ивая происшедшее.  Переборщил?..  Нет. Урок к
месту.  Иначе с  миноносцем ничего не сделать,  начинать надо с комсостава -
отсюда идет и Плоткин с его проповедью о трудовой дисциплине, и комендорская
вольница,  и  комиссарские теории о сплочении.  Сделано правильно,  но будут
неприятности.   Командир,   конечно,   поддержит  Любского,  да  и  комиссар
подгадит...
 Комиссар...  Странно  было  не  чувствовать в  этом  мужественном слове
привычной поддержки.  Вон как повернулось:  матросу и  коммунисту приходится
драться с  матросом и коммунистом!  Вахраткин был и тем и другим,  и,  кроме
того,  он  был еще и  комиссаром,  но в  бессонные ночи,  когда Белосельский
ворочался на койке, в который раз перебирая в уме людей "Жореса" и отыскивая
среди них врагов и друзей,  - комиссар Вахраткин казался ему не союзником, а
врагом, и врагом более опасным, чем бывшие офицеры. Почему?..
 Этого Белосельский пока  сам  еще  не  знал.  Это  надо  было додумать,
поговорить с  другими  академиками,  свести  к  итогу  обрывки  наблюдений и
догадок,  которые накопились за эти две недели.  И может быть, дело в личном
самолюбии Вахраткина. Подумать только, приходит на корабль такой же матрос и
коммунист и тычет его носом: тут неладно, тут неверно, тут проморгал, - кому
это приятно?  И  может быть,  дело не в глубокой затаенной обиде его -  вот,
мол, одних матросов послали учиться, будут кораблями командовать, флагманами
будут,   а  я,   Вахраткин,   так  и  помру  где-нибудь  в  Пубалте  старшим
инструктором...  Может быть,  дело  обстоит гораздо более серьезно,  и  этот
глухой протест Вахраткина против академиков имеет совсем другие причины...
 Стоявшая под мостиком волна завораживала взгляд. Она как бы прилипала к
кораблю,  проносясь вместе с ним мимо остальной толщи воды, медленно изменяя
форму в  гребне и  в  изгибе,  но  оставаясь все  время той  же  -  шипящей,
отороченной пузырьками белой пены.  Люди  меняются так  же,  оставаясь почти
теми же самыми,  и  черт его знает,  что загнало им внутрь встречное течение
людей и  событий?  Вахраткина он  хорошо помнит по Центробалту -  боевой был
матрос,  пришел со "Славы". А с кем он потом путался все эти годы? Почему он
так  держится  за   командира?   Почему  так  настроена  против  него  часть
коммунистов?..  Волна стояла над  мостиком неотрывно,  как часть корабля,  и
смотреть в  ее живую глубину было спокойно и приятно,  но почему-то безмерно
одиноко: корабль, волна и человек. Один.
 Он пересилил себя и  поднял взгляд к горизонту.  Кронштадт приблизился.
Показались  заводские  трубы,   наклонно   вылез   в   небо   кран,   темным
четырехугольником выросла водокачка. Вечер спускался тихий и ясный. И оттого
ли,  что  на  мостике стояла тишина,  а  может быть,  оттого,  что  был  уже
отчетливо виден  Кронштадт,  где  на  других  кораблях такими  же  чужими  и
одинокими чувствовали себя стажеры-академики, - но Белосельский ощутил вдруг
прилив сил и спокойствия.  Ну что ж,  еще один фронт без залпов и выстрелов,
фронт  путаный  и  неопределенный:  справа  -  трудноуловимое  сопротивление
бывшего офицерства,  слева -  еще более скользкое сопротивление комиссара...
Но учиться самому и учить других -  надо, как надо строить флот, оздоровлять
его  и  одновременно не  забывать,  что сперва отдаются не  носовые тали,  а
кормовые. Чепуха, мордокол с дворянчиком, явным саботажником...
 В  конце концов не  на  "Жоресе" кончается флот  -  есть  Пубалт,  есть
парткомиссия, там поймут и тали, и бой с артиллеристом и пощупают, чем дышит
комиссар Вахраткин, матрос и коммунист. Поход кончается, и все неприятности,
связанные с первым походом на чужом корабле, тоже кончаются.
 Впереди показались входные буи  рейда.  Было еще  совсем светло,  и  за
кормой небо не успело еще осыпать алых своих закатных перьев,  а  мигалки на
буях уже горели.  Все должно делаться своевременно:  мигалки - загораться до
темноты,  наступление -  начинаться до готовности противника. И артиллеристу
он насовал вовремя.
