рту, негромкой
командой менял  курсы,  строго держась найденного в  свое  время безопасного
фарватера,  и  всем в  центральном посту казалось,  что  все идет нормально.
Только  боцман  Вязнов,  испытанный  горизонтальный рулевой,  приметил,  что
капитан-лейтейант нынче что-то  не в  себе:  он то и  дело шагал циркулем по
карте, подолгу стоял над ней, перелистывая лоцию. Потом вынул из стола целый
ворох  метеорологических телеграмм,  опять  читал лоцию,  проводил на  карте
много южнее выхода из залива кривые странные линии,  смотрел на них,  что-то
прикидывая,  и,  наконец,  резко  отодвинув в  сторону  толстый  том  лоции,
недовольно буркнул:
 - А что мне легче, что раз в сто лет...
 Боцман поднял на  него глаза,  но  командир строго приказал ему  точнее
держать глубину и снова наклонился над картой.
 Все это не походило на его обычную спокойную приветливость.  Но в конце
концов он, видимо, что-то решил, потому что убрал и лоцию и сводки, вычистил
резинкой карту,  и,  сделав на курсе пометку далеко впереди, плотно запахнул
реглан, и сел на разножку вздремнуть.
 Мало-помалу лодка начала оживать - и самый усталый человек когда-нибудь
да выспится.  Подводники просыпались,  сами не веря себе, что этот спокойный
курс еще не кончился.  Началось всеобщее бритье - из того расчета, что после
всплытия вновь будет валять до самой базы.  Пришел кок и  спросил разрешения
давать завтрак (хотя по  часам это никак не могло так называться).  По лодке
потянуло  вкусным  запахом  -   на   этот  раз  какао.   Выпив  свою  чашку,
капитан-лейтенант  послал  за  помощником,  приказал  ему  идти  намеченными
курсами,  ни  в  коем случае не  всплывая,  и  разбудить его  за  полчаса до
намеченной по карте точки.
 Но когда он вновь пришел в центральный пост,  было видно, что сон никак
его не освежил.  Казалось, он вовсе не спал - командир осунулся, почернел, и
глаза  его  были  воспалены.  Он  обменялся короткими словами с  помощником,
отпустил его и снова присел на свою разножку.
 На горизонтальных рулях снова нес вахту боцман Вязнов,  и  с ним стояла
вся  лучшая  смена:  трюмные,  электрики,  вертикальный рулевой -  все  были
отличниками и  коммунистами.  Капитан-лейтенант  подолгу  задерживал на  них
взгляд,  как бы оценивая каждого заново.  В лодке стали утихать голоса, все,
кто  мог,  снова прилегли поспать,  пользуясь спокойным плаванием,  и  почти
никто не проходил больше через центральный пост,  но капитан-лейтенант вдруг
негромко сказал:
 - Задрайте двери, чтоб не ходили тут...
 И  когда  последний барашек  водонепроницаемых дверей  был  довернут до
места, он так же негромко приказал:
 - Товарищ боцман, всплывайте на перископную глубину. Полегоньку.
 Электрик тотчас взялся за  рубильник,  чтобы поднять из шахты перископ,
как полагается это при всплытии,  но командир остановил его жестом, глядя на
глубомер.  Вязнов осторожно переложил рули,  лодка поднялась носом, глубомер
медленно  повел  стрелку  влево.   Но  когда  она  переползла  через  цифру,
означающую,  что  перископ (если бы  он  был  поднят над рубкой) мог бы  уже
видеть горизонт,  -  лодка  качнулась,  будто  рубка наткнулась на  какое-то
препятствие, мешающее ей выглянуть из воды, и глухой шум донесся сверху.
 - Так, - сказал капитан-лейтенант, - продуть среднюю.
 Трюмный  открыл  воздух,  меж  бортов  заурчала  вода,  вытесняемая  из
цистерны,  но  стрелка глубомера замерла на том же делении,  а  палуба вдруг
покосилась  под  ногами.  Капитан-лейтенант  махнул  рукой,  и  трюмный,  не
спускавший с  него глаз,  заиграл своими рычагами и  штурвальчиками.  Лодка,
вновь приняв воды, пошла вниз, медленно выпрямляясь на ровный киль.
 - Давайте на прежнюю глубину,  -  сказал командир и обвел глазами всех,
кто был в центральном посту. - Все понятно? Ну и молчок.
 Все  было понятно:  то,  что  мешало лодке всплыть,  не  было отдельной
льдиной, которая могла бы соскользнуть с рубки. Крен лодки, упершейся рубкой
в лед, означал, что это было ледяным покровом.
