неизвестность, что делать и за кем гнаться, были давным-давно, несколько лет
назад. Он даже удивился, как это мог он так мучиться и колебаться. Теперь он
неторопливо подошел к  компасу,  удобно пристроился к  нему  и  стал ожидать
терпеливо и  спокойно,  когда  катера  сделают  вынужденный поворот  и  сами
приблизятся к его курсу. Впереди было много воды, ясность и победа.
 Так  его  и  застал  старший политрук,  когда  вернулся на  мостик.  Он
сообщил,  что краснофлотцы приняли сообщение именно так,  как он  и  ожидал:
спокойно,  почти не  удивляясь,  не  разменивая ненависть к  врагу на крик и
угрозы.  Краснофлотцы просили передать командиру, что к бою с врагом родины,
революции и человечества они готовы.
 - Про катера сказал? - спросил старший лейтенант.
 - Про катера я  не  говорил,  -  негромко сказал Костин и  наклонился к
нему.  -  Ты  малость  погорячился,  Николай  Иванович.  Ничего  с  ними  не
изменилось:  Финляндия пока  с  нами  не  воюет.  Она,  может,  только наших
снарядов и ждет, чтобы поднять крик на весь мир.
 Он  сказал это  мягко  и  осторожно.  Так  говорят другу  о  неожиданно
постигшей его беде, так опытный врач сообщает больному о перемене к худшему.
Он  слишком хорошо знал своего командира (и просто Колю Новикова),  чтобы не
понимать, каким ударом будет для него это сообщение.
 Старший лейтенант продолжал стоять у  компаса в  той же спокойной позе.
Только карандаш в его руках,  с которым он отошел сюда от карты, - карандаш,
которым был проложен беспощадный курс,  отрезающий катерам выход, - внезапно
хрустнул.  Ровный голос  дальномерщика продолжал отсчитывать дистанцию.  Она
была близка к дистанции огня, еще пять минут - и можно было открывать огонь.
Тральщик,  дрожа,  мчался  вперед,  носовое орудие  по-прежнему нюхало  след
врага, но весь план боя рухнул.
 Старший лейтенант поднял  руку  и  выбросил обломки карандаша за  борт.
Потом он  повернул пеленгатор на  катера и  прильнул к  нему  глазом.  Сбоку
Костин  увидел этот  пристальный,  немигающий взгляд -  и  снова  поразился:
второй раз  за  эти немногие часы веселый молодой командир повзрослел еще на
несколько лет.
 - Ясно.   Ушли.   Право  на  борт,  трал  к  постановке  изготовить,  -
скомандовал старший лейтенант и  поднял голову от пеленгатора.  Он посмотрел
на Костина,  и  где-то в  глубине глаз тот на миг увидел прежний взгляд Коли
Новикова,  горячего,  неукротимого  парня,  выдумщика  и  упрямца,  человека
смелых, но слишком быстрых поступков.
 - Эх,  и  прижал бы я  их к островкам,  и раскатал бы как миленьких!  -
протянул он, покачивая сжатым кулаком. - Ведь что обидно, Кузьмич: на них те
же  немцы сидят,  это как факт,  все же  теперь ясно...  Да,  я  понимаю,  -
остановил он  Костина,  -  я  все понимаю...  Предлагаю перейти к  очередным
делам. Пойдем посмотрим, что там эта гадюка наделала...
 Он дал телеграфом уменьшение хода и повел Костина к карте.
 Через полтора часа тральщик с заведенными фортралами подходил к проходу
у банки Эбатрудус.  Здесь не было никого - транспорт "дружественной державы"
давно  ушел  в  Балтику западным дальним проходом,  и  нагнать его  не  было
возможности.
 Был совершенный штиль,  зеленая вода лежала ровно и  гладко,  и рябь не
затуманивала ее прозрачной глубины. В ней отчетливо были видны красные буйки
фортрала -  они плыли над водой,  как плотные,  упитанные дельфины,  изредка
резвясь и вскидываясь к поверхности,  но тотчас увлекаемые на нужную глубину
оттяжками и рулями.  Прочные тросы,  проведенные к ним с форштевня, защищали
тральщик  от  встречи  с  миной.  Раздвигая перед  собой  воду,  водоросли и
минрепы, тральщик осторожно вошел в проход.
 И  в  самом узком месте прохода из правого трала всплыла подсеченная им
мина.
