, шутил до самой ночи. За полночь, как обычно,
закончили.  Обмели венчиком пыль с комбайна и побрели по домам.  Даже сквозь
нарастающую усталость Бунчук ощущал по-прежнему то  острое чувство,  которое
охватило его днем - он первый. Жатву он закончил, обогнав своих товарищей, и
молодых,  и  опытных,  и дядю Васю Каралупа.  На его счету было восемь тысяч
двести центнеров зерна,  можно было представлять к  значку ЦК ВЛКСМ "Золотой
колос".   Бунчук  был  счастлив.  В  районе,  среди  комсомольско-молодежных
агрегатов он тоже был первым.  Он добился того, чего хотел, - его заметили в
колхозе, увидели, что Бунчук недаром считается парнем характерным.
  Дошли о нем вести в райком комсомола,  Вихляеву.  Но решили погодить со
всякими чествованиями,  приглядеться к такому необычному имениннику. С одной
стороны,  он  действительно герой  жатвы,  а  с  другой -  неблагополучный в
прошлом.
  Деревенскую осторожность не удалось до конца преодолеть.  Бунчук, может
быть,  и привык бы к ней,  смирился со своей ролью, не будь несправедливость
такой явственной.  Ведь он был лучшим,  а за ним признавали лишь то,  что он
упорнее других.
  Колхоз помог ему  приобрести дом,  -  административно,  если так  можно
выразиться, никаких претензий к нему комбайнер не имел. А к людям? Но не мог
же он подойти к каждому и объясниться?
  Вот  и  выходило,  что  судимость давно  снята,  но  где-то  как  будто
по-прежнему  все  еще  разбирается  персональное  дело  Виктора  Бунчука,  и
окончательного решения нет и нет.
  Между тем в хлопотах с новосельем подошел и Новый год,  зимние заботы о
ремонте техники,  о всегда недостающих запчастях, - и незаметно прошла зима.
Потом  началась весенняя вспашка,  обработка почвы,  удобрение.  Закустилась
озимая, на дорогах поднялась пыль. А там - снова наступило лето.
  Чем  ближе  подступала  жатва,  тем  беспокойнее становился Бунчук.  Он
заговаривал с  Яловым  о  разных  пустяках,  морщился и  отходил,  ничего не
объяснив толком.  Бригадир не  знал,  в  чем  дело.  Обычно Бунчук особо  не
стеснялся, когда ему требовалась та или иная запчасть, а то, бывало, если ее
нет,  сам возьмется добыть или сделать.  Но здесь он, кажется, хотел чего-то
другого. Наконец выяснилось: он хотел вступить в комсомол. Он боялся отказа.
Но хотя никто не возражал, дело остановилось. Близилась уборочная.
  Бунчук  очень  хотел  стать  первым.  Его  упорный твердый характер еще
больше закалился в необъявленном споре за его доброе имя.  Ему требовался не
ответ,  не слова,  ибо никакие слова не скрасили бы его сожаления о  позднем
призвании, он хотел разобраться во всем происходящем, как взрослый, поживший
человек.  Теперь у  него  было  дело и  семья,  которые служили стержнем его
жизни.  Без этого стержня он не выдержал бы.  Поэтому сейчас понял, что рано
или поздно он найдет путь даже к самым недоверчивым сердцам.
  Результат жатвы,  по-видимому,  мало что  мог изменить:  накопленное за
несколько деревенских лет  должно было  искупить старый проступок.  Все  это
было так.  А еще впереди была работа,  и,  зная характер Бунчука, можно было
догадываться о его желаниях.
  ...Все,  что  произошло дальше,  логически завершало несколько прожитых
лет.  Бунчука приняли в комсомол,  и он уехал на целину.  На этом закончился
самый важный и  трудный период в  его  жизни.  И,  точно подводя итог борьбе
Бунчука,  комсомольско-молодежной бригаде вручили,  как лучшей, знамя обкома
комсомола.  Каждый видел в награде свой смысл, одни - одно, другие - другое.
А  Бунчук,  вернувшись  с  целины,  стал  возиться  со  своим  комбайном,  -
устанавливать чехлы от утечки зерна,  всякие ящики и ящички для инструментов
и  запасных частей,  передвигать бочку с  водой,  чтобы не закрывала главный
привод.  Механизаторы,  глядя на его возню,  посмеивались. Ялов советовал им
сделать то же. Первым последовал примеру своего ученика дядя Вася Каралуп. К
награде же  Бунчук отнесся очень сдержанно,  он  и  без  нее не  считал себя
обойденным. Только труден был у него путь, можно было идти короче...



