се,
что слева за высотой 113,5 и где немцев нет. Если послать туда самолет, есть
шанс поднять его  раньше,  чем  туда доберутся немцы,  которые,  несомненно,
кинутся за самолетом.
 Усков доложил еще,  что  косу эту  он  знает.  На  ней  нельзя сесть ни
штурмовику,  ни истребителю -  мала площадка. Он попросил разрешения слетать
за  Уткиным на У-2,  которому места там хватит и  для посадки и  для взлета.
Майор разрешил.
 И  снова  старый  самолет почувствовал руку  одного  из  своих  прежних
хозяев.  Он послушно повернул к  морю,  -  Усков решил идти низко над водой,
чтобы не быть замеченным истребителями.  Над морем мотор начал фыркать, чего
он  никогда себе раньше не  позволял,  когда был  в  их  руках и  когда знал
настоящий уход и заботу.
 Скоро показалась коса. Самолета на ней не было, не было видно и людей.
 Усков  сел  и  остановил мотор,  чтобы  не  привлечь  немцев  шумом,  и
прислушался.   Сумерки  сгущались,   каменные  скалы   нависали  над   косой
таинственно и мрачно.
 Он негромко крикнул:
 - Кеша! Живой?
 И тогда из расщелины скалы вылез Уткин,  в мокрой одежде, таща за собой
резиновую камеру от колеса.
 - Павка?  -  сказал он.  -  Я  и то подумал:  какой чудак тут на телеге
садится? Спасибо.
 - Потом спасибо скажешь,  крутани винт,  а  то застукают,  -  торопливо
сказал Усков.
 - Никого тут нет. Были бы, убили бы. А я, видишь, живой. Только мокрый.
Я, понимаешь, самолет в воду грохнул, чтоб не доставался.
 Он повернул винт, но мотор не заводился.
 Добрый час  оба  летчика бились с  мотором,  вспоминая его капризы.  Но
старый самолет,  когда-то не знавший отказа, видимо, в чужих руках одряхлел.
Мотор так и не заводился.
 Они присели на берегу. Было почти темно. Уткин сказал:
 - Значит, Павка, все одно придется вплавь.
 - Далековато, пожалуй, - сказал Усков. - И вода холодная.
 - В море подберут. И у меня камера есть.
 - Нырял?
 - Ага. Вспомнил, что запасная в кабинке была... На камере-то доплывем?
 - Пожалуй, доплывем, - сказал Усков. - Ну, так поплыли!
 Они  надули камеру и  вошли в  воду.  Вода была нестерпимо холодная,  а
раньше утра их  вряд ли  могли подобрать.  Они плыли больше получаса,  потом
Усков выругался:
 - Кеша,  что же мы "загробное рыданье" не сожгли? Починят немцы. Что ни
говори, машина боевая...
 Уткин выругался тоже.
 - Поплыли обратно,  -  сказал он.  - До рассвета далеко, успеем отплыть
еще.
 И  они повернули к  берегу.  Едва они вышли из  воды,  их сразу охватил
озноб.
 - Согреемся,  как загорится,  и  поплывем,  -  сказал Уткин и  собрался
открыть бензокран. Но Усков его остановил:
 - Крутанем еще на счастье?
 Уткин повернул винт,  и по четвертому разу мотор загудел.  Уткин быстро
вскочил в кабину и крикнул в самое ухо Ускова:
 - Да здравствует "два-У-два"!
 - Долой "петухов"! - ответил Усков и дал полный газ.
 "Загробное рыданье" затарахтело в  темноте  и  покатилось к  морю,  но,
чутьем угадав воду,  Усков поднял в воздух старый самолет,  свидетеля боевой
славы,  мальчишеской ссоры и новой - взрослой, крепкой, воинской дружбы двух
морских летчиков, каждому из которых было девятнадцать лет.
 Девятнадцать лет! Удивительный возраст...



    Леонид Сергеевич Соболев.
    Все нормально



 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
 Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
 OCR  SellCheck: Zmiy (zmiy@iox.ru), 20 февраля 2002 года
 ---------------------------------------------------------------------


 Где-то в центре материка уменьшилось атмосферное давление, и с холодных
просторов Арктики туда  потекли огромные массы воздуха,  настуженного вечным
льдом.   Отбрасываемые  вращением  Земли,  они,  плавно  меняя  направление,
передвигались с севера по широкой дуге, все ускоряя движение.
 И это называлось ветром.
