го он уже
год приспосабливал к штурманскому делу.  - Учись, как военные корабли ходят.
Молиться на них надо!.. Клади курс на отряд!
 Миноносцы рванулись вперед.  Зеленые вспышки залпов блеснули в утренней
дымке.  Транспорты остановились,  и  целый рой маленьких катеров,  буксиров,
баркасов облепил их высокие важные борта,  а вокруг них закружили сторожевые
суда,  высматривая,  нет ли  где подлодки.  КП-16  с  полного хода подошел к
назначенному ему транспорту,  и тотчас же на палубу,  как горох,  посыпались
оттуда  краснофлотцы с  винтовками,  гранатами  и  пулеметами.  Лейтенант  с
"Мощного" выскочил на  транспорт,  отыскивая свою группу десантников,  а  на
мостик КП-16  взбежал другой лейтенант,  еще моложе,  и,  поправляя на поясе
гранату, сказал счастливым и задорным тоном:
 - Отваливайте, товарищ командир отделения, курс к пристани!
 Григорий Прохорыч удивленно оглянулся,  ища,  кому он так говорит,  но,
вспомнив про свои нашивки, улыбнулся:
 - Есть, товарищ лейтенант!
 КП-16  полным ходом пошел к  берегу.  Мимо,  накренившись на  повороте,
промчался "Мощный",  и  за  кормой его,  рыча,  встал из воды черный могучий
столб взрыва,  потом другой и третий.  Очевидно,  заметили подлодку.  Взрывы
глубинных бомб сотрясали воду так,  что вздрагивал весь корпус КП-16, острые
тараны  миноносцев  и  сторожевиков,  носившихся вокруг  транспорта широкими
кругами,  утюжили воду,  целая стая катеров шла с десантом к берегу, и сотни
глаз смотрели,  не  появится ли  из  воды тычок перископа.  Но больше его не
видели.
 Берег   приближался.    КП-16   обгонял   катера,   баркасы,   буксиры,
переполненные  десантниками.   Лейтенант  всматривался  в  берег,   поднимая
бинокль,  и,  когда он опускал его и  оглядывался на обгоняемые суда,  такое
нетерпение  горело  в   его   глазах,   что  Григорий  Прохорыч  нагнулся  к
переговорной трубе и крикнул в машину:
 - Дроздов, самый полный! Не капусту везешь!
 КП-16 еще прибавил ход и с такой легкостью стал нажимать ушедшие вперед
КП-12 и КП-14,  что Григорий Прохорыч изумился: оба были ходоками неплохими,
в особенности "двенадцатый", бывший "Сильный". Но, нагнав его, он понял, что
тот  шел  малым ходом.  С  мостика отчаянно махал фуражкой капитан и  что-то
кричал.  Уменьшив ход и вслушавшись, Григорий Прохорыч понял, что у пристани
накиданы мины и что идти к ней опасно.
 - Взорвался кто,  что  ли?  Никого ж  там еще нет!  -  крикнул Григорий
Прохорыч.
 - Пущай вперед катера идут, обождем тут, Григорий Прохорыч, опасно!..
 К задержавшимся буксирам подошел еще один и тоже уменьшил ход. Григорий
Прохорыч неодобрительно покосился на него и повернулся к лейтенанту:
 - Как, товарищ лейтенант, ночевать тут будем или на риск пойдем?
 В  голосе  его  была  откровенная  насмешка,   но  лейтенант  огорченно
подтвердил, что в приказе, и точно, говорилось о возможных минах, наваленных
у  пристани,  и  что  именно поэтому в  первый бросок назначены мелкосидящие
катера,   а  буксиры  должны  подойти  к  ней  во  вторую  очередь.   Однако
рассудительность,   с  какой  он  это  говорил,  никак  не  вязалась  с  тем
нетерпеливым взглядом,  которым он  впился в  далекую пристань,  и  Григорий
Прохорыч отлично понял его состояние.
 Он внимательно его выслушал, вежливо кивая головой и одновременно зорко
оглядывая бухту, потом наклонился к переговорной трубе и скомандовал:
 - Самый полный вперед!
 Лейтенант изумленно взглянул  на  него,  но  Григорий  Прохорыч,  хитро
подмигнув ему,  указал  вправо от  пристани.  Там,  в  глубине бухты,  серел
песчаный пляж,  и  вряд  ли  на  острове было  такое  количество мин,  чтобы
засыпать ими всю бухту.
 - Как,  товарищ лейтенант,  - так же хитро спросил Григорий Прохорыч, -
годится такое местечко? В приказе ничего о нем не упомянуто, а к пристани мы
и не сунемся... Только придется морякам малость покупаться.
