заревело,
и баркас исчез из глаз.
 Это налетел шквал с плотным косым дождем.  Китель на Тимошине стал тоже
темным,   золотые  нашивки  как  бы  потускнели.  Он  нахлобучил  фуражку  и
повернулся лицом к линкору. Впереди встала сизая мгла, и дальше второй волны
ничего не было видно. Тюлин, легши грудью на штурвал, всматривался в компас,
то  и  дело  обтирая лицо  рукавом,  а  лейтенант,  сделав ладони трубочкой,
прикрыл ими  глаза,  разглядывая кипенье воды  впереди.  Потом он  откинулся
назад:
 - Товарищ Корнев, пройдите на бак впередсмотрящим! Осторожнее, смоет!
 Корнев, аккуратно завязав ленточки бескозырки вокруг шеи, пошел на нос,
цепко хватаясь за  поручни.  Доктор,  весь съежившись под ливнем,  проклинал
себя.  Дернуло  его  самому  отправиться  за  грузом!  Проветриться захотел,
изволите видеть!  Но  кто же знал,  что такая буря будет?  Он достал платок,
свернул его жгутом,  заложил за  воротник и  застыл в  несчастной позе.  Еще
минут пять  катер качался в  сизой мгле шквала,  потом с  бака донесся голос
Корнева:
 - Справа по носу предмет!
 - Лево на борт, - тотчас ответил Тимошин.
 Катер рыскнул влево,  волна подняла его  нос,  и  корма глубоко ушла  в
воду.  Ведра полтора воды плеснуло в корму, ноги доктора мгновенно промокли,
и  он выглянул за борт:  "предметом" в этой мгле мог быть и желанный линкор.
Дождь больно хлестнул ему  в  глаза,  впереди была все та  же  косая водяная
пелена, а Тимошин вдруг очень громко и тревожно скомандовал:
 - Стоп!
 Ровный рокот мотора внезапно оборвался,  Тимошин и Тюлин переглянулись,
и  доктор  догадался,  что  произошло  что-то  неладное.  Краснофлотцы тоже,
очевидно,  это поняли, потому что свесили головы за борт, разглядывая что-то
на воде.  Тимошин,  нагнувшись, открыл люк машинного кожуха и заглянул туда.
Минуту он переговаривался с мотористом,  потом выпрямился и достал папиросу.
Закурить ему не удалось,  фокус с  ладонями что-то не выходил,  и он выкинул
мокрую папиросу за борт.
 - Намотали,  Тюлин,  -  коротко сказал он,  достал еще  одну папиросу и
спрятал ее обратно.
 Только теперь из  начавшихся переговоров доктор понял,  что  произошло.
Шторм сорвал сети,  поставленные рыбаками под берегом,  и  унес их  в  море.
"Предмет",  оказавшийся буйком,  был обнаружен внезапно у самого катера,  и,
когда Тимошин скомандовал: "Стоп", винт уже остановился сам, намотав на себя
сети.
 Катер опять стал бортом к  волне и изменил качку.  И хотя размахи ее не
увеличились,  но  она  показалась доктору опаснее прежней:  катер мотался на
волне беспомощно и жалко,  и доктор вдруг со страхом понял,  что каждый удар
волны относит их в море.  Он беспокойно оглянулся. Ливень уменьшился, баркас
опять стал виден,  но линкора и кораблей сквозь частую сетку дождя найти ему
не удалось.  Он взглянул на Тимошина. Тот стоял в раздумье, расставив ноги и
качаясь с катером.
 - Может, задним ходом размотаем, товарищ лейтенант? - спросил Тюлин.
 Тимошин покачал головой и обернулся, оглядывая краснофлотцев. И, словно
поняв его  взгляд,  один из  них  снял фуражку и,  зажав ее  между коленями,
потянул с себя форменку.  Тимошин дождался, когда лицо его показалось из-под
вздувшейся материи, и спросил, как о самой обыкновенной вещи:
 - А как ныряете, товарищ Фомин?