 Он подозвал Плоткина, приказал доложить командиру, что миноносец входит
на рейд, и потом нажал кнопку аврального звонка. Трескучие колокола громкого
боя  отозвались из-под  мостика,  топот ног  по  трапам нарушал мечтательную
тишину вечернего похода,  и  на полубаке закопошилась у  шпиля хозяйственная
фигура боцмана.
 "Жорес" подходил уже к воротам гавани, но командир все еще не подымался
на   мостик.   Белосельский  усмехнулся.   Конечно,   это  мелкая  месть  за
артиллериста:  выйти  в  последний момент и  не  дать  помощнику возможности
приготовить на  корме  что  надо,  чтобы потом,  когда миноносец долго будет
подтягиваться кормой  к  стенке,  иронически разводить  руками  в  ответ  на
приглашения командиров с  соседних миноносцев и  кивать на корму:  "Возится,
мол,  мой академик,  никак чалки не заведет..."  Послать,  что ли,  боцмана,
пусть пока там посмотрит...
 - Товарищ боцман, - крикнул он на полубак, - подымитесь сюда!
 Но прежде чем появился боцман, на мостик вернулся Плоткин.
 - Товарищ старший помощник,  командир приказал передать,  что он занят.
Пусть, говорит, помощник сам входит в гавань и швартуется.
 Белосельский  обернулся  и  внимательно  на  него  посмотрел.  Что  он,
перепутал?
 - Повторите, какое приказание?
 Плоткин  с  видимым  удовольствием повторил,  напирая на  слово  "сам".
Штурман, складывавший карты, выглянул из своей будки, как кукушка из часов.
 - Нок-аут, - сказал он, поджимая губы. - Ядовито...
 Белосельский почувствовал, что вся кровь кинулась ему в лицо.
 - Есть входить в гавань,  и швартовиться!  Товарищ штурман, пройдите на
корму,  будете заводить швартовы! - Он двинулся к машинному телеграфу. - Там
левый стальной во вьюшке заедает,  прикажите лучше сейчас набрать слабины на
палубу...
 Штурман посмотрел на  него  с  уважением и  жалостью,  потом совершенно
неофициально махнул рукой:
 - Вот же сук-кин сын, а? Ладно, Аким Иваныч, как-нибудь развернемся...
 Белосельский положил  пальцы  на  ручки  машинного  телеграфа,  как  на
рукоятки  пулемета.  Бой  начинался.  Первый  сигнал  в  машину  должен  был
означать, что он принял этот вызов.
 Мгновение он  боролся с  собой,  чувствуя себя  не  в  силах начать эту
опасную игру. Это же каприз самодура, и амбицию надо побоку... Самолюбие - и
боевой корабль.  Доказать -  и,  может быть, расшибить прекрасный миноносец.
Вероятность аварии -  80 из 100: девять лет на кораблях - матросом и штабным
специалистом,  - и ни разу не держать в руках вожжи корабля, ручки машинного
телеграфа!..
 - Лево на борт, - сказал он, боясь, что голос окажется хриплым.
 Гавань открылась перед  "Жоресом" невероятно узкой щелью ворот.  Ворота
росли впереди,  стремительно приближаясь и,  как в кошмаре,  неправдоподобно
сужаясь по мере приближения к ним миноносца.
 Он оглянулся.  Как заговор:  на мостике -  никого из командиров.  Нет и
комиссара.  Два сигнальщика,  один из них -  комсомолец Чернов. Его, что ли,
спросить,  когда командир уменьшает ход -  в  воротах или раньше?..  И какая
инерция у  "Жореса"?  Расчет и  глазомер...  Тонкий расчет у командира,  ох,
тонкий!..  Спровоцировать  отказ  от  приказания  или  дискредитировать  как
моряка...  Белосельский как  будто  услышал будущие объяснения:  "Если  штаб
флота присылает мне помощника,  я вправе полагать, что это квалифицированный
командир...  Я  полагал даже  полезным дать ему  самостоятельную практику...
стажировка..."
 - Одерживайте...  Прямо руль!  -  сказал он,  и миноносец пошел в узкую
щель ворот.  Белосельский потянул на  себя рукоятку сирены,  густой басистый
вопль повис над гаванью,  оповещая всех о входе корабля. Медное горло сирены
торчало над  самым мостиком,  могучий рев отдавался во  всем теле,  рождаясь
где-то  внизу живота,  и  Белосельскому показалось,  что  это кричит он  сам
гневным призывом о  помощи.  Он отпустил рукоятку,  и на мостике опять стало
тихо, так тихо, что он услышал скрип собственных зубов.