 Лейтенант одобрительно кивнул головой и перегнулся через поручни:
 - Приготовиться в воду! Гранаты и винтовки беречь!
 Описав крутую дугу и  поливая берег пулеметами,  КП-16 влетел в бухту и
направился  к   пляжу.   Ровной  мирной  гладью  стояла  там  вода,   и  под
тускло-серебряной ее  поверхностью ничего  нельзя  было  угадать.  Лейтенант
подумал было о том, что надо бы убрать с бака людей, - если буксир стукнется
о мину,  так,  конечно,  носом,  - но, поняв, что и на корме не будет легче,
приготовился к прыжку,  высоко подняв гранату и пистолет.  Григорий Прохорыч
отстранил от  штурвала  рулевого  и  стал  к  рулю  сам,  зорко  и  спокойно
всматриваясь в  бухточку,  как  будто подходил к  угольной стенке в  Средней
гавани.  И  только сжатые челюсти да  ставшие серьезными глаза  указывали на
некоторую необычность этого подхода к берегу.
 Мягкий толчок шатнул всех на палубе. Зашуршал под носом песок, забурлил
винт  на  заднем ходу -  и  всплеск за  всплеском подняли брызги на  палубу:
краснофлотцы вслед за лейтенантом прыгали в  холодную воду и  по грудь в ней
бежали на берег.
 Григорий Прохорыч легко  снял  с  мели  освобожденный от  людей буксир,
развернулся и пошел за новым отрядом. Навстречу ему к пляжу летел осмелевший
"Сильный",  за ним еще два буксира,  и краснофлотцы на них уже поднимали над
головами винтовки, готовясь последовать примеру первого броска.
 - Эх ты,  балтиец!  -  крикнул капитану "Сильного" Григорий Прохорыч, а
Васька Жилин у штурманского столика немедленно прибавил обидное, но хлесткое
словечко. Прохорыч неодобрительно повернулся к нему.
 - Товарищ Жилин, в бою ведите себя спокойно, - сказал он, в первый раз,
пожалуй, называя Ваську на "вы".


III

 Остров стал своим.  КП-16 приходил теперь сюда в прежней своей роли - с
бочками,  с  ящиками,  с  патефонами и  снарядами,  как будто и не было того
декабрьского утра, когда он показал здесь дорогу десанту. Так как на острове
появлялся  только  он,  то  бойцы  гарнизона,  радостно  встречавшие  его  у
пристани,  на третьем же рейсе от избытка чувств переделали КП-16 в ласковое
словечко "Капеша", иногда распространяя его в "Капитошу" или в почтительного
"Капитона Ивановича". Как это ни странно, новое имя, в котором сказалась вся
привязанность вооруженных островитян к  верному им  кораблю,  опять  вызвало
протест Григория Прохорыча.  Услышав это фамильярное наименование от Жилина,
он строго его оборвал,  впрочем,  обращаясь на "вы",  так как,  почувствовав
себя  на  военной службе,  он  четко  разделял теперь  отношения служебные и
внеслужебные:
 - Бросьте вы  это  слово,  товарищ штурман (Жилин  уже  плотно ходил  в
штурманах).  У корабля есть свое имя,  установленное приказом,  и нечего его
перековеркивать, тем более что оно уже вошло в историю.
 Под историей Григорий Прохорыч подразумевал вырезку из  газеты "Красный
Балтийский флот",  где  в  корреспонденции с  десантного отряда  был  описан
первый  бросок  и  отмечена боевая  инициатива командира КП-16.  Жилин  тоже
хранил эту  вырезку,  впрочем,  с  другими,  более  практическими целями:  в
короткие часы пребывания в  Кронштадте,  забегая к некоей Зиночке,  он гордо
вытаскивал  эту   вырезку  и   снова  начинал  рассказывать  свой  первый  и
единственный пока  боевой эпизод,  добавляя с  таинственным видом,  что  она
вновь кой-чего услышит о "Капеше" через газету, и тогда уж обязательно будет
упомянуто и его имя.
 Но  рейсы на  остров шли обычным порядком,  случая показать свои боевые
качества "Капеше" больше не  представлялось,  и  Жилин  беспрерывно вздыхал,
нагнувшись над картой в своем штурманском столе:
 - Эх,  и жизнь наша капешная!..  Люди воюют,  а нам все капуста...  Нет
тебе счастья,  Василий Жилин!  С  такими темпами до  Героя Советского Союза,
пожалуй, не дойдешь!..