 - Подходяще, - ответил тот и скинул брюки.
 Тимошин поискал глазами:
 - Конец приготовить и нож!
 Фомина обвязали тонким концом.  Тюлин хозяйственно привязал к его голой
руке и нож. Фомин стал на борт и, дождавшись, когда катер положило, нырнул.
 - Враз не срезать,  -  сказал другой краснофлотец,  Паньков,  и, сев на
банку, начал деловито снимать сапоги. Он успел снять оба и стащил уже брюки,
когда с другого борта показалась рука с ножом. Фомина вытащили.
 - Холодная? - спросил Паньков.
 Фомин взглянул на  него,  тяжело дыша.  На  голом мокром его  плече шла
широкая кровавая полоса.
 - Об обшивку бьет,  не поранься...  А вода ничего, - сказал он, обтирая
плечо. - Сеть не режь, режь верхнюю подбору... И грузик какой возьми, наверх
сильно тащит.
 Лейтенант подозвал Тюлина,  и  они  втроем  посовещались.  Потом  Тюлин
хитрым узлом привязал к  ноге Панькова полупудовую балластину,  взял конец в
руки, а Тимошин вынул часы.
 - Отдать  якорь!  -  засмеялся Фомин,  когда,  подняв обе  руки  вверх,
Паньков бухнулся в воду.
 Тимошин с  часами в  руках  стоял  у  борта.  Когда  прошла минута,  он
взмахнул рукой.  Тюлин рывком дернул конец.  Паньков выскочил из  воды,  как
пробка,  и  Тюлин вытащил освобожденную от него балластину.  Фомин подошел к
борту.
 - Срезал? Или еще лезть?
 - Срежешь  ее,  черта!  -  сказал  Паньков и  потянулся за  брюками.  -
Смоленая она.
 Тюлин присвистнул, и все посмотрели на лейтенанта, доктор тоже, хотя он
и  не  совсем понимал,  почему эту "подбору",  оказавшуюся смоленой,  нельзя
просто снять с  винта.  Но одно было ясно:  катер запутался в  сетях,  и его
несет вместе с ними в море,  а шторм не собирается стихать,  и с кораблей их
не  видят.  Этого было достаточно,  чтобы представить себе,  где застанет их
следующее утро (если оно вообще их  застанет).  Он оттянул от тела промокшие
брюки  и  вдруг обозлился:  разве можно было  доверять катер в  такую погоду
только что выпущенному из училища лейтенанту?  Опытный командир не напоролся
бы на сети,  настоящий командир и сейчас что-нибудь бы придумал,  стал бы на
якорь, что ли... В раздражении доктор забыл, что "такую погоду", собственно,
устроил он сам своей задержкой,  что в  сизой мгле шквала наскочить на сети,
болтающиеся далеко от берега, мог и самый опытный командир и что под катером
была глубина, которой не достал бы якорь.
 - Ну, товарищ лейтенант, чего теперь делать будем? - спросил Тюлин.
 "Чего  делать?"  Второй  раз  сегодня служба требовала,  чтобы  Тимошин
оправдал свои командирские нашивки. На этот раз дело шло не о самолюбии, а о
более серьезных вещах - о катере, баркасе, рентгене и о людях.
 Лейтенант стоял спиной к  краснофлотцам,  бесцельно смотря в серую мглу
дождя.  Повернуться  он  не  мог,  боялся,  что  на  его  лице  все  прочтут
растерянность.  Он вдруг поймал себя на том,  что думает совсем не о  людях,
которые   ждут   от   него,   комсомольца  и   лейтенанта  Красного   флота,
решительности,  спокойствия и уменья, а о том, как глупо все это получилось.
Конечно,  надо  было отваливать,  не  дожидаясь доктора.  Надо было на  пять
секунд раньше догадаться,  что этот буек означает сети...  Он испугался этих
бесполезных мыслей: надо было... Что надо сейчас?..