 Освобожденная  от  удерживавшего  ее  на  глубине  минрепа,  перебитого
тралом, она с легким всплеском выскочила из воды и осталась на поверхности -
первая мина новой большой войны. Финский залив, вдоволь наглотавшийся мин за
годы первой мировой и  гражданской войн,  вновь почувствовал их  надоедливый
металлический вкус.  И  может быть,  поэтому он так охотно и быстро выплюнул
эту первую мину,  едва трос, удерживавший ее в зеленой глубине, встретился с
советским очистительным тралом.  Она медленно кружилась на неподвижной воде,
показывая свои длинные рожки -  обнаженные нервы, не терпящие прикосновения,
- огромная черная круглая смерть.
 Ее уничтожили,  как гадюку,  меткой пулеметной очередью.  Зашипев,  как
гадюка,  она  медленно погрузилась и  пошла на  дно,  выпустив темный дым из
мерзкого своего существа.  Пули,  не вызывая взрыва, продырявили ее корпус -
командир решил утопить ее без шума, чтобы не привлекать внимания.
 Но вторая подняла этот нежелательный шум: правый трал неудачно задел ее
рожок,  и  столб воды,  дыма и  металла встал рядом с  тральщиком.  Страшное
сотрясение всего  корпуса выбило  из  зажимов рубильники,  в  кочегарке и  в
машине потух свет. Рулевой повернул голову к старшему лейтенанту и, стараясь
не повышать голоса,  доложил, что рулевое управление вышло из строя, и потом
отряхнулся от воды, упавшей с неба на мостик прохладным, свежим душем. Через
минуту на мостике зазвонил телефон,  из машины сообщили, что все нормально и
что  рубильник теперь  зажат  намертво,  все  должно работать -  и  руль,  и
приборы, и свет.
 Тогда новый столб воды встал с левого борта, новый звуковой удар потряс
людей -  и второй красный упитанный дельфин всплыл рядом с бортом.  Тральщик
остался без фортралов.
 Старший лейтенант застопорил машину.
 Было  неизвестно,   на  какую  глубину  поставил  мины  транспорт,  так
оправдавший   название   банки    Эбатрудус.    Предательское   заграждение,
выставленное  торговым  кораблем  без  объявления  войны,  несомненно,  было
рассчитано и  на  мелкосидящий тральщик,  гнавшийся за транспортом.  Поэтому
продвижение вперед без фортрала было опасным. Заводить новые буйки здесь, на
заграждении,  было  бессмысленно:  трал  начинал  работать при  определенной
скорости хода,  а  развивать эту скорость на минах было нельзя.  Уйти задним
ходом тоже нельзя было:  струя винтов сама подтащила бы к  корпусу тральщика
покачивающиеся под водой мины.
 Старший лейтенант в  раздумье смотрел в воду.  Спокойная и неподвижная,
она была прозрачна. Он поднял голову и взглянул на Костина:
 - Я думаю, проползем, если с умом взяться? Не ночевать же тут.
 - Попробуем,  - ответил Костин, поглядывая в воду. - Все равно до самой
смерти ничего особенного не будет.
 Командир наклонился с мостика и объявил краснофлотцам, что надо делать.
 Приготовились к  худшему -  достали спасательные средства,  вывалили за
борт шлюпки.  На  баке,  по бортам,  на корме встали наблюдатели.  Дали воде
совершенно успокоиться и  восстановить свою  прозрачность.  И  тогда старший
лейтенант дал малый ход -  несколько оборотов винтов -  и  тотчас застопорил
машины.
 Медленно, как бы ощупью, тральщик двинулся вперед. Напряженная, строгая
тишина стояла на мостике,  на палубе, в машине, в кочегарке. И в этой тишине
раздался возглас наблюдателя с бака:
 - Мина слева в пяти метрах, тянет под корабль!
 Новиков и Костин перегнулись с левого крыла мостика.
 Мина,  и точно,  была видна. Она стояла на небольшой глубине, дожидаясь
прохода тральщика.  И  как ни медленно и ни осторожно он шел,  увлекаемая им
масса воды заставила мину дрогнуть на минрепе, качнуться и двинуться к борту
тральщика.
 Неторопливо поворачиваясь и  как бы  целясь своими рогами в  борт,  она
подходила ближе.
 Но этим рогам был нужен удар определенной силы -  иначе мины рвались бы
сами от удара волны, от наскочившей на них сдуру крупной рыбы. И на этом был
построен весь расчет старшего лейтенанта: пройти медленно, по инерции, может
быть, и касаясь мин и их рогов, но касаясь осторожно, без удара.
 И тральщик медленно шел вперед,  и еще медленнее текло время.  Страшной
эстафетой -  страшной в своей деловитости и спокойствии -  шла вдоль борта к
корме перекличка наблюдателей:
 - Мина слева в трех метрах. Уходит под корабль.