    Святослав Юрьевич Рыбас.
    Спасение



  ---------------------------------------------------------------------
  Книга: С.Рыбас. "Что вы скажете на прощанье?". Повести и рассказы
  Издательство "Молодая гвардия", Москва, 1983
  OCR    ellCheck: Zmiy (zmiy@i ox.ru), 10 марта 2002 года
  ---------------------------------------------------------------------


  Никита Бураковский,  командир взвода горноспасателей,  пошел с  женой в
кино.  Перед началом фильма зазвонил звонок, и Бураковский кинулся к дверям,
оттолкнув опоздавшего гражданина.
  - Никита, ты куда?! - крикнула вслед жена.
  Он  опомнился и  вернулся чуть смущенный.  Зрители уже заходили в  зал.
Жена смотрела на него удивленно, даже осуждающе.
  - Я думал, это тревога, - повинился он. - Уж очень похоже.
  Жена взяла его под руку и повела в зал. Она была маленькая, порывистая,
а Бураковский большой и неторопливый.
  Впрочем,  он  понимал,  что и  Наташа,  и  вся его жизнь угасают в  его
остывающей памяти,  потому что он умер.  Двенадцатого января в  восемнадцать
часов   двадцать   минут   диспетчер   шахты   "Н-ская"   вызвал   четвертый
горноспасательный взвод  по  роду  аварии "внезапный выброс" в  забое пятого
восточного конвейерного штрека пласта Х8.  В  восемнадцать тридцать на шахту
прибыли два отделения взвода во  главе с  командиром взвода.  Бураковского с
ними  еще  нет,  он  живет  и  дышит.  По  диспозиции на  шахту  вызвали все
подразделения  горноспасательного отряда.  Бураковскому  все  еще  везет.  В
восемнадцать  пятьдесят  на  шахту  прибыли  четыре  отделения  оперативного
взвода.  Но  к  девятнадцати часам пятнадцати минутам там было сосредоточено
уже  двенадцать отделений и  командный состав.  Пока  спецмашины мчались  по
городу,  ревя сиренами,  Бураковский подремывал, иногда поглядывал в окно на
заснеженную улицу и  снова закрывал глаза.  Дышит.  На  шахте к  его приезду
сложилась такая  обстановка:  в  забое пятого восточного конвейерного штрека
произошел внезапный выброс угля и газа,  которым застигнуто четыре человека
диспетчером  введен  в  действие  план  ликвидации  аварии    электроэнергия
отключена  вентиляторы главного проветривания работают нормально.
  Горноспасателям была поставлена задача: найти пострадавших, помочь им и
разгазировать аварийную выработку.
  Бураковский помнит,  что  все  они  лежали головой в  сторону выхода из
забоя,  лицом вниз с  включенными светильниками.  Самоспасателей при  них не
нашли.  Должно  быть,  все  произошло  очень  быстро.  Застигнутые внезапным
выбросом люди спасались от обвала и бежали к центральному уклону, пока волна
болотного газа не  удушила их.  В  рудничной атмосфере кислорода было меньше
процента.  Бураковский почувствовал,  что  его  дыхательный шланг как  будто
сузился,  и  накачал  байпасом из  кислородного баллона  три  дополнительных
глотка.  Дыхание восстановилось.  Никогда он  не  сможет привыкнуть спокойно
