шторм  и  командира.  Красное его  лицо,
выглядывавшее из ледяного колпака шапки,  улыбалось, и он показывал на волны
и на компас.
 Где-то  в  глубине  материка  переместился центр  низкого  давления,  и
холодные  массы  арктического воздуха,  мчавшиеся над  Балтикой,  переменили
направление,  увлекая за собой волны. Теперь получилось так, что, если лодка
повернет на  север,  они  будут бить  ей  справа в  корму,  раскачивая самой
спокойной и  безопасной в  шторм качкой,  а  ветер прибавит к ее ходу верных
два-три узла.  Погружаться не  имело смысла,  дойти до цели вернее и  скорее
было в надводном положении. Все было понятно, кроме одного, и комиссар хотел
спросить про это,  но, взглянув на перископ, смолчал: драгоценный стеклянный
его глаз был освобожден ото льда, готовый к мгновенному погружению, и ветер,
дувший с  кормы,  заметно прибавляя ход  лодке,  доносил от  стекла свежий и
тонкий запах спирта.
 - Так,  значит,  тут у тебя все нормально, - сказал комиссар, берясь за
крышку люка. - Мы сейчас тебе сюда кофейку горячего расстараемся.
 "Малютка"  шла  вперед,  тяжело  раскачиваясь обледеневшим корпусом,  и
орудие перед рубкой, превратившееся в небольшого слона, уткнувшегося хоботом
в палубу, ныряло в волну и с плеском вздымалось из нее. Лодка была похожа на
айсберг, но она шла на север, она шла на север!..



    Леонид Сергеевич Соболев.
    Экзамен



 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
 Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
 OCR  SellCheck: Zmiy (zmiy@iox.ru), 20 февраля 2002 года
 ---------------------------------------------------------------------


 "Жорес" возвращался из похода.  Шторм утих,  и  к  осту от Шепелевского
маяка открылась спокойная, удивительно ровная гладь, начинающая по-вечернему
отблескивать сталью.
 С  обоих бортов потянулись низкие берега,  определяя собой путь в горло
залива -  в  Кронштадт,  -  и  скоро прямо по носу,  низко над водой,  вдруг
вспыхнула и,  дрогнув, ослепительно засияла в закатных лучах золотая точка -
купол  Морского собора.  Мягкий,  как  бы  усталый ветер дул  в  лицо,  и  в
спадающих его порывах дымовые трубы обдавали мостик теплым, пахнущим краской
током воздуха и утробным своим урчанием.
 Белосельский стоял на правом крыле мостика,  втиснув крупное тело между
штурманским столом и парусиновым обвесом поручней. После того, что произошло
в походе, ему хотелось малодушно спрятаться в каюте и не показываться никому
на глаза.
 Собственно говоря,  ничего особенного не произошло. На походе командиру
вздумалось провести ученье "человек за бортом".  Для этого с  мостика кинули
за  борт  связанную койку,  вахтенный комендор выпалил  из  пушки,  дежурные
гребцы бросились к  вельботу,  довольно быстро спустили его на  воду,  но  в
горячке вместо кормовых талей* выложили сперва носовые,  чего,  конечно,  не
следовало делать,  ибо  миноносец имел еще  порядочный ход  вперед.  Вельбот
развернуло задом наперед, ударило волной о борт "Жореса", причем сломало две
уключины, одно весло и придавило пальцы минеру Трушину.
 ______________
 * Тали - блоки, которыми поднимают на борт шлюпку.