 - Мина у борта, плохо видно.
 - Ушла под корабль у машинного отделения.
 Томительно и грозно наступила большая пауза. Мина шла под дном корабля.
Она  шла медленно,  вероятно поворачиваясь и  царапая днище.  Возможно,  что
колпаки не  сомнутся.  Но возможно и  другое.  Сделать больше ничего нельзя,
надо ждать.
 И  на  тральщике ждали.  Краснофлотцы смотрели вниз:  те,  кто стоял на
палубе, - в воду, те, кто был внутри корабля, - на железный настил. И только
двое,  подняв головы, смотрели на небо: это были два сигнальщика, искавшие в
голубой  яркой  высоте  черную  точку.  Старший лейтенант был  убежден,  что
вот-вот должен появиться фашистский самолет - транспорт наверняка сообщил по
радио о преследовании его тральщиком.
 О  мине под днищем никаких сведений больше не  поступало.  Зато с  бака
опять раздался спокойный голос боцмана:
 - Товарищ старший лейтенант, вторая. Справа в шести метрах.
 - Докладывайте, как проходит, - сказал старший лейтенант, всматриваясь.
С мостика она еще не была видна.
 - На  месте стоит,  товарищ старший лейтенант.  То есть мы стоим,  хода
нет.
 - Так,  - сказал старший лейтенант и повернулся к Костину. - Интересно,
где первая? Может быть, уже под винтами... Рискнуть, что ли?
 - На Волге шестами отпихиваются, а тут глубоко, - ответил тот. - Хочешь
не хочешь, а крутануть винтами придется. Давай, благословясь.
 Старший лейтенант передвинул ручки телеграфа,  поймав себя на том,  что
старается сделать это  осторожно,  как  будто от  этого зависела сила  удара
винтов.  В  машине старшина-машинист переглянулся с  инженером,  и оба опять
невольно  посмотрели себе  под  ноги.  Поток  старшина  приоткрыл  стопорный
клапан, и винты дали несколько оборотов. Стрелка телеграфа опять прыгнула на
"стоп", и пар перекрыли.
 Тральщик  получил  чуть   заметный  ход.   Тогда  сразу  раздалось  два
одновременных возгласа:
 - Вышла из-под днища на правом борту, всплывает!
 - Справа мина проходит хорошо!
 А с бака вперебивку раздался тонкий тенорок боцмана:
 - Товарищ старший лейтенант,  третья слева,  в  трех метрах,  тянет под
корабль!
 - Спички у тебя есть, Николай Иванович? - вдруг спросил Костин.
 Старший лейтенант покосился на него неодобрительно: никогда не курил, а
тут...  Он достал спички и  нехотя протянул ему.  Старший политрук аккуратно
вынул две спички и положил их на стекло компаса.
 - Две прошло, - пояснил он. - Запутаешься с ними, так вернее будет.
 Командир засмеялся,  и  Костин увидел,  что перед ним прежний Новиков -
жизнерадостный,   веселый,  молодой.  Глаза  его  блестели  прежним  озорным
блеском, и тяжелая непривычная складка на лбу разошлась.
 - А ведь вылезем, Кузьмич! Смотри, как ладно идет!
 - Ты  сплюнь,  -  посоветовал ему  Костин.  -  Не  кажи "гоп",  пока не
перескочишь... Неужто всю коробку на компас выложу? О четвертой докладывают.
 Но  коробки хватило.  Через  двадцать три  минуты  тральщик очутился на
чистой воде, и Костин бережно собрал со стекла двенадцать спичек.
 Тральщик весело развернулся на чистой воде,  завел тралы и  снова пошел
на заграждение, освобождая от мин важный для флота проход у банки Эбатрудус.
Солнце подымалось к зениту,  наступал полдень первого дня войны и первого за
последние полгода дня,  который был короче предыдущего.  Солнце повернуло на
осень.  Впереди были холодные дни,  дожди,  сырость,  мрак - зима, ожидающая
фашистские полчища.  Впереди был  бесславный конец начатой ими  в  этот день
гибельной войны.



    Леонид Сергеевич Соболев.
    Перстни



 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
 Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
 OCR  SellCheck: Zmiy (zmiy@iox.ru), 20 февраля 2002 года
 ---------------------------------------------------------------------


 Пообедав,  сытости  не  ощутили.  Политой  холодным подсолнечным маслом
пшенной каши пришлось по пяти столовых ложек на человека. Оттого, что ели ее
с больших фарфоровых тарелок,  украшенных императорским гербом и андреевским
флагом,  сытнее  она  не  стала.  Зашумев стульями,  встали  из-за  стола  и
разбрелись по кают-компании.