смотреть на погибших шахтеров...
  Но ведь Бураковский уже умер, оставив после себя - что?
  На этот вопрос трудно ответить.
  Серые  фигуры  горноспасателей  медленно  пробирались  по   заваленному
штреку. Копылов за что-то зацепился и упал лицом в угольную пыль. Он был уже
без  сознания,  когда Бураковский протащил его на  метр вперед.  Дыхательный
шланг был  вырван у  Копылова изо  рта.  Бураковский сунул ему свой,  поддал
кислорода и  сильно нажал грушу свистка.  Надо было скорее отходить.  Он уже
испытывал какую-то  тесноту  в  легких,  но  продолжал делиться  воздухом из
своего респиратора.  Потом теснота стала мучительной.  Бураковский порывисто
вдохнул шахтного воздуха, огни светильников затуманились и погасли.
  И проснулся.  Уже весна, за окном довольно светло. Посвистывает синица.
В  монастырской келье  со  сводчатым потолком жарко натоплено,  пахнет сухим
мелом.  Живой.  Живет после реанимации,  смотрит,  трет ладонью щеки. В окно
видна  часть темно-красной кирпичной стены.  Бураковский с  треском отворяет
форточку и виновато оглядывается,  но сосед спит.  Седоватый клин его бороды
прижат  складкой  одеяла.   Вчера  сосед  спрашивал  Бураковского,  какая  у
горноспасателей зарплата,  не  страшно ли  работать и  как  жена относится к
риску.  "А что было,  когда ты потерял сознание?  - спросил он. - Какая она,
смерть?"  -  "Смерть не  объяснять",  -  пожал плечами Бураковский.  "А  вот
древние греки  представляли смерть  в  образе маленького мальчика с  золотым
ножом".
  Бураковский,  кажется,  тоже кого-то видел в последний миг,  только вот
трудно вспомнить, кого же?
  Умывальник находился в коридоре.  Наверное,  раньше в келье стоял таз с
рукомойником, монах умывался и потом молился. Мужик он был молодой, крепкий.
Старому дали бы комнату попросторнее.
  Бураковский умылся,  побрился и продолжал думать о монахе, который ведь
тоже умер,  хотя что значит "тоже", если Бураковский живой, из пореза на его
подбородке выступила капля крови, и он одеколоном ее прижег.
  Сосед уже проснулся, смотрит ласковыми живыми глазами.
  - Я здесь когда-то был в пионерском лагере,  - улыбается Бураковский. -
Было мне двенадцать лет. Я тогда влюбился.
  - Хороший будет денек,  - говорит сосед. - Ноги болят от лыж. У тебя не
болят?
  - Честное слово, влюбился... Ну я пошел завтракать. Догоняйте.
  После завтрака Бураковский взял  лыжи  и  поднялся по  укатанной темной
дороге на  гору.  Внизу среди снега чернели сосны.  За полосатыми столбиками
ограждения шел  обрыв.  На  противоположном склоне  поднимались трещиноватые
меловые отроги.  Дорога  вела  к  лесничеству и  летним  пионерским лагерям.
Правда, там, наверху, не было удобных спусков, но Бураковскому уже наскучили
привычные маршруты на  крутом  берегу  реки.  Сквозь  редкие  облака  сильно
пробилось солнце, заблестела зернистая корка наста вдоль обочины.