 Ученье  не  состоялось,  боцман  хмуро  осматривал поднятый обратно  на
ростры поврежденный вельбот,  Трушин ходил уже с перевязанной рукой и мечтал
о  двухнедельном отпуске по комиссии,  а  койка вместе с  заключенным в  ней
пробковым матрасом бесследно затерялась в волнах Финского залива.
 Все  это,   вместе  взятое,   называлось  на   кают-компанейском  языке
"военно-морским  кабаком",  случалось десятки раз  и  ничего,  кроме  смеха,
вызвать бы не могло, если бы спуском шлюпки распоряжался любой из командиров
"Жореса",  кроме Белосельского,  и  если бы этот поход не был первым походом
его  на  "Жоресе".  Но  то,  что  Белосельский был  одним  из  тех,  кого  в
кают-компаниях  иронически называли  "красными  маршалами",  придавало этому
невинному эпизоду неприятный оборот.
 "Красными маршалами" бывшие  офицеры  прозвали  академиков приема  1922
года:   это  были  матросы,  только  что  вернувшиеся  с  гражданской  войны
командующими,   начальниками  штабов,  комиссарами  флотилий  и  кораблей  и
пришедшие  теперь  в   академию,   где   для   них  был  создан  специальный
подготовительный курс.  На  лето их  расписали по  кораблям для стажировки в
средних командирских должностях,  и  Белосельский попал  на  "Жорес" старшим
помощником командира.
 Он  мог  управлять артиллерийским огнем целой флотилии,  мог  составить
план  операции,  несущий  разгром  противнику (свидетельством чего  был  его
орден), но спустить на волне шлюпку - что умел сделать любой из командиров и
старшин "Жореса" -  он не смог. В башне линейного корабля, где он провел все
три года царской войны комендором,  потом унтер-офицером,  в Центробалте, на
миноносце,  где он  был комиссаром,  в  боях на  Волге,  в  штабе Каспийской
военной флотилии некогда было обучаться шлюпочному делу.  И  все  эти мелочи
морского дела,  привычные с  детства морскому офицеру,  для  него оставались
такими же неизвестными,  как молекулярное строение тех снарядов, которыми он
отлично умел попадать в корабли противника.  Именно поэтому партия направила
его в  академию,  и  именно поэтому подготовительный курс академии включал в
себя  разнообразные предметы  -  от  арифметики до  курса  морской  практики
младшего класса Морского училища.
 Но все же на левом его рукаве было чуть не вдвое больше нашивок,  чем у
командира "Жореса",  а у вельбота поломан борт, и у Трушина перевязана рука,
и   на   мостике   его   встретили   иронические   усмешки   артиллериста  и
снисходительный тон командира -  "ничего,  привыкнете,  Аким Иванович",  - и
очень  хотелось уйти  в  каюту.  Но  как  только  открылся Шепелевский маяк,
командир ушел с мостика, оставив Белосельского "вести корабль".
 Положим,  корабль вел штурман,  даже и  не взглядывая на Белосельского,
отлично понимая,  что тот торчит здесь для мебели.  На  мостике была обычная
обстановка домашности, уюта, веселого содружества хорошо знакомых и приятных
друг  другу людей,  присущая "Жоресу".  Штурман сидел на  поручнях компасной
площадки,  хитро обвив вокруг стойки длинные ноги,  и  напевал "Шумит ночной
Марсель".  Артиллерист Любский,  стоявший на вахте,  перегнулся назад, через
машинный телеграф,  слушая комиссара Вахраткина,  который сочно  рассказывал
очередную  историю,  сигнальщики  вполголоса  болтали  на  левом  крыле,  и,
по-видимому, всеми владело отличное настроение, какое бывает в конце похода,
и никому не было дела до Белосельского.
 А  в  сущности,  почему ждать от  них сочувствия?  За  две недели своей
стажировки он успел всем причинить неприятности. Прежде всего - комиссару.
 На  первом же  бюро коллектива Белосельский подытожил свои впечатления:
"Жорес" -  не  корабль,  а  усадьба,  бывшие  офицеры,  не  в  пример другим
кораблям,  верховодят всем,  комиссар ходит у них на помочах, подлаживается,
дисциплина на корабле и не ночевала,  миноносец развален...  Вахраткин встал
на дыбы:  кто-кто,  а уж он-то,  старый матрос, бывшего офицера за пять миль
чует!  Командиры "Жореса" -  честные спецы,  хорошие служаки -  не в  пример
другим кораблям сумели найти к команде подход, команда их любит и слушается.
Что до дисциплины,  -  видно, в академии ее учат по букве, и настоящего духа
революционной дисциплины так  и  не  расчухали.  Есть на  "Жоресе" хоть один
случай неисполнения приказания?  Нет! Если данному товарищу не нравится тон,
которым комсостав "Жореса" отдает приказания,  то здесь -  не армия и солдат
тут нет!  И  не будет!  На "Жоресе" настоящая трудовая дисциплина,  а тянуть
краснофлотцев и  за грязную робу в трибунал отдавать -  не выйдет!  Основная
задача  коммунистов во  главе  с  комиссаром -  добиться доверия к  спецам и
сплочения их с  командой,  -  таковая задача на "Жоресе" на сегодняшний день
выполнена.  И  выполнена не береговыми моряками-академиками,  а комиссаром и
коммунистами  корабля.   И   если  товарищ  Белосельский  начнет  запугивать
командиров и вводить свои порядки, то бюро коллектива "категорицки и в упор"
станет против...
 Но  после,  поговорив по душам с  остальными членами бюро -  с  рулевым
старшиной Портновым,  с  младшим инженер-механиком Луковским и  с машинистом
Колангом,  -  Белосельский увидел,  что бюро-то,  пожалуй,  "категорицки и в
упор" станет на его точку зрения.
 Артиллериста он  сразу  же  вооружил против себя  после первого осмотра
материальной части.  Тут  Белосельский -  бывший артиллерийский унтер-офицер
царского флота и  флагманский артиллерист Волжской флотилии -  был  вполне в
своей стихии.  Орудия действительно могли стрелять, и команда была как будто
обучена. Но погреба не проветривались, в стволах кое-где оказалась ржавчина,
а сам артиллерист,  когда Белосельский посадил его за прибор Длусского*,  не
смог решить задачи малость посложнее элементарных стрельб этого года,  после
чего сам же насмерть обиделся.
 ______________
 * Род учебного полигона для решения артиллерийских задач.