 В  плоской равнине тундр он  вздымал в  небо снежную пыль,  крутя ее  и
сливая  в  белесую пелену,  гасившую вечные звезды полярной ночи.  Южнее,  в
лесах, он выл в голых сучьях и свистел в ветвях, сгибая тонкие молодые сосны
и  обламывая могучим елям  их  зеленые многопалые лапы.  Он  валил  навзничь
деревья,  которые,  утратив  гибкость  молодости и  стойкую  силу  зрелости,
самонадеянно подставляли его  ярости  широкую  свою  грудь.  Вывороченные из
земли их корни вздымали к небу бесполезную жалобу узловатых одряхлевших рук,
и  новые  массы  холодного воздуха  пролетали над  ними,  вырываясь в  узкий
простор замерзших озер, похожих более на реки, нарезанные кусками, - длинных
финских озер,  стиснутых скалами.  По этим ледяным коридорам,  проложенным в
лесах с  севера на юг,  Арктика мчала стылый свой воздух к  морю.  Здесь,  в
путаном  кружеве прибрежных шхер,  ветер  собирал в  одно  невидимое грозное
целое его разрозненные отряды.
 Ровной   стеной   быстро  передвигающегося  холодного  воздуха  Арктика
проносилась над  Балтийским морем,  и  серая  недвижная  его  вода,  готовая
вот-вот загустеть и обратиться в зеленоватые льдины,  заколебалась.  Вначале
вздохи воды были плавны и  спокойны.  Но едва образовался первый ровный холм
первой волны,  воздух,  мчавшийся над нею,  тотчас изуродовал ее безупречную
форму.  Он сдвинул вершину волны вперед,  он удлинил ее подошву и  образовал
гребень. И когда новая волна подняла свой выгнутый горб, она стала уже выше,
круче и злее. Так начался шторм.
 Это был жестокий январский шторм - дикое бешенство ледяной воды.
 Густая  и   тяжелая,   налитая  недвижным  холодом  замерзания,   вода,
приведенная ветром в  движение,  была страшна.  Она  шевелила теперь тяжелые
валы,  больше похожие на ртуть,  - тусклые, плотные, нерасщепимые. Обрушивая
гребень, она не шипела белой пеной захваченного воздуха: гребень волны падал
целиком,  как  лист какого-то  странного металла,  гнущегося от  собственной
тяжести,  и  удары этой  тяжелой,  вязкой массы несли в  себе  огромную силу
разрушения.
 Шторм продолжался не  первые сутки,  но  уже  тогда,  когда он  был еще
девяти баллов, корабли не рисковали выходить из портов, а те, кого он застал
в море,  торопились уйти под прикрытие берега. В то утро, когда шторм достиг
предельной  силы,  далеко  от  земли  внезапно  всплыла  подводная  лодка  -
единственный корабль на всем пространстве Балтийского моря, от льдов Ботники
до южных берегов.
 Это  была маленькая подводная лодка из  тех,  которым краснофлотцы дали
нежное и ласковое имя "малютка". Среди водяных гор она была бесконечно мала,
так мала,  что в момент всплытия целиком спряталась в гребне волны.  Гребень
упал -  и  она вылупилась из  волны,  как цыпленок из яйца.  В  следующий же
момент,  потеряв под левым бортом опору рухнувшего гребня, она легла на борт
в смертельном крене, скользнула в провал между валами, залилась новой волной
и исчезла.  Эта волна,  ударившая ей в борт и увеличившая крен, вероятно, ее
перевернула, потому что долгое время лодки не было видно.
 Но  потом в  тусклой ртути воды  опять блеснул крепкий,  упрямый металл
рубки.  Теперь он распорол волну вдоль, от гребня к подошве, и яростная мощь
воды встретила не борт,  а узкие обтекаемые образования носовой части. Волна
смогла теперь лишь задержать ход лодки и  облить ее  холодной плотной водой,
накрыв  и  палубу и  рубку.  Но  едва  последние струи,  журча,  скатились с
мостика,  как  откинулась крышка люка  и  из  него  вышел  (вернее,  выполз)
человек.  Он поспешно закрыл за собой люк,  выпрямился и  остался с глазу на
глаз с взбесившимся Балтийским морем.
 Прежде всего он  осмотрел горизонт.  На  изрытой холмами зубчатой линии
его  не  было ни  одного дымка,  ни  одной мачты.  Тогда человек снял пробку
переговорной трубы  и  сказал несколько слов  внутрь лодки.  Лодка  ответила
легким  поворотом  вразрез  новой  волне,  и  та  прокатилась вдоль  палубы,
хлестнув только несколько студеных струй на  крышу рубки и  на человека.  Он
поежился,  опустил на  затылок верх  кожаной,  подбитой мехом ушанки,  снова
нагнулся к переговорной трубе и открыл входной люк.