 Все  в  центральном  посту  молчали.  Капитан-лейтенант  склонился  над
картой,  шагая циркулем вперед по  курсу.  Он  наметил новую точку впереди и
повернулся:
 - Товарищ боцман,  вызовите смену, а со своей пока отдохните. Через три
часа  попробуем еще  разок.  Где-нибудь да  кончится...  В  лодке лишнего не
болтать, незачем остальным беспокоиться. Понятно?.. Отдраить двери.
 Вахта  сменилась,  спокойное  плавание  продолжалось,  и  никто,  кроме
ушедшей спать смены,  не догадывался,  что отсутствие качки объяснялось тем,
что все это время лодка шла под сплошным ледяным потолком.
 В том месте,  где капитан-лейтенант, пройдя замерзший пролив, попытался
всплыть,  Балтийское море не замерзало ни разу за сто лет, и он никак не мог
рассчитывать на  это коварство природы.  Когда на рассвете лодка подходила к
проливу и  когда  вместо черной бушующей воды  командир увидел гладкую белую
пелену,  он понял,  что пролив все-таки замерз,  несмотря на шторм. Тогда он
вынужден был нырнуть под лед,  пройти под ним пролив, чтобы вынырнуть далеко
в море,  там,  где огромные, непрестанно движущиеся водяные горы замерзнуть,
конечно, не могли.
 И  лодка ушла под  лед,  южная кромка которого была неизвестно где,  но
где-то, несомненно, должна была быть.
 Должна... но была ли?
 Место,  которое  капитан-лейтенант назначил  себе  для  первой  попытки
всплыть, было на десять миль южнее той самой крайней линии ледяного покрова,
какую лоция Балтийского моря указывала в  качестве единственного за  сто лет
события.  Эти  десять  миль  были  поправкой на  нынешнюю  зиму.  И  все  же
оказалось,  что  и  здесь,  где  даже в  тот  исторический год  была чистая,
незамерзшая вода, теперь был настоящий лед...
 В  подводной лодке,  как нигде,  надо уметь владеть своим воображением.
Стоило на  секунду дать ему  волю,  как на  карте тотчас нарастали две белые
полосы.  Они  закрывали собой  черные цифры глубин,  двигаясь навстречу друг
другу от северного и  южного берегов.  Они сходились бесшумно,  и где-то под
ними металась обреченная лодка...
 Надо было упорно думать,  где  могла быть чистая вода.  Она должна была
быть. Она не могла не быть.
 Искать указаний на  это  в  лоции  было  бесполезно.  Старушка,  как  и
полагается старожилам, уже честно призналась, что такого не запомнила за сто
лет.  Спрашивать у  других -  означало только покушаться на  их спокойствие.
Оставалось сидеть на разножке, ждать еще три часа и снова пробовать всплыть.
 Но  когда  через  три  часа  пришел  боцман  Вязнов  со  своей  сменой,
оказалось,  что о ледяном потолке,  нависшем над лодкой, как крышка длинного
гроба,  думают не только капитан-лейтенант и те,  кто был свидетелем попытки
всплыть.  Подводникам стал  ясен и  крен,  и  странный шум  над  головой,  и
капитан-лейтенант  понял  взгляды,  которые  кидали  на  него  краснофлотцы,
проходя через центральный пост.
 Капитан-лейтенант прижал губы  к  трубе,  проведенной по  всем отсекам,
коротко объяснил всей команде, в чем дело, и дал знак к всплытию.
 Теперь, пытаясь выбраться из-подо льда, лодка яростно кидалась снизу на
его  плотную броню.  Она  царапала его  рубкой  с  полного хода.  Застопорив
машины,  подкрадывалась  к  нему  по  вертикали,  чтобы  отчаянным  усилием,
продувая  все  цистерны,  приподнять гигантский ледяной  покров  Балтийского
моря.  Люди на своих боевых местах покрывались потом, как будто это они сами
- своими плечами - пытались взломать нависший над ними потолок.
 Но  ледяной покров пробить не  удалось.  И  лодка ушла на глубину,  как
уходит от плотного беспощадного стекла аквариума быстрая, но мягкая рыба.
 На  глубине  капитан-лейтенант  приказал  замерить  плотность  батарей.
Энергия была на исходе.  Теперь ее не хватило бы и на то,  чтобы вернуться в
залив,  туда, где была еще чистая вода. Он наклонился над картой, прикидывая
господствующие ветры, глубины, течения, потом резко изменил курс к западу, в
сторону от базы, и вышел из центрального поста.