 Волна вдруг сильно накренила катер,  а буксир,  переползший к борту, не
дал катеру вовремя встать.  Вода опять хлынула в  корму,  и  Тимошин услышал
высокий вскрик доктора:
 - Что же делать? Давайте что-нибудь делать, тонем!
 В  этом крике была явная паника,  и Тимошина точно подкинуло.  Он резко
повернулся,  столкнулся взглядом с доктором,  и тот испугался еще больше: во
взгляде Тимошина доктор прочел растерянность.  И тут же лейтенант понял, что
выдал себя с головой.  Нестерпимый стыд поднялся в нем жгучей волной.  Глаза
его сузились, и, с отвращением посмотрев на прыгающие губы доктора, он грубо
крикнул:
 - Краснофлотец ранен, а вы сидите! Перевязать краснофлотца!
 Резкий его  тон  отрезвил доктора.  Лейтенант оглянул остальных,  боясь
встретить еще в  ком-нибудь страх.  Все опять подняли на него глаза.  В  них
было такое спокойное ожидание приказаний,  что он невольно обернулся: нет ли
за ним командира?  Но сзади были только вздыбленное море, серая пелена дождя
и баркас.
 А командиром, на которого все смотрели, был он сам.
 Баркас плавно и мерно покачивался сзади,  показывая то борт, то палубу.
Ящики стояли в нем, прикрытые намокшей парусиной. Тимошин посмотрел на них с
неожиданным любопытством.  Некоторое  время  он  разглядывал их,  соображая,
потом  присел на  корточки,  достал папиросу и  ловко  Закурил от  первой же
спички, прикрывая ее ладонями.
 - Товарищ Паньков,  -  сказал он весело,  - придется еще разок нырнуть.
Тащите-ка эту сволочь на борт, обрубим... Зубило есть?
 Сеть была вытащена на катер. Толстый смоленый трос, твердый и негибкий,
держал ячейки сети, и доктор понял, почему его нельзя было ни перерезать, ни
размотать с  винта.  Ударами зубила отрубили оба конца.  Буек стало медленно
относить.  Катер был освобожден от тяжелого груза сетей, но винт по-прежнему
оставался в  плену у обрывка троса,  и доктор недоумевающе посмотрел вокруг:
что же изменилось?
 - Подтянуть  баркас!   -   скомандовал  Тимошин.  -  Товарищ  старшина,
останетесь с прислугой на катере.  Возьмем вас на буксир, понятно? Остальные
- в баркас! Живее, бьет!..
 Серая туша баркаса была уже  рядом с  бортом.  Она  нависала над ним на
волне,  готовясь его стукнуть,  но вдруг оседала вниз,  и  катер сам норовил
ударить баркас.  Прыгать пришлось с  умом.  Наконец оттолкнулись,  и  баркас
начало относить ветром. Тимошин встал на корме баркаса.
 - Штормовое вооружение ставить! Одну фокмачту в средний степс, понятно?
- сказал  он  и,  дождавшись,  пока  разобрались в  рангоуте  и  в  снастях,
скомандовал:  -  Рангоут ставить!  Куда вы ванты потащили, Паньков? Мало под
парусами ходили? Сюда! Так! Завернуть здесь вот...
 Тимошина точно подменили.  Он лазил по баркасу, помогая, показывая, что
надо делать,  шутил, подгонял и нетерпеливо посматривал на волну. Мачта была
поставлена,  паруса разобраны,  он  вернулся на корму,  взялся за румпель и,
вдруг став серьезным, крикнул:
 - На фалах!..
 Он изогнулся, всматриваясь в волну, и, улучив момент, закончил команду:
 - Паруса поднять!