 Тогда  из  отводной трубы позади рубки с  легкими,  рокочущими взрывами
потянул синий дымок,  мгновенно срываемый ветром.  Это означало,  что внутри
лодки заработали дизеля. Это означало, что в голодные аккумуляторы, отдавшие
всю  свою  силу  за  долгое  подводное плаванье,  побежал  спасительный ток,
накапливая в них с каждой минутой электроэнергию,  боевую мощь,  без которой
подводная лодка  превращается в  бесполезный и  неудобный надводный корабль.
Это означало победу.
 И,  может быть,  поэтому человек на мостике подошел к крошечной мачте и
поднял на  ней флаг.  Флаг был маленький,  мокрый,  и  красная звезда на нем
почти  потеряла цвет.  Но  это  был  боевой флаг  страны,  пославшей лодку в
трудный и  опасный поход,  и  это был единственный флаг на всем пространстве
Балтийского моря,  развеваемый жестоким январским штормом, загнавшим большие
корабли в  гавани.  Его  не  мог видеть никто,  кроме самого командира.  Но,
вероятно,  именно ему  было  важнее всего видеть над  собой этот  флаг в  те
долгие часы,  которые он  собирался провести здесь  один,  сберегая лодку от
стихии и от возможного врага.
 Командир прижался к  обвесу рубки,  стараясь найти  место  посуше около
входного люка, готовый захлопнуть его, в случае если волна накатит на рубку,
или  исчезнуть в  нем,  в  случае если  в  пустынном море  внезапно появится
корабль.
 Лодка шла  на  север,  навстречу шторму.  Именно такой шторм был лучшим
союзником:  там, в далеком проходе, куда направлялась лодка, он загнал уже в
гавань все противолодочные катера и миноносцы.  Кроме того, появление лодки,
пересекшей море в такой шторм, наверняка будет неожиданным и невероятным для
врага,  укрывшегося в  своем логовище...  Значит,  нужно торопиться к  этому
проходу, пока в море бушует шторм.
 И  лодка шла  упрямо на  север,  глубоко под гигантскими валами шторма,
пока ей  хватало энергии аккумуляторов.  Но  когда ей понадобилось всплыть -
союзник обернулся врагом.
 Всплывать в  такой шторм -  это  все  равно что  с  завязанными глазами
пытаться  вскочить на  бешеную  лошадь:  в  последний момент  всплытия лодка
теряет остойчивость,  и  любая волна может ее прикончить.  Всплывая в шторм,
надо  угадать так,  чтобы всплыть вразрез волне,  чего рассчитать под  водой
невозможно.
 Так и случилось при первой попытке всплыть.  Ухватившись за скобу люка,
чтобы,  едва в иллюминаторе рубки забрезжит дневной свет,  открыть его,  как
можно скорее выскочить наверх и развернуть лодку против волны, командир всей
тяжестью тела внезапно лег на отвесные ступеньки трапа.
 Почувствовав, что крен смертелен, командир покрылся горячим потом. Вися
на  повалившемся вместе  с  лодкой  трапе,  командир  увидел  между  ступней
огромных своих  валенок  странно  изменившееся лицо  трюмного и  крикнул ему
необходимые  слова  команды.   Возможно,  что  тот  не  успел  еще  осознать
сказанное, но руки трюмного сами собой уже потянулись к рычагам кингстонов и
клапанов,  и резкий удар воды,  принятой в цистерны правого борта,  выпрямил
лодку. Командир упал в центральный пост, успев крикнуть: "Право на борт!"
 Лодка уходила в глубину,  оправляясь от страшного удара волны.  Трюмный
вытер тыльной стороной ладони пот,  лившийся по лбу, и только тогда командир
понял,  что и ему самому невероятно жарко. Но скинуть лишнюю одежду не имело
смысла:  надо было развернуть лодку против волны,  направление которой стало
известно ценой этих секунд, и снова всплывать.
 Поэтому,  выйдя  наверх,  командир в  первые  минуты  не  чувствовал ни
леденящего ветра,  ни холодных струй. Он осторожно изменял курс, стремясь на
север,  насколько это позволяло направление волны,  пока наконец одна из них
не  прокатилась по  всей  лодке,  накрыв  рубку.  Он  прихлопнул ногой  люк,
ухватился за поручни и,  переждав, пока холодная волна прошла над ним, снова
открыл люк: дизелям, работавшим внутри, надо было дышать.