 В  отсеках  шла  нормальная  походная  жизнь.  Подводники держали  себя
спокойно,  даже шутили,  но  капитан-лейтенант то  и  дело ловил пристальный
взгляд,  немой вопрос,  обращенный к нему.  Все имеет пределы - и выдержка и
мужество. Испытание было слишком длительным.
 Тогда он прошел в каюту, взял книжку, вернулся с ней в центральный пост
и углубился в чтение.
 Он  читал  сосредоточенно,  иногда усмехаясь и  переворачивая страницы,
чтобы прочесть понравившееся место. И краснофлотцы, проходя, словно по своим
делам, через центральный пост, видели: сидит капитан-лейтенант и читает, как
будто   лодка  самым  будничным  образом  идет   в   чистой  воде.   Значит,
по-балтийской поговорке,  все было нормально. Зачем же волноваться и гадать,
где кончится лед, если командир сидит и, усмехаясь, читает книжку?
 И только боцман Вязнов увидел то, чего не заметил никто. Когда командир
поднял глаза на  часы,  боцман поймал однажды его взгляд.  И  такое подметил
боцман в усталых,  воспаленных глазах капитан-лейтенанта, что дрогнуло в нем
сердце  и  циферблат глубомера на  миг  заволокся радужной  пленкой.  Колено
боцмана касалось колена командира -  разножки их стояли близко,  - и боцман,
хотя ему было неудобно, и нога затекла, и очень хотелось ее вытянуть, не мог
оторвать свое  колено  от  холодного командирского реглана:  будто  какая-то
струя воли, спокойствия, решимости шла от этого незначащего прикосновения.
 В поставленный самому себе срок капитан-лейтенант закрыл книгу и встал.
 Опять прогремели звонки к всплытию.  Опять лодка пошла вверх,  продувая
цистерны, и опять раздался проклятый удар рубки о лед. Но стрелка глубомера,
задержавшись на миг, резко пошла влево, достигла нуля, и лодка закачалась.
 Подняли перископ.  Стеклянный его глаз показал битые льдины,  плавающие
вокруг.   Волна  раскачивала  лодку  все  сильнее.   Капитан-лейтенант,   не
отрываясь,  смотрел в  перископ (так нашедший в  степи воду припадает к  ней
жадным ртом),  и  тоненький белый лучик дневного света играл на  красноватом
белке его правого глаза.  Потом он повернул голову,  и  все увидели прежнего
командира.
 - Штурман, пометьте-ка там в лоции, сто двадцатая страница: кромка льда
в  северной части Балтийского моря может достигать широты -  место снимите с
карты... Дизеля к зарядке!
 Он поднялся по трапу,  с  трудом открыл выходной люк,  и веселые мелкие
льдинки обдали его  звенящим душем.  Свежий морозный воздух хлынул в  рубку,
волна накренила лодку, и с разножки на палубу скользнула книга.
 Боцман Вязнов бережно поднял ее  и  положил рядом с  лоцией.  Это  были
"Грузинские сказки".



    Леонид Сергеевич Соболев.
    Рождение командира



 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
 Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
 OCR  SellCheck: Zmiy (zmiy@iox.ru), 20 февраля 2002 года
 ---------------------------------------------------------------------


 Порыв ветра донес с  бухты хрустальный перезвон склянок,  и нетерпеливо
шагавший  по  пристани  лейтенант почти  бегом  поднялся  по  ступеням  мимо
безмятежной парочки,  пристроившейся в тени колоннады. Он взглянул на них со
злостью,  смешанной с  откровенной завистью,  и  застыл  у  колонны  в  позе
отчаявшегося ожидания.
 Девушка проводила взглядом его ладную и крепкую фигуру. Золотые нашивки
на  рукавах белого кителя сияли предательской новизной,  явно указывая,  что
владелец их ходит в лейтенантах не слишком давно.
 - Бедняга!  Видно,  она уже не придет, - сочувственно сказала девушка и
пожала пальцы собеседника (который еще ни разу не опоздал на свидание).
 - Свинство!  - согласился тот и добавил с железной логикой влюбленного:
- Чудесный ветерок, не правда ли?
 Лейтенант нервно закурил папиросу и  зашагал вдоль  колоннады.  Девушка
опять взглянула на  него с  жалостью:  наверное,  разрыв.  Разве так  мучают
человека,  если  хоть  немножко его  любят?..  Лейтенант опять  остановился,
взглянул на  часы и  потом решительно пошел вниз,  к  пристани,  где  стояли
красивый военный катер и большая пузатая шлюпка.