 Парус,  подхваченный ветром,  резко  надулся,  захлопал  над  головами,
баркас лег на бок и  рванулся вперед.  Лейтенант следил за буксиром.  Буксир
быстро натягивался,  и в тот момент,  когда он готов был рвануть баркас всей
тяжестью неподвижного еще катера,  Тимошин двинул рулем.  Баркас стал против
ветра,  дернулся, потеряв ход, и потом, осторожно уваливаясь под ветер, стал
плавно забирать ход, таща за собой катер.
 - Теперь пойдет -  хоть песни пой,  - сказал Тимошин и поудобнее сел на
банке. - На шкотах не зевать! На руках держать, а то и перекинет... На баке,
вперед смотреть!
 - Есть смотреть! - донесся веселый голос Корнева.
 Баркас под штормовым вооружением шел в полный бакштаг -  самый выгодный
и безопасный ветер в шторм.  Волна,  шипя,  кренила его так, что захватывало
дух,  но верная и сильная шлюпка,  выпрямляясь, летела вперед. Мутная пелена
дождя уходила в  море.  Лейтенант взглянул на часы и удивился:  прошло всего
полчаса -  те самые полчаса,  которые он утаил от самого себя в  мучительных
колебаниях на пристани. Он вспомнил это и усмехнулся.
 - Справа по  носу предмет!  -  крикнул с  бака Корнев,  и  доктор опять
привстал: что еще могло быть?
 Но Корнев весело поправился:
 - Отставить предмет: справа по носу линкор, товарищ лейтенант!
 - Есть! - ответил тот и вдруг недовольно оглянулся.
 "Эх!" - сказал он про себя и, встав во весь рост, крикнул:
 - На катере! Флаг поставьте! Забыли?..
 По  правилам,  флаг  должен быть  на  буксируемой шлюпке,  и  подойти к
линкору следовало в полном порядке.



    Леонид Сергеевич Соболев.
    Крошка



 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
 Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
 OCR  SellCheck: Zmiy (zmiy@iox.ru), 20 февраля 2002 года
 ---------------------------------------------------------------------


 Когда  в  отряд  прибыло  пополнение  в  шесть  лошадей,  присланных из
Кронштадтского порта, капитан Розе окончательно расстроился.
 Три месяца назад, при формировании этого балтийского берегового отряда,
капитан Розе,  читавший в Школе оружия курс двигателей внутреннего сгорания,
никак не мог предполагать, что превратится из техника в хозяйственника. Пока
он занимался автотранспортом -  все было привычно и понятно. Но когда пришли
на фронт и отряд продолжал расти,  когда завернули эти необыкновенные морозы
и  целый подземный городок вырос в  заснеженном лесу  -  как-то  само  собой
получилось,  что именно на капитана Розе свалились все хозяйственные заботы.
Командир отряда,  бывший балтийский матрос,  в  свое  время  повоевавший "на
сухом пути" -  под Царицыном и под Перекопом,  - все чаще и чаще поручал ему
разные снабженческие дела и,  наконец, однажды вечером вызвал его в землянку
и жестоко распушил за невкусный борщ.  Капитан Розе изумился, но, решив, что
комбригу виднее,  кто за  что должен отвечать,  побежал к  походным кухням и
тотчас собрал коков на  совет:  что делать,  чтобы картошка не  мерзла и  не
гадила  борща?   И  когда  в  очередном  приказе  было  уже  прямо  сказано:
"Начальнику тыла  капитану Розе обеспечить..."  -  капитан философски решил,
что кому-нибудь в отряде надо же быть этим начальником.
 Но  лошади  вывели  его  из  себя.  Все-таки  между  автотранспортом  и
картошкой была какая-то логическая связь:  картошку привозили на его машинах
- значит,  он должен был не только довезти эту картошку до лагеря,  но,  так
сказать, довести ее и до бойца, то есть сберечь от порчи, сварить и раздать,
для чего нужно было позаботиться и о дровах, и о соли, и о мастерстве коков.