 Можно,  конечно,  и  не  разбить миноносец:  войти малым ходом,  отдать
посередине гавани якорь,  развернуться на  нем и,  потравливая якорную цепь,
тихохонько, как "Водолей", сдаться кормой к стенке. Но рев сирены вызвал уже
зрителей,  и  завтра  вся  минная дивизия будет  пересмеиваться:  "Видали?..
Академики!.. Бумажные морячки, раком на якоре, волжские привычечки... Словом
- "зачаливай!.."
 Ворота пронеслись мимо. Пора!
 Он  дал  левой  машине "полный назад",  и  "Жорес" послушно занес корму
влево,  поворачиваясь носом к  каменной стенке,  мимо которой он  только что
прошел.  Теперь он должен был остановиться на месте,  закидывая корму, чтобы
потом задним ходом подойти к  своему месту у  противоположной стенки гавани.
Белосельский метнулся к кормовым поручням посмотреть,  как проходит корма, и
тотчас увидел внизу,  на палубе, у торпедных аппаратов - командира, старшего
механика и  Любского.  Они  стояли (или  так  показалось?)  с  видом  людей,
наблюдавших агонию затравленного зверя.  Он густо выругался молча, про себя,
- давнишним,   проверенным  матросским  загибом  в  бога,  в  веру,  в  весь
царствующий дом,  -  отскочил от поручней,  как ужаленный,  и  носом к  носу
столкнулся с рулевым старшиной Портновым, членом бюро коллектива.
 - Тебе чего?
 - На штурвал стану,  штурман прислал, - сказал тот вполголоса, серьезно
и безоговорочно,  и потом громко добавил:  - Разрешите заступить на штурвал,
товарищ командир, Грудского штурман требует на корму.
 У Белосельского точно лопнуло что-то внутри, и бешеная злоба, с которой
он только что отскочил от поручней, обернулась ясным и холодным весельем.
 - Станьте на  штурвал,  товарищ старшина,  -  сказал  он  преувеличенно
четко. - Товарищ Грудский, идите к штурману!
 Портнов торопливо прошел к штурвалу, и тотчас Белосельский стал рядом с
ним у  машинного телеграфа и сдвинул обе ручки на "полный назад":  очевидно,
он чего-то не рассчитал, и миноносец очень быстро шел на стенку.
 - Разогнали очень,  -  сказал Портнов,  тревожно оценивая расстояние до
стенки. - Эх, разогнали! - повторил он, досадливо щелкнув языком. - Как его,
чертяку, удержишь... Самый полный назад надо!
 Белосельский послушно звякнул телеграфом и  оглянулся на  корму.  Бурун
заднего хода кипел за кормой,  но миноносец по-прежнему,  хотя и  медленнее,
двигался вперед.
 Белосельский почувствовал неприятный холодок вдоль спины.  Он оглянулся
еще  раз и  тогда в  люке машины увидел голову младшего механика Луковского.
Тот с беспокойством вглядывался в надвигавшуюся стенку.  Белосельский махнул
ему рукой и сделал выразительный жест: "Осади!"
 Голова Луковского скрылась в  машине,  и  тотчас бурун за  кормой вырос
вдвое.  Вода набежала на палубу, люди на корме запрыгали, миноносец нехотя и
против воли наконец остановился, и, как бы чуя это, турбины сбавили обороты.
Белосельский поставил телеграф на "стоп".
 Он передохнул и осмотрелся.
 Теперь  "Жорес" плавно отходил от  стенки на  середину гавани.  Гавань,
только что казавшаяся невероятно тесной, распахнулась большим озером воды, и
до  миноносцев  показалось  ему  еще  очень  далеко.  Белосельский  прикинул
расстояние до них и уже совсем спокойно дал задний ход.  "Жорес" пошел назад
быстрее,  но,  видимо, все же ход был недостаточный, чтобы он слушался руля,
потому что ветром начало заносить нос вправо.  Портнов хотел что-то сказать,
но Белосельский уже увеличил ход и выправил машинами корму, опять нацелив ее
в  щель между миноносцами,  и  Портнов одобрительно кивнул головой,  помогая
рулем. "Жорес" шел назад еще быстрее.
 Все  внимание Белосельского было теперь устремлено на  эту  узкую щель.
Здесь,  бок о бок с другими миноносцами,  должен был встать "Жорес". Еще раз
или два пришлось поиграть машинами,  чтобы точно направить корму в эту щель,
и наконец Белосельский весело скомандовал: "Одать якорь!" и одновременно дал
обеим машинам полный вперед, чтобы остановить стремление миноносца назад.