 Со  ступеней  он  еще  раз  (о,  неистребимость надежды!)  обернулся на
площадь,  просиял и  бегом ринулся навстречу.  Девушка невольно привстала на
скамье,  всем  сердцем поняв  его  порыв.  Но  она  увидела только грузовик,
какие-то  ящики  на  нем,  четырех  краснофлотцев  и  вспотевшего  флотского
доктора,  с которым лейтенант вступил в оживленную беседу, пока краснофлотцы
быстро и ловко спускали ящики на асфальт.
 Беседа (которую девушка не могла слышать) пошла о  медицине вообще и  о
самом докторе "с  его дурацкими клистирами" в  частности.  Неужели доктор не
мог сообразить,  что,  пока он возился со своими "банками-склянками",  подул
этот паршивый ветер и  теперь придется подымать шлюпки на  порядочной волне?
Неужели ему не  понятно,  что до съемки с  якоря осталось меньше двух часов?
Почему, наконец, он не позвонил с вокзала о задержке?.. Доктор, вытирая пот,
оправдывался,  что  на  вокзале никакого ветра  не  было,  что  в  накладной
оказалась ошибка,  что телефон решительно ни  при чем,  ибо до линкора сорок
минут  ходу,  а  времени осталось больше полутора часов,  и  что  лейтенант,
очевидно,  не успел развить в  себе основных качеств командира -  выдержки и
спокойствия. Ящики тем временем были погружены на баркас, доктор и лейтенант
во  взаимном  неудовольствии прошли  мимо  девушки  вниз,  мотор  на  катере
загрохотал и  пустил из-под кормы синюю струйку,  на баркасе поставили флаг,
сразу же вытянувшийся в тугую цветистую плоскость,  и катер,  отделившись от
пристани, дернул тяжелый баркас и повел его в бухту.
 И хотя ветерок,  лирически названный влюбленными "чудесным", все свежел
и  уже  в  самой бухте появились барашки,  но  лейтенант заметно успокоился.
Самое неприятное осталось на пристани.
 Приказание было  точное:  принять в  шлюпочной мастерской баркас No  2,
погрузить  доктора  с  аппаратурой рентгеновского кабинета  и  отваливать на
корабль,  не опаздывая к походу. Но доктор проковырялся с приемкой все утро,
подул  ветер,  все  неожиданно  осложнилось,  и  впервые  за  свою  недолгую
командирскую  службу   лейтенант  Тимошин   вынуждался  к   поступку   чисто
командирского свойства: решать самому, - и одному! - и решать правильно.
 Сперва он  решил  ждать  ровно  до  трех,  накинув необходимое время на
погрузку, на переход по волне и на подъем катера и баркаса на палубу. Но уже
без  четверти три  ему  показалось,  что  погрузить "клистиры" на  баркас  -
минутное дело и что можно подождать до четверти четвертого.
 В три часа, размышляя о том, как он появится на линкоре без доктора, он
почти услышал уничтожающую интонацию помощника командира: "Так, по-вашему, у
нас две шлюпки подымают полчаса?" -  и доктор тотчас получил амнистию еще на
двадцать минут.
 Но подошел и  новый срок,  и  лейтенант встал лицом к  лицу с  основным
вопросом:   оставить  корабль  на  весь  поход  без  врача  (старший  был  в
командировке) или  задержать  съемку  с  якоря,  согласованную с  действиями
других  кораблей эскадры?  Вопрос был  настолько грозен,  что  он  малодушно
кинулся к телефону,  чтобы убедить дежурного по штабу флота запросить линкор
по радио: ждать или отваливать?
 Но пока в трубке щелкало и клохтало,  он представил себе,  как встретят
на корабле такую паническую радиограмму, и ему стало неопровержимо ясно, что
уменьшать ход на  волне,  пожалуй,  не  придется и  что в  запасе времени он
перехватил.  Он повесил трубку,  решив подождать "ровно до четырех", и вышел
на  пристань в  состоянии,  близком к  отчаянию:  если доктор не  появится в
четыре,  все  равно придется решать самому,  и  тогда будет поздно спасаться
даже ценой радиопозора.  С горечью признавшись себе,  что из него никогда не
выйдет настоящего командира,  он зашагал по пристани, отлично понимая, что и
"ровно в четыре" он не отвалит,  ибо основной вопрос - ждать или не ждать? -
так им и не решен.