Но лошади?!
 Было ясное морозное утро.  Из  землянок тянулся легкий дымок,  и  снег,
нависший на ветвях,  таял и  капал,  сразу же превращаясь в  лед.  У гаража,
образованного  парусиновым  обвесом  меж  елей,  стояли  возле  машин  шесть
загадочных существ, заиндевевших и мохнатых.
 - Нет,  вы  подумайте,  так на  мою голову еще и  лошади!  -  восклицал
капитан Розе.  -  Ну  что  мне лошади и  что я  им?  Может быть,  кто-нибудь
покажет,  куда в  них наливать горючее?  И  где я  построю им гараж?  Они же
лопнут на этом проклятом морозе это же не машины, чтобы из них выпускать на
ночь воду!..
 Тут  стоявший впереди огромный серый  битюг  вкусно  фыркнул и  ткнулся
носом в карман капитанского полушубка.
 - Нет,  вы посмотрите,  оно уже хочет кушать!  -  в отчаянии воскликнул
капитан и, достав из кармана горбушку, протянул битюгу, который и зажевал ее
с видимым удовольствием.  - Ну чем я буду тебя кормить, дорогая крошка?.. Вы
не знаете случайно,  товарищ Андреев,  они консервы кушают? Или, может быть,
как-нибудь проживут на одном хлебе?..
 В шуточном отчаянии капитана сквозило,  однако, серьезное беспокойство.
Лошади были голодные,  усталые от  долгого перехода по  снегам,  и,  как  ни
велико было  отвращение техника к  этому виду транспорта,  надо было все  же
немедленно "поставить их  в  человеческие условия",  как  выразился  капитан
Розе.  А  для этого надо было найти людей,  которые понимали бы толк в  этих
чуждых флоту и технике существах.  И когда в ответ на призыв капитана вперед
вышел  комсомолец  Савкин,   один  из   лучших  учеников  в   Школе  оружия,
готовившийся стать штурманским электриком,  капитан Розе облегченно вздохнул
и пошел с докладом к комбригу,  не удержавшись,  впрочем,  от совета Савкину
обращаться с битюгом осторожно,  "чтобы не устроить где-либо в нем короткого
замыкания..."
 Комбриг лежал  в  своей землянке больной.  На  его  стареющем,  но  еще
крепком теле было уже  тринадцать ран,  полученных в  гражданской войне и  в
амурских боях  1929  года.  Теперь  к  ним  прибавилась четырнадцатая.  Она,
правда,  совсем  затянулась,  но  нога  плохо  работала,  и  комбрига  опять
лихорадило.  Поэтому  капитан Розе  снова  отложил давно  намеченный крупный
разговор о  том,  что  он  -  техник и  преподаватель двигателей внутреннего
сгорания -  не может,  не умеет,  наконец, просто не хочет быть "начальником
тыла" и  что он  просит поручить ему командование приданными отряду танками.
Он ограничился докладом о  прибывших лошадях и  о  Савкине,  которого просил
утвердить  в  должности  "флагманского  конюха",   дав  ему  в  помощь  пять
краснофлотцев "такого же лошадиного склада мыслей", и добился своими шутками
того,  что  комбриг повеселел и  выпил  горячего чая.  Потом,  плотно укутав
больного,  он вышел из землянки, строго приказав часовому со всеми вопросами
посылать к нему и не беспокоить комбрига.
 Так  штурманский электрик Савкин стал "флагманским конюхом" балтийского
отряда.
 В лесу выросла конюшня,  сложенная из тонких елей, на которые набросали
ветви.   В  аккуратных  стойлах  появились  фанерные  дощечки  с  надписями:
"Линкор",  "Торпеда",  "Мина",  "Компас",  "Ураган". Так по-флотски окрестил
Савкин безыменных друзей.  И только над огромным серым битюгом висело мирное
слово "Крошка" - в память первого знакомства капитана Розе с лошадьми.