  Девочку  звали  Люда.   У  нее  были  большие  глаза  и  толстые  губы.
Бураковский отворачивался,  когда она  ловила его  взгляд.  Рядом с  ней  он
становился беспокоен.
  Дорога  поднялась выше  монастырских башен,  и  маленький поселок внизу
сделался виден со всей своей темной геометрией на фоне снега.  Вскоре дорога
выровнялась.  Бураковский стал на  лыжи и  пошел между высоких тонких сосен,
которые запомнил маленьким.
  Нет,  сизоворонку они увидели не здесь.  Сейчас он находится еще далеко
от лагеря,  а тогда отряд шел как бы навстречу ему нынешнему,  сейчас бы они
встретились вон  там,  возле сухого дуба.  Этот дуб  сгорел в  сорок третьем
году, когда здесь шли бои. Он был совсем серым, уже без следов обугленности.
  Наст проваливался,  лыжи шли с  хрустом.  Он попробовал бежать,  однако
быстро взмок и выдохся. За соснами открылось чистое поле с кустиками полыни.
Кажется,  тут  была  запретная зона:  перепаханную песчаную почву,  усеянную
гильзами и железными обломками, огораживал забор из колючей проволоки.
  Красивая  птица  с   плотным  блестящим  оперением  шла   по   борозде.
Сизоворонка  была  величиной  с  галку,  ее  спина  и  плечевые  перья  были
глинисто-рыжие.  Она взмахнула большими острыми крыльями и тяжело перелетела
на несколько метров.  Бураковский и Люда пошли за ней. Позади слышался голос
физрука и шум отряда,  и Люда побоялась идти дальше колючей проволоки. Птица
исчезла,   но  запретная  зона  притягивала  Бураковского.   Он  пролез  под
проволокой и  почувствовал,  что не зависит от остальных.  Он искал гильзы и
уходил все дальше в глубь зоны.
  Вернулся в  лагерь спустя полтора или два часа,  ожидая наказания и  не
понимая,  почему зона так притягивала его. Физрук завел Бураковского в клубе
за пыльный занавес и ударил по щеке.  "А если бы подорвался?" - тихо спросил
он.  Они не знали,  что когда к физруку придет старость, а мальчик вырастет,
то  они  встретятся.  У  физрука в  руках  будет авоська с  пакетом молока и
полбуханкой хлеба,  но дело не в единственном пакете или куске, а в том, что
от  него будет исходить дух  покинутости и  одиночества.  "Вы  были у  нас в
лагере физруком",  -  сказал ему Бураковский.  Тот улыбнулся с расслабленной
лаской  неузнавания.  "У  вас  часто  убегали в  запретную зону?  -  спросил
Бураковский.  -  Вот я,  например, убегал. Еще девочка была, смуглая, волосы
вились".  -  "Не помню.  Много убегало.  Вы ж все дурные были".  -  И физрук
засмеялся.
  Бураковский втянулся в размеренный ходкий ритм и шел навстречу чему-то,
что быстро меняло облик, вызывая приятное беспокойство.
  Впереди медленно двигался по  полю рыжеватый зверек,  похожий на щенка.
Он  проваливался в  снег по  брюхо.  Бураковский прибавил шагу.  Зверек тоже
прибавил,  его тело стало горбиться чаще,  но  лапы по-прежнему зарывались в
снежную крупу.  Это лиса,  с опозданием понял Бураковский. Он ведь видел лис
не  каждый  день,  и  поэтому  щенок  с  пушистым большим  хвостом не  сразу
превратился в  лису.  Если бы дочка Бураковского была младше года на четыре,
как бы она обрадовалась живой лисе.  А сейчас вряд ли сильно обрадуется.  Ей
уже  десять лет,  и  она отдалилась от  отца...  Бураковский как будто снова
увидел упавшего лицом в  угольную пыль Копылова,  и шестилетняя Настя что-то
сказала ему  перед тем,  как  все огни светильников затуманились и  погасли.
Лиса барахталась в  снегу и часто оглядывалась.  Вскоре он стал различать ее
продолговатые вертикальные зрачки. Что же сказала Настя?
  Он остановился,  дышал ртом.  Рыжий зверек плыл среди искрящегося поля.
Бураковский подумал,  что лиса спасает свою жизнь. Он улыбнулся, зачерпнул и
приложил снег к разгоряченному лбу.
  1981 г.



    Святослав Юрьевич Рыбас.
    Дитюк



  ---------------------------------------------------------------------
  Книга: С.Рыбас. "На колесах". Повести, рассказы, очерки
  Издательство "Современник", Москва, 1984
  OCR    ellCheck: Zmiy (zmiy@i ox.ru), 10 марта 2002 года
  ---------------------------------------------------------------------


  У новоселов в Казахстане
  Среди степного ковыля
  Л