 Но,   очевидно,  это  стремление  было  слишком  велико.  Якорная  цепь
загрохотала с остервенением, быстро высучиваясь из клюза, и по этому грохоту
и по тому,  как отскочили от нее боцман и комендоры, Белосельский понял, что
у "Жореса" опять был слишком большой разгон - на этот раз назад - и что если
попытаться задержать его  на  якоре,  то  якорцепь тотчас  лопнет и  "Жорес"
врежется кормой в каменную стенку.
 Он кинулся к телеграфу,  но едва ухватился за ручки,  чтобы потребовать
от  машины  самый  полный  вперед,  как  почувствовал содрогание палубы  под
ногами,   и  мгновенно  покрылся  потом:   уже  удар?..  Шипенье  пара,  рев
вентиляторов,  эти звуки похода, почти неслышные в море и невероятно громкие
в узкой щели между миноносцами,  заглушали то,  что происходило на корме, но
ему  ясно  почудился лязг сминаемого железа,  чьи-то  крики и  брань,  треск
раздавленных шлюпок.  Внезапная  слабость,  какой  он  не  испытывал в  бою,
подкосила его колени, и он уперся руками в телеграф.
 Но  палуба  продолжала  вибрировать  под  ногами  длительно  и  плавно.
Миноносец весь  трясся  в  могучем усилии  турбин  удержать его  губительное
стремление назад.  Белосельский понял, что в машине приняли свои меры, и уже
больше для порядка провел ручки до отказа вперед и поставил их на "стоп".
 - Наложить стопора!  -  скомандовал он боцману и  тут же вспомнил,  что
забыл скомандовать на корму: "Подать кормовые".
 Миноносец стоял между другими,  клубясь паром,  фыркая и отдуваясь, как
горячая лошадь.  Белосельский снял  фуражку и  вытер лоб.  Портнов отошел от
штурвала и улыбнулся впервые за эти десять минут.
 - Вы,  товарищ Белосельский,  не глядите,  что так,  - сказал он. - Для
первого разу оно тик-в-тик...  Слушает носовой мостик,  -  перебил он  себя,
снимая телефон. - Есть передать трубку старшему помощнику!
 - Слушаю, - сказал Белосельский.
 В трубке раздался задорный и веселый голос штурмана:
 - Кормовые поданы, трап поставлен!
 - Как, и трап? - удивился Белосельский.
 - И   трап,   -   подтвердил  голос.   -   Аким   Иванович,   дозвольте
неофициально...  Как же его не подать,  когда без малого в  Петровском парке
были... Лихо швартовитесь, ей-богу! Всю стенку буруном залило, и приборки не
надо -  чисто,  как  на  палубе!  -  Трубка фыркнула,  и  приглушенный голос
добавил.   -   Докладаю:   командир  корабля  смылись  с  корабля,  замечено
расстройство чувств и...
 - Ну,  хватит,  -  перебил Белосельский.  - Слушайте, штурманец, я тоже
неофициально... Черт вас там разберет, с чего вы так, но спасибо...
 - Здрасьте, а за что?
 - Ну, за Портнова... и вообще...
 - А... кушайте на здоровье, старый должок отдаю...
 Белосельский повесил трубку,  пошел к трапу,  но остановился. Вниз идти
не  хотелось:  мостик,  штурвал,  телеграф,  самый  запах  (дымом и  немного
краской),  стоявший на мостике,  стали необычайно дороги и близки. И даже не
хотелось  думать  ни  о   командире,   ни  о   комиссаре.   Он  скомандовал:
"Подвахтенные вниз" и  опять вернулся к телеграфу,  навсегда вошедшему в его
жизнь холодным прикосновением медных своих ручек.
 Так его нашел на мостике механик Луковский.
 - Ну,  Аким Иваныч,  -  сказал он, обтирая пальцы обстрижкой, - хорошо,
что ты штурмана подослал, а то бы дров наделали...
 - Я его не подсылал, - сказал Белосельский удивленно.
 - Ну?  А  он  скатился  в  кочегарку,  отозвал  меня,  "Сыпь,  говорит,
Петрович, в машину и гляди в оба. Чичас "Жореса" долбать начнем. Стой в люке
и  сам  соображай,  куда твою машинку крутить,  вперед аль  назад:  там твой
академик влип..."
 Белосельский задумался.
 - Это не балаган,  Петрович, - сказал он серьезно. - Что ж, поглядим...
Вот что.  Тут ты,  да  Портнов,  да я  -  вроде как бюро...  Ставлю вопрос о
комиссаре. Он знал, что командир выкинул?