 Крошка стал  любимцем Савкина.  Быстро Отъевшись на  овсе (для которого
"флагманский конюх"  с  боями  вырывал у  капитана Розе  место  в  очередной
машине),  могучий серый конь стал гладким,  веселым и  не  отказывался ни от
какой работы. А работы хватало. "Лошадиный дивизион" принял на себя и подвоз
снарядов на передовые батареи,  где машины вязли в снегу,  и доставку бойцам
на  передний край  позиции горячего борща в  двухведерных термосах,  бережно
привозил из боев раненых,  волоком тащил по снегу лес для новых землянок,  и
даже как-то  сам капитан Розе,  прикрывая смущение шутками,  поручил Савкину
вызволить из  заноса грузовик,  застрявший в  лесу,  -  и  шесть  нормальных
лошадиных сил  дружно сдвинули с  места  тяжелую машину вместе со  всеми  ее
пятьюдесятью условными лошадьми, замерзшими в ее моторе.
 Пошептавшись однажды с разведчиками-лыжниками,  Савкин заложил Крошку в
розвальни и  затрусил в  лес.  Два дня Крошка таскал неведомо откуда бревна,
доски,  двери и кирпичи,  и скоро в отряде появилась настоящая баня. Это был
домик лесника, каким-то чудом уцелевший от поджогов. Его распилили на месте.
Крошка перевез на  себе весь сруб,  и  баня распахнула перед балтийцами свои
горячие желанные двери.  Честь париться первыми была предоставлена капитаном
Розе "флагманскому конюху" и лыжникам, отыскавшим домик. Они принесли в баню
больного  комбрига,   и  тогда  состоялось  торжественное  открытие  "Дворца
культуры".  В бане же комбриг пригласил Савкина и лыжников к себе в землянку
пить чай,  и  там  за  столом Савкин внес еще одно предложение по  лошадиной
части.
 В  десяти километрах по  льду от берега выдавался в  море мыс -  правый
фланг укрепленной финской позиции. Перед ним в торосах залегли балтийцы. Уже
третий день они лежали на льду, прячась в торосах от меткого огня снайперов,
которыми  кишел  весь  прибрежный  лес  и   которые  не  давали  возможности
перебраться на берег по открытому голому льду. Третий день балтийцы были без
горячего супа, потому что лыжники могли по ночам приносить им лишь маленькие
термосы  с  какао,  заботливо  сваренным  капитаном Розе.  Савкин  предложил
попытаться доставить им  суп,  а  заодно и  запас  патронов,  которых Крошка
сможет взять любое количество.
 Комбриг внимательно посмотрел на  Савкина,  разглядывая его.  Ладный  и
крепкий юноша  с  простым веснушчатым лицом,  несколько смущаясь,  продолжал
говорить.  Оказывается,  он  все  уже подсчитал и  прикинул:  луна заходит в
начале ночи,  стало быть,  до рассвета он поспееет к торосам. Там он положит
Крошку за большую льдину,  чтобы его не пристукнул снайпер,  переждет день и
ночью вернется.  А  что до  того,  что на льду нет санной дороги,  то Крошка
дорогой не интересуется, вывезет и по брюхо в снегу любой воз...
 Комбриг смотрел на Савкина,  и  перед ним вставали давние дни,  когда в
сугробах Донбасса балтийские моряки так же за кружкой чая спокойно обсуждали
боевой день.  Юноша-комсомолец,  молодой краснофлотец чем-то  напоминал тех,
прежних...  В  повадках его,  в  жестах и в разговоре не было и тени крутого
матросского нрава.  Глаза,  еще по-юношески ясные,  были совсем другими, чем
усталые и  гневные глаза тех  людей,  которые прошли тяжелую царскую службу,
пережили четыре года  войны  и  вновь  по  своей охоте ринулись под  пули  и
снаряды в  неведом