 Она  хранила  еще  комфортабельную роскошь  былых  дней.  Кресла-слоны,
пухлые  и  огромные,  важной  толпой  обступили круглый стол,  утерявший уже
темно-синюю бархатную свою скатерть.  Зеркальные грани аквариума, безводного
и  пустого,  уныло пускали на  подволок чахоточных,  малоподвижных зайчиков.
Рояль  блестел  черной  своей  крышкой,  привыкшей отражать золото  погон  и
пуговиц.  Ноты на нем,  в голубых атласных переплетах с флюгаркой корабля на
корешке,  пронесли сквозь оба  года революции вечную страсть Кармен,  чистую
любовь  Маргариты  и  греховную  томительность  ресторанных  танго.  Старший
инженер-механик Бржевский откинул голову на спинку кресла, отыскивая ямку, к
которой его седой затылок привык за последние шесть лет.
 - Юрочка, приступайте к вашим обязанностям, - сказал он с тем отеческим
добродушием,   которое  было  признано  всеми:   Бржевский,  старейший  член
кают-компании, теперь принял на себя почетную обязанность председателя ее, с
тех  пор  как  в  "старшие офицеры" неожиданно выскочил бойкий  прапорщик по
адмиралтейству, позволявший вставать из-за стола без спроса.
 Шалавин подошел к нему с огромным стаканом в руках.
 Такие стаканы,  сделанные из бутылок, были почти у всех бывших офицеров
линейного корабля.  От безделья и  полной непонятности,  что с собой делать,
кают-компания     периодически     охватывалась     эпидемиями     массового
подражательства.  Стоило  второму артиллеристу,  неизвестно почему,  сделать
себе  стакан из  бутылки,  как  все  начали лихорадочно отыскивать бутылки и
обрезать их ниткой,  смоченной в  бензине,  изощряясь в причудливости форм и
размеров.  Победителем вышел  младший  штурман  линкора  Юрий  Шалавин.  Его
стакан,  сработанный из аптекарской склянки,  которую он выменял у  старшего
врача за  два  крахмальных воротника,  вмещал ровно литр  и  требовал восемь
ложек  сахара.   Сахара,   впрочем,  хватало:  недавно  с  Украины  вернулся
продотряд,  потеряв одного матроса убитым и двух ранеными, и общим собранием
линкора было решено раздать на руки по пуду сахара и по две сотни яиц.
 Это тотчас породило новую эпидемию: гоголь-моголь.
 Ежедневно после  обеда из  всех  кресел раздавался дробный стук  вилок,
сбивающих белки,  и  жужжанье растирающих желтки ложек.  Крутили все,  кроме
"женатиков",  свезших яйца и  сахар домой.  Эти сидели возле крутивших и без
устали рассказывали анекдоты,  надеясь на деликатность:  казенный обед,  как
сказано,  не насыщал.  В  героях нынче ходил командир второй роты Стронский,
свободно съедавший гоголь-моголь из восьми яиц.
 - Нечего играть, Мстислав Казимирович, - сказал Юрий лениво. - "Новых я
песен совсем не "игрю", старые же ж надоело..." И вообще все надоело. Скюшно
чивойто. Приспнуть, что ли, минуточек триста?..
 Бржевский набил  прокуренную английскую трубку махоркой.  В  махорку он
подбавлял сушеный вишневый лист, и от этого она приобретала острый и сладкий
аромат и горела в трубке, как дрова: с треском и взрывами.
 - Да,  -  сказал он значительно,  -  скучная жизнь пошла... А вы все же
сыграйте... Вот это.
 Сквозь  жужжанье и  перестук вилок  полонез загремел пышными и  четкими
аккордами. Играл Шалавин хорошо, с блеском.