 - Знал,  -  сказал Луковский.  -  Я сейчас тебе об этом расскажу,  Аким
Иваныч.



    Леонид Сергеевич Соболев.
    Грузинские сказки



 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
 Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
 OCR  SellCheck: Zmiy (zmiy@iox.ru), 20 февраля 2002 года
 ---------------------------------------------------------------------


 Последние пять суток в лодке почти не спали.
 Северный шторм,  как  в  трубу,  дул  в  этот стиснутый скалами длинный
залив.  Вздыбленные им  волны  растревожили холодную воду  до  самых  тайных
глубин,  и  лодке никак не  удавалось лечь на грунт,  чтобы людям можно было
поесть  горячего  и   поспать:   лодку  постукивало  о  камни  или  попросту
вышвыривало на поверхность мощной глубинной волной.
 Наверху же лодку ждал мороз.  Все,  что выступало над водой,  - мостик,
рубку,  орудия -  он  облеплял льдом.  Лодка получала ненужную ей добавочную
плавучесть,  и  никакими силами нельзя было бы загнать ее под воду в  случае
неожиданной встречи с  врагом или  приближения к  береговым батареям.  Тогда
краснофлотцы выползали на  ледяную  скорлупу  и,  обвязавшись,  скалывали ее
топорами и ломами, сами сбиваемые с ног нестерпимо холодной водой, - и лодка
вновь погружалась.
 И  когда  наконец оказались на  этом  спокойном курсе  и  коку  удалось
сварить борщ и  кофе,  командир приказал спать всем,  кроме боевой смены.  В
центральном посту осталось лишь несколько человек.
 Лодка шла на небольшой глубине ровно и  спокойно,  даже не покачиваясь.
Успокоительно жужжал гирокомпас,  мирно чикали указатели рулей, по-домашнему
пахло недавним обедом,  и казалось,  что это - обычный учебный поход. Только
холод и  сырость,  въевшиеся в  борта и  в одежду за долгие дни блокады,  да
карта  на  штурманском столе,  где  выразительными крестиками помечены места
потопленных лодкой транспортов с боеприпасами, напоминали о том, что было до
этого похода.
 Лодка  держалась в  заливе  до  последней возможности.  Уже  прихватило
берега плотным береговым припаем и  пора было уходить в базу.  Но оставались
еще топливо,  снаряды и торпеды, и лодка продолжала стеречь морскую дорогу к
врагу.  Это не  было ни  упрямством,  ни рекордсменством -  это было военной
необходимостью.
 Ботника была одним из важных путей снабжения врага снарядами,  оружием,
боеприпасами.  Ботника была как  поддувало горящей печи:  прикрыть его  -  и
свернется,  а может быть,  замрет на фронте огонь, лишенный своей взрывчатой
пищи,  и  тысячи человеческих жизней будут сохранены для труда и счастья.  И
то,  что  у  одного  из  крестиков  на  карте  стояло  позавчерашнее  число,
доказывало,  что  лодка  задержалась здесь  не  зря:  враг,  уверенный,  что
советские  подводники,  не  выдержав  зимних  штормов,  уже  сняли  блокаду,
попытался подвезти боеприпасы.  Но  у  самого входа  в  ледяной фарватер оба
транспорта трескучим  фейерверком взлетели  к  низким  снеговым  облакам,  и
огненные столбы взрыва показали, что советские подлодки еще здесь.
 Но дальше оставаться в Ботнике было нельзя: небывало суровая зима могла
сковать льдом проходы между островами,  и  тогда залив стал бы  ловушкой или
могилой.  И  сразу  после  атаки командир проложил курс  на  юг,  торопясь к
проливу,  пока шторм,  разбивая льдины, не давал единственному выходу в море
закрыться льдом.
 К рассвету лодка подошла к проливу. Командир был наверху один. Охрипший
его голос передал по  трубе в  центральный пост пеленги на мысы и  уцелевший
маяк.  Штурман нанес место на  карте,  чтобы начать от него слепую подводную
прокладку,  но командир почему-то долго не спускался вниз.  Наконец на трапе
показались его ноги, он задраил выходной люк и скомандовал погружение.
 Лодка  ушла  на  небольшую глубину,  скрываясь от  батарей,  стерегущих
пролив,  и  скоро,  очевидно,  оказалась между островами,  потому что  качка
постепенно стихла,  и началось это блаженное безмятежное плавание, по случаю
которого командир распорядился об  отдыхе  и  даже  штурмана отослал  спать.
Командир спокойно поглядывал на счетчики лага,  на часы, на ка