 Но  теперь,  когда катер,  покачиваясь,  бойко шел из бухты,  лейтенант
повеселел.  Взглянув на часы,  он с  удивлением обнаружил у  себя в  запасе,
сверх всех накидок на  волну и  на  ветер,  еще  лишние полчаса (которые он,
хитря  с  самим  собою,  набавил просто  так,  для  верности),  и  тогда  он
успокоился окончательно.  Даже  сизая  туча,  которая  стремительно и  низко
надвигалась к  морю  от  гор,  заставляя темнеть воду  в  бухте,  не  смогла
испортить его настроение,  и  он весело болтал с краснофлотцами.  Доктор же,
наоборот,  примолк,  чувствуя, что, если бы в накладной не оказалось ошибки,
путешествие,  и точно, было бы спокойнее. Доктор плавал первый год и морю не
особенно доверял.
 На рейде волна оказалась еще крупнее. Гребни рассыпались белой пеной по
неприветливой темной воде.  Ветер дул с  берега,  холодный и резкий,  срывая
порой  брызги и  захлестывая их  в  катер.  Когда,  пройдя мыс,  повернули к
видневшемуся вдали  линкору,  волна  круто повалила катер на  правый борт  и
потом начала швырять его с  боку на бок.  Лейтенант оборвал разговор и встал
рядом со старшиной у  штурвала.  Ветер и  волна,  бившие в левый борт,  явно
сносили катер в  море,  и баркас начал время от времени сильно дергать корму
буксиром.  Но  и  это  по  сравнению с  переживаниями на  пристани  казалось
пустяками: тут, по крайней мере, было известно, что делать.
 - Потравить  буксир!   -   крикнул  он  на  корму  и,  с  удовольствием
убедившись, что на длинном буксире баркас перестал дергать катер, повернулся
к штурвалу. - Еще лево... Вот так и держите, на крайний эсминец!
 Он спрыгнул вниз и,  присев на корточки,  ловко закурил, охватив спичку
ладонями,  и потом посмотрел на доктора,  героически мокнувшего под брызгами
на наветренном борту.
 - Коли бы не ваши клистиры,  давно бы дома были,  - сказал он ядовито и
потом добродушно прибавил: - Да чего вы там мокнете? Идите сюда.
 Доктор  отрицательно мотнул головой.  При  каждом размахе катера сердце
его замирало,  и  он упирался ногами в палубу,  откидываясь к борту,  как бы
стараясь выпрямить этим катер.  Тот валился больше на правый борт, и доктору
казалось  неблагоразумным перегружать собою  подветренный борт,  где  и  так
сидели  краснофлотцы и  куда  вдобавок сел  и  сам  лейтенант.  Удивительная
беспечность у этих молодых командиров! "Клистиры"! Он неприязненно посмотрел
на Тимошина.  Подумаешь,  морской волк! Небось на пристани растерялся, а тут
бодрится...  И  чего он суется с  приказаниями?  Нет,  брат,  Тюлина не тебе
учить,  Тюлин четвертый год на катерах ходит,  не в такую волну выбирался...
Вот опять вскочил! Разве можно в такую погоду по катеру прыгать?
 Тимошин опять встал рядом со старшиной и,  сморщившись, взглянул против
ветра на  сизую тучу,  уже  нагонявшую катер.  Потом снял колпак с  компаса,
заглянул в него и крикнул старшине:
 - Править по компасу, курс триста!
 - Есть курс триста,  - ответил Тюлин, и доктору показалось, что ответил
с усмешкой.  Оно и понятно:  какой там компас, когда линкор - вот он, как на
ладошке, и ходу до него полчаса. Вот расслужился, юнец!
 Тимошин опять соскочил вниз и повернулся к доктору.
 - Ух,  и ливень будет!  -  сказал он почти с удовольствием. - Промокнут
ваши клистиры, и ящики не спасут. Брезента небось не взяли?
 Доктор хотел было вконец обозлиться за "клистиры",  но, вспомнив, что о
брезенте он и впрямь утром забыл, потому что жара была собачья, смолчал.
 - Ладно,  -  милостиво сказал Тимошин и  закричал во весь голос:  -  На
баркасе!  Ящики  прикройте!  Снять  чехол  с  рангоута,  чехлом  и  парусами
прикрыть!
 - Есть прикрыть,  -  долетел с баркаса голос старшины, и краснофлотцы в
баркасе зашевелились. Доктор, осторожно приподнявшись и крепко держась рукой
за борт, увидел, как вздулась в их руках девственно-белая парусина. Внезапно
она стала темной. За воротник потекли холодные струйки, все кругом