 Вода,  ударяя в лодку, накатывала на орудие, на рубку, на перископ и на
человека тонкие свои слои,  и  блестящие струи медленно и  лениво замерзали,
скатываясь по  металлу лодки  и  по  назатыльнику шапки  на  спину  длинного
пальто.  Густея, как застывающий клей, они покрывали металл и человека в его
кожаной одежде тонким, незаметным пока слоем льда.
 Командир заметил это  не  скоро.  Все  его  внимание было устремлено на
встающие на носу валы.  Надо было вести лодку так, чтобы отыскать среди этих
водяных гор курс,  наиболее близкий к северному. Но волны, сталкиваясь между
собой,  нарушали правильный ритм и направление, и порой одна из них (которую
почему-то  зовут  "девятым валом") нависала сбоку  над  лодкой своим странно
гнущимся гребнем.  Тогда  командир спасал  лодку  и  самого  себя:  лодку  -
уменьшая ход  и  ворочая  вразрез волне,  себя  -  ныряя  под  навес  рубки.
Одновременно он  наступал валенком на  крышку люка и  прихлопывал ее,  чтобы
внутрь лодки не  вкатывалась вода.  Волна обрушивала свой гребень на  лодку,
перекатываясь через крышу рубки,  и секунду-две командир находился в водяном
гроте.  Потом вода уходила к  корме,  с  крыши рубки ему на спину проливался
ледяной душ,  он  снимал валенок с  люка,  и  крышка его  опять откидывалась
пружинами, давая воздуху дорогу к дизелям.
 Это было монотонным занятием, совсем не похожим на острую напряженность
боевой атаки.  Но это и было атакой,  началом ее: проскользнуть через проход
было  выгоднее всего именно в  такой шторм и  прийти туда надо было во  всей
мощи,  с  полным зарядом электроэнергии.  И  он упрямо держал курс на север,
ловя направление очередной волны.
 Иногда волна оказывалась короче, чем он ожидал. Тогда лодка сотрясалась
от  могучего удара,  и  порой сквозь рев воды доносился треск:  это ломалась
стойка  поручней  или   лист  палубного  настила.   Но   волна  уходила,   и
успокоительный рокот дизелей докладывал, что все идет нормально.
 Время измерялось для него теперь не  минутами и  часами,  а  плотностью
электролита в  аккумуляторах.  Он спрашивал в  переговорную трубу,  как идет
зарядка и много ли набралось в лодку воды.
 Теперь  командир все  больше  чувствовал холод.  Особенно мерзли мокрые
ноги.  Он  начал быстрый и  яростный шаг на месте.  Валенки хлюпали по воде,
плещущейся по  мостику,  тело слегка согревалось,  но  ногам не  становилось
теплее.  Командир снова спросил через переговорную трубу,  как идет зарядка.
Внизу к трубе подошел комиссар.  Выяснилось, что придется стоять наверху еще
столько же.  Комиссар предложил сменить его или прислать штурмана.  Командир
ответил,  что волна очень подлая и уходить он никак не хочет. Тогда комиссар
спросил  про  холод.  Он  ответил кратко  и  выразительно.  Комиссар немного
помолчал,  потом  спросил,  как  уши.  Командир поднял  руку  к  шапке  и  с
удивлением заметил,  что шапка и воротник смерзлись в ледяной колпак.  В это
мгновение как  раз  навалилась откуда-то  сбоку  такая волна,  что  командир
крикнул вниз:  "Право на борт!",  заткнул свистком переговорную трубу, чтобы
комиссару в ухо не полилась вода, и прихлопнул валенком люк.
 Когда  волна прошла,  командир заметил,  что  она  значительно изменила
направление.  Он сверился по компасу.  Волна заходила к  востоку.  Он упрямо
повернул лодку туда,  куда стремился: на север. Но волна стала бить в борт и
так валять лодку,  что он  пошел опять вразрез волне.  Шторм уводил от  цели
похода,  переупрямить его можно было только в спокойной глубине, а для этого
не хватало еще электроэнергии. Он свистнул в трубу, чтобы вызвать комиссара.
Штурман ему  сообщил,  что  комиссар занят:  режет  на  куски  свое  одеяло.
Командир тревожно спросил,  здоров ли он,  и  штурман ответил,  что вполне и
даже весел.  Командир собрался выругаться, но к трубе уже подошел комиссар и
попросил на  минутку всунуть в  люк любую ногу,  когда на  мостике не  будет
воды.