 Григория Прохорыча речи эти сильно возмущали, Облокотившись о поручни и
пошевеливая в  валенках пальцами (ибо  с  каждым рейсом на  остров дело  все
ближе  подходило  к  настоящей  зиме),  Григорий  Прохорыч  длительно поучал
Жилина,  доказывая ему,  что на флоте,  как и  на корабле,  каждому предмету
определено свое  место  и  что  пресловутая капуста есть  тоже  вид  боевого
снаряжения и  доставлять ее на далекий остров -  занятие совершенно боевое и
самое подходящее для КП-16. И тут же с гордостью и не без ехидства добавлял,
что небось КП четырнадцатого или двенадцатого на остров не шлют,  потому что
доверить боевую  капусту кораблям,  которые шарахаются в  сторону от  каждой
льдины, никто себе не позволит.
 А  льдины действительно встречались им в заливе все чаще и крупнее.  По
берегам уже  образовался легкий  припай,  и  каждый шторм  откусывал от  его
ровной зеленовато-голубой пелены порядочные куски  и  пускал их  в  залив на
разводку,  а у берега мороз и спокойная вода безостановочно пополняли убыль.
Одинокие же льдины,  попав в залив, не растворялись в его воде, а, наоборот,
неся  достаточный  запас  холода,  сами  при  случае  примораживали  к  себе
обливающую их воду и  тоже безостановочно росли,  превращаясь в ровные поля.
Иногда шторм,  не разобравшись в задании природы,  разламывал и эти плавучие
поля,  но мороз методически исправлял его ошибку -  и новое поле, смерзшееся
из  льдин,   снова  медлительно  плыло  по  заливу,  отыскивая,  к  чему  бы
приткнуться и слиться в еще большее.
 КП-16  действительно не  шарахался от  льдин:  оценив  опытным взглядом
возраст и толщину льда, Григорий Прохорыч в большинстве случаев шел прямо на
поле.  Корабль  вздрагивал  от  удара,  вползал  на  лед  своим  подрезанным
ледокольным тараном,  с  каждым  сантиметром втаскивая все  большую  тяжесть
корпуса,   -  и  лед,  не  выдержав,  подламывался,  разбивался  в  медленно
переворачивающиеся куски,  показывая  в  их  изломе  ослепительное сверкание
кристаллов, и, увлекаемый работой винта, тянулся к корме. Порой по льдине от
первого же удара тарана пробегала извилистой судорогой трещина, и тогда поле
распадалось на две части,  между которыми,  раздвигая их бортами, свободно и
без шума проходил КП-16.  Впрочем,  иногда -  а  с каждым походом все чаще и
чаще  -  Григорий Прохорыч,  всмотревшись в  лед,  молча  показывал рулевому
направление и  уступал льдине дорогу,  предпочитая разумный обход противника
ненужной лобовой атаке.
 Но вскоре этот маневр стал просто правилом плавания: лед явно закреплял
позиции.  Уже  заняты были  им  Невская дельта,  Маркизова лужа,  почти  все
кронштадтское горло  залива,  и  с  флангов его  передовые части тянулись по
южному и  северному берегам,  занимая бухты  и  заливчики,  чтобы  оттуда со
штормом высылать ледяные поля в самый залив,  на широкие его плесы. Только в
Кронштадтской гавани и  на  входном фарватере по  створу маяков воде кое-как
удавалось  сохранять  полужидкое  состояние:   там   стояла   холодная  каша
перековерканных,  бесформенных  обломков,  смерзнуться  которым  в  сплошной
покров никак  не  давали беспрестанно проходившие здесь корабли и  ледоколы.
Под их ударами лед звенел,  рычал и  терся о  борта,  но дробился -  и мстил
только  тем,  что,  когда  его  оставляли в  покое,  смерзался самым  подлым
способом:   хаотическими  комками,  напоминающими  вспаханное  поле,  ломать
которые было  порой труднее,  чем  ровный покров.  Но  его  все-таки ломали,
потому что война продолжалась,  и корабли прорывались по фарватеру до кромки
льда,  чтобы выскочить на не замерзшие еще плесы. И вслед за ними, пользуясь
свежим проходом, проскакивал до кромки и КП-16, чтобы, обходя встречные поля
или врезаясь в них, упрямо пробираться к своему острову.
 Так  же  пошел  однажды КП-16  и  в  начале января вслед  за  эскадрой,
выходившей в  операцию.  Он  пробился на  рейд,  выждал там,  когда  линкор,
пошевелившись своим огромным телом, легко разломал смерзшийся лед фарватера,
и  тогда пристроился у  него за кормой,  свободно пробираясь по его широкому
следу.