 Бржевский откинулся в кресле,  и выпуклые его глаза медленно прикрылись
сухими,  стареющими веками:  скучная жизнь,  это правда - жизнь в постоянном
страхе,  подавляемом  гордостью,  жизнь,  полная  ежеминутных  компромиссов,
замалчиваний,  оскорблений, неверных ожиданий, нерадующих надежд на какие-то
перемены. Корабль бесполезен, как бревно, машины молчат. Матросов нет - есть
холопы,  наглые враги,  упивающиеся властью.  Вчера комиссар приказал выдать
бензин,  с  таким трудом вырванный из  порта,  каким-то  делегатам какого-то
экспедиционного отряда.  Не в  бензине дело,  черт с  ним,  пусть все сгорит
вместе с  бензином и  с  портом!  Дело  в  унижении.  В  усмешечке машинного
содержателя:  "комиссар приказал..." В Питер съездить (все же -  берег!) - и
тут унижение:  увольнительный билет,  как матросу второй статьи.  Да и в чем
поедешь?  В  пальто,  на плечах которого черные невыцветшие следы от царских
погон,  а на рукавах - такие же, чуть побледнее, следы от керенских нашивок,
как Двойная каинова печать:  бывший капитан второго ранга,  бывший механик -
короче,  бывший Мстислав Бржевский...  Да,  раз в жизни он ошибся, но ошибся
жестоко  и  непоправимо:  надо  было  прошлой весной  оптироваться,  принять
польское подданство.  Вот мичман Мей оптировался же в Эстонию, а Постников -
в Лифляндию...  Подумаешь,  нашлись латыши и эстонцы! А он - кровный поляк и
католик -  поленился найти  документы,  как-то  не  выбрался из  Кронштадта,
пропустил время - старость, старость, потеря чутья!.. А теперь - война сразу
со всеми новыми и старыми государствами, и оптация лопнула...
 Полонез  резко  оборвался,   и   в  тишине  неживого  корабля  опять  с
бесполезной деловитостью застучали вилки.  Бржевский открыл глаза.  Шалавин,
упершись  локтями  в  клавиатуру,  читал  газетный лист,  как-то  попавший в
Шопена.  Газета была позавчерашней, по серой грубой бумаге тянулся через всю
страницу лозунг:

ОТДАДИМ ПРОЛЕТАРСКИМ ДЕТЯМ ОСАЖДЕННОГО ПИТЕРА
 ЧЕТВЕРТЬ ФУНТА ХЛЕБА

 - Играйте,  Юрий Васильевич,  -  сказал Бржевский,  морщась. - Хлеб уже
урезали на весь август, и вопрос исчерпан...
 - Кстати,  насчет хлеба,  -  послышался голос  из  соседнего кресла.  -
Шалавин, вы собираетесь платить по старым векселям?
 Юрий,  не  оборачиваясь,  покраснел и  стал ненужно перелистывать ноты.
Голос принадлежал командиру второй роты Стронскому, а долг был действительно
двухмесячной давности.  Он относился к тому - увы, безвозвратному - времени,
когда Юрий сам был "хлебным королем".  Тогда,  в спешке экстренных переводов
командного  состава,  вызванных  восстанием на  Красной  Горке,  провизионка
штурманских классов выдала Юрию месячный паек хлеба мукой и забыла оговорить
это в  пищевом аттестате.  На линкоре же,  готовившемся к  бою с  изменившим
фортом,  было не до формальностей. Таким образом, тридцать шесть фунтов муки
неожиданно свалились с неба, как наследство американского дядюшки, и Шалавин
стал жить хорошо.  За  двенадцать фунтов он  приобрел Тут  же  в  Кронштадте
велосипед -  совсем хороший велосипед, только без насоса. Фунтов десять ушло
на блины с артиллеристами,  располагавшими пушечным салом, вполне годным для
смазывания  сковороды,  если  его  перетопить с  луком  и  лавровым  листом.
Остальные же запасы перешли к Стронскому.
 Стронский,  бывший мичман гвардейского экипажа,  попавший на линкор еще
до Юрия, принес с собой в кают-компанию тот особый душок, которым отличались
миноносцы,  зимовавшие в  Петрограде.  Он  первый ввел  в  обиход нагловатую
формулу:   "за  соответствующее  вознаграждение".  Всякого  рода  одолжения,
оказываемые друг другу офицерами в порядке приятельской услуги, с появлением
Стронского приобрели коммерческую базу.  Сперва формулой этой пользовались с
шуточкой,  с улыбочкой,  а со временем она вошла в быт расчетливо и жестоко.
Шалавин, располагавший, как ему казалось, неограниченным капиталом, не раз и
не два ленился выходить на вахту в дождь или ночью на "собаку",  и Стронский
стоял за  него "за соответствующее вознаграждение":  полфунта муки за вахту,
полтора -  за караул.  Тариф казался приемлемым,  и все шло прекрасно,  пока
однажды,  после  большого  блинного  кутежа,  Юрий  не  проснулся банкротом.
Пришлось понемногу урезать от себя хлеб и выплачивать Стронскому.  Теперь же
с  отдачей четвертки детям из пайка оставалось только три четверти фунта,  и
из них платить долг было никак невозможно.
 Самое обидное во  всем этом было то,  что  Шалавин отлично