 Из люка обманчивым теплом тянул запах горелого масла дизелей.  Командир
почувствовал,  как с  ноги снимают валенок и носок,  как чьи-то сильные руки
растирают застывшие пальцы чем-то обжигающим.  Потом ногу закутали в сухое и
шершавое, натянули на нее чей-то тесный валенок и попросили другую.
 В  сухих  валенках шторм  показался не  таким уж  страшным.  Командир в
ледяном  колпаке шапки,  отлично сохраняющем уши  от  ветра,  всматривался в
волны. Они все больше заходили к востоку, вынуждая лодку менять свой упрямый
курс.  Лодка же странно преобразилась.  Орудие под рубкой еще сохраняло свою
форму,  но  увеличилось,  как будто на  него сверх парусинового натянули еще
какой-то плотный и блестящий чехол.  Поломанные стойки поручней,  причудливо
изогнутые волной,  уже нарастили широкие ледяные грибы.  С рубки свешивались
огромные  сосульки,   а  перископ  стал  вдвое  толще.  Даже  флаг  перестал
развеваться над  головой  командира:  он  стоял  на  негнущихся замороженных
фалах,  как лист погнутой жести, но под мутной глазурью льда все еще мерцала
в углу красная звезда.  Все это надо было понимать так,  что вода,  не давая
лодке окончить зарядку,  опять загоняла ее  на глубину.  Только там,  где на
сорок  градусов теплее,  лед  мог  постепенно растаять и  облегчить лодку от
ледяного  опасного  груза.  Но  для  этого  нужно  было  прекратить зарядку,
необходимую для атаки.
 И   командир   продолжал   вести   лодку   вразрез   волне,    тревожно
присматриваясь,  как  подымается  ее  отягченный  льдом  нос,  и  с  горечью
наблюдая,  как уводит его от цели вынужденный курс. Если бы не это, все было
бы   нормально,   ибо   основная   проблема  была   решена:   через   каждые
десять-пятнадцать минут  переговорная труба  тоненько  свистела,  и  веселый
голос  снизу  кричал:  "Товарищ старший лейтенант,  поджарили!"  -  и  потом
застывшие ноги  приятно охватывались теплом.  Это  было горячее комиссарское
одеяло, вернее - куски его. Их сушили над электрической печкой, балансируя с
ней на стремительной качке, чтобы не вызвать пожара. Другие краснофлотцы так
же  возились  с  валенками:  один,  цепко  расставив ноги,  держал  в  руках
электрическую печку,  второй -  валенки над ней,  и распаренный их запах был
единственным теплом в сыром и холодном воздухе лодки.  Она и внутри была вся
в воде,  потому что через люк,  открытый для работы дизелей, волна то и дело
вкатывала в  центральный пост холодные свои струи,  как ни старался командир
вовремя прихлопнуть люк.  Ноги у всех в лодке закоченели,  но самым важным и
нужным были сейчас командирские ноги,  и для них работали обе печки. Валенки
все  же  не  успевали просыхать и  охватывали просунутые в  люк ноги влажным
горячим компрессом,  который остывал как раз к тому времени,  когда начинала
дымиться над печкой вторая пара,  и тогда веселый голос опять кричал наверх:
"Товарищ старший лейтенант, горяченьких, с пылу, с жару!"
 Но  вскоре командир в  ответ  на  этот  веселый голос  попросил выслать
спирту, и побольше. Штурман послал ему большую рюмку, но командир потребовал
целый стакан. Штурман ответил: "Есть", но изумился.
 Когда же аккумуляторы вдоволь напились живительной электрической силы и
можно  было  опять  уходить из  шторма в  спокойные глубины,  пришла очередь
изумиться и комиссару.  Командир ответил,  что погружаться он не будет и что
сейчас ворочает прямо на север в проход.  Комиссар, встревожившись, спросил,
здоров  ли  он,  и  командир ответил,  что  вполне и  даже  весел,  что  тут
совершенно тепло и выдумка с печками - замечательная, только жалко одеяла, и
что он просит прислать еще стакан спирту,  а лучше -  всю бутылку.  Комиссар
сердито сказал, что довольно и что он выйдет наверх сам. Он заткнул свистком
трубу и,  натыкаясь на качающиеся борта,  пошел к  трапу,  хотя переговорная
труба отчаянно свистела ему вслед.
 На трапе его встретил холодный душ,  и потом долго пришлось дожидаться,
пока  командир откроет люк,  -  волна только что  перекатилась через мостик.
Потом  он  вышел  и  увидел  море,