 Синяя прозрачность позднего январского рассвета отступала на запад, как
бы теснимая туда линкором,  а  за кормой все выше и шире вставало просторное
розовое зарево зимней зари, непрестанно усиливаясь, и огни створных маяков с
какой-то  особой,  праздничной яркостью  вспыхивали  в  морозном  воздухе  -
беззвучно и  остро.  Григорий Прохорыч стоял на мостике,  забыв о холоде,  и
неотрывно  смотрел  на  медленно  расширяющееся по  небу  полымя,  на  давно
знакомый контур города -  водокачку,  краны,  трубу Морского завода, могучий
купол собора,  на  тонкие иглы  мачт  в  гавани,  -  и  удивительное чувство
легкости,  бодрости  и  в  то  же  время  неизъяснимой  грусти  все  сильнее
овладевало им.
 Он любил этот тихий предутренний час,  к  которому привык,  долгие годы
вставая до побудки,  -  час,  когда корабль еще спит и в открытые люки видны
еще синие ночные лампы когда на светлеющем небе все резче проступают тонкие
черты такелажа и  мачт  и  краска надстроек приобретает свой суровый военный
цвет когда не хочется громко говорить, потому что даже шлюпки на выстрелах,
беспокойно бившиеся всю ночь,  присмирели и чуть тянут иногда шкентеля,  как
бы  проверяя,  все ли  они еще на привязи.  Но зимние рассветы были для него
зрелищем непривычным -  они заставали его в суете флотского дня, начавшегося
в темноте, и тишины не получалось.
 Теперь он  смотрел на  алое  морозное небо  как  будто впервые и  вдруг
подумал,  что прожил все-таки очень много лет и  что видеть эти плавные,  но
неудержимые начала дня  ему  остается недолго.  Мысль эта  со  всей ясностью
встала в его голове,  и он даже хотел рассердиться на нее -  с чего это?  Но
непонятная свежая грусть все  еще  владела им,  и  он  продолжал смотреть на
уходящий в  алый  горизонт черный контур Кронштадта,  пока  удар  о  лед  не
заставил его обернуться. Оказалось, линкор уже далеко ушел вперед, и ледяная
каша  опять упрямо набилась в  проход.  Он  взглянул на  Кронштадт,  как  бы
прощаясь с ним, и повернулся по курсу - к западу.
 Но и  там уже небо посветлело,  полегчало и  поднялось -  и скоро стало
прозрачно-голубым.  День, по всем признакам, обещал быть морозным, но тихим,
хотя знакомая ноющая боль в ногах говорила другое: будет шторм.
 И точно: у кромки лед уже дышал.
 Это  было  поразительное  зрелище:   ровное  ледяное  поле  медленно  и
беззвучно выгибалось, силясь в точности повторить очертания пришедшей с моря
волны,  приподымающей снизу его упругий покров.  Лед не  ломался и  не давал
трещин -  здесь он был еще мягок и гибок,  как кости маленького ребенка.  Он
только прогибался,  и  странная пологая волна колыхала его,  затухая по мере
приближения к более плотному льду.
 И снова Григорий Прохорыч,  вместо того чтобы озабоченно думать,  какая
ждет его за  кромкой волна,  смотрел на  это мерное дыхание льда,  и  та  же
неизъяснимая и легкая грусть опять заставила его притихнуть. Так дышащий лед
он видел за всю свою жизнь три-четыре раза - и неизвестно, увидит ли еще. И,
опять поймав себя на этой мысли,  он уже и в самом деле рассердился, обозвал
себя старым дураком и пошел присмотреть за тем, что делается на корабле.
 Он  спустился  с  мостика,  сам  проверил,  как  закреплен груз,  особо
тщательно осмотрел крепления ящиков со снарядами,  предупредил в машине, что
в море шторм, и приказал загодя прикрыть люки - и потом поднялся на мостик.
 Там в  его отсутствие Жилин,  пользуясь правами "штурмана",  со  вкусом
покрикивал рулевому:  "Точнее на румбе!",  "Вправо не ходить!"  -  и  прочие
команды,  безопасные для дела, но показывающие командирскую власть. Взглянув
на это сияющее лицо, Григорий Прохорыч наконец понял, с чего это нынче лезут
в голову всякие загробные рыданья.
 Причиной  всему  был  проклятый  ревматизм.  Вернувшись  из  последнего
похода,  когда КП-16  обливало со  всех сторон и  на  мостике не было сухого
места даже в рубке,  где волна, бесцеремонно распахивая двери, прокатывалась
выше  колен,  Григорий  Прохорыч слег.  Впервые  за  всю  службу  по  вызову
командира порта он пошел не сам, а послал Жилина как помощника. Тот был этим
больше перепуган,  чем польщен,  и,  вернувшись,  трижды вспотел, прежде чем
убедился, что передал все приказания в точности. Но Григорию Прохорычу вдруг
померещилось,  что  там,  в  знакомом кабинете,  где  важно  тикают какие-то
немыслимые часы времен парусного флота, с десятком стрелок, показывающих что
угодно - от числа месяца до цены на пеньку и смолу, - неминуемо шел разговор
о нем,  о его болезни,  о том, что старику пора бы на покой, раз уж не может
приходить сам,  а  посылает  помощника.  Григорий Прохорыч,  проклиная ноги,
встал  через  силу  и   все-таки  явился  к   командиру  порта  (как  бы  за
дополнительными приказаниями),  и  хотя тот ни слова не сказал о  том,  чего
боялся Прохорыч,  но тревожный осадок все-таки остался, и отсюда и пошли эти
мысли о старости.
 Кромка льда, вздымаясь все выше и колышась все чаще, постепенно перешла
в битый лед.  Здесь гуляла уже настоящая волна, только одетая гибкой ледяной
кольчугой,  не  дающей гребню вставать пеной и  брызгами.  А  впереди темное
утреннее море уже белело барашками,  и  скоро первая волна подняла КП-16  на
дыбы, обдала его холодными брызгами - и веселое плаванье началось.
 Мокрый до клотика мачты,  КП-16 упорно лез на волну. Сперва она била по
курсу,  с веста,  потом к вечеру шторм зашел на юг, и маленький буксир стало
валять  бортовой  качкой  нестерпимо.   Но  шторм  мало  беспокоил  Григория
Прохорыча:  корабль держался отлично и был к тому привычен,  команда тоже не
первый раз видела такое - шторм был как шторм. Он думал о другом, с тревогой
посматривая на  юг,  то  и  дело протирая стекла бинокля:  оттуда как  будто
двигалось большое ледяное поле наперерез курсу.  Вероятно, шторм оборвал его
связи с  берегом и  теперь гнал на  север.  Это,  несомненно,  был серьезный
береговой лед, вступить в борьбу с которым Григорий Прохорыч не имел никакой
охоты:  застрять в  такой шторм в ледяном поле -  означало носиться с ним по
воле ветра, а ветер как раз дул на север, к вражеским берегам.
 Пораздумав,  он приказал Жилину взять бинокль,  лезть на мачту и,  пока
светло, посмотреть оттуда, где виднеется южный край этого поля. Жилин охотно
скинул полушубок и в одном ватнике цепко полез на мачту, раскачиваясь вместе
с  нею.  Вися под клотиком и  лихо держась одной рукой,  он  поднял другой к
глазам бинокль,  всмотрелся и потом биноклем же указал направление. Григорий
Прохорыч сверился с  картой.  Догадка его  оказалась правильной:  пока КП-16
дойдет до поля, оно, вероятно, отойдет от отмели, мешающей обойти его с юга.
Он изменил курс,  вошел в битый лед, тащившийся за льдиной, как растрепанный
хвост,  и подмигнул Жилину,  который к тому времени,  распаренный,  вылез из
кочегарки,  куда опрометью кинулся прямо с  мачты,  ибо там его препорядочно
стегануло ветром и брызгами.
 - Маневр,  штурман!  Обштопаем льдину,  как миленькую, а то неизвестно,
куда она затащит...  Ишь прет на норд -  к ночи, пожалуй, в гости к щюцкорам
придет! Факт!
 Жилин  весело отозвался -  в  битом  льду  корабль меньше качало,  поле
обманули,  на мачте он показал класс,  и  было о чем порассказать на берегу.
Григорий Прохорыч оставил его  на  мостике за  себя,  приказав идти только в
битом  льду  и  никак не  приближаться к  коварному полю,  и  спустился вниз
обогреться чаем.  Однако не успел Васька всласть накомандоваться рулем - ибо
теперь командовать приходилось уже всерьез, - как Григорий Прохорыч появился
на  мостике взволнованный и  тревожный,  и  первый его вопрос был совершенно
неожиданный:
 - Что, Мальков - коммунист?
 Мальков был  тот  самый рулевой,  что стоял сейчас на  вахте.  Григорий
Прохорыч не  очень  интересовался партийной принадлежностью своей  команды и
то,  что  Жилин -  комсомолец,  знал главным образом потому,  что тот иногда
отпрашивался  на  комсомольское собрание,  Жилин  недоумевающе посмотрел  на
командира.
 - Коммунист.
 Он решил,  что Мальков сделал какую-то оплошность,  потому что одним из
самых сильных доводов Григория Прохорыча при  вн