 Командир держался тактично и осторожно. Он принял Белосельского не так,
как  приняли академиков-стажеров на  других миноносцах,  где  дело  доходило
порой до прямого саботажа командиров по отношению к помощникам-академикам. И
хотя с  приходом академиков вся минная дивизия раскололась по горизонтали на
два  лагеря  -  командиры  миноносцев,  с  одной  стороны,  них  помощники -
академики -  с другой,  командир "Жореса" остался как-то посредине. Он порой
заходил в каюту к Белосельскому, когда в ней набивались академики с соседних
кораблей,  добродушно подшучивал над  их  жалобами и  как  будто  совершенно
примирился с  тем,  что  на  флоте  появились довольно  многочисленные кадры
будущих  командиров кораблей,  начальников штабов  и  командующих,  которые,
несомненно,  закроют ему путь к  продвижению на  высшие должности.  Он сразу
пошел  навстречу  Белосельскому,   охотно  подписал  все   составленные  тем
инструкции  по  дежурной  и  вахтенной  службе.  Но  войну  Белосельского  с
комсоставом он  наблюдал со стороны,  не вмешиваясь,  и,  когда Белосельский
вошел  в  жестокий  конфликт  со  старшим  механиком по  поводу  кочегаров и
погрузки  провизии (на  "Жоресе" машинная команда  добилась привилегий и  от
верхней работы была  когда-то  и  кем-то  освобождена),  командир отшутился:
"Монтекки и  Капулетти?..  Давнишний спор  славян  между  собою,  строевые и
"духи"?  Увольте,  не командирское это дело -  капуста! Кто бы ее ни грузил,
мне важно, чтобы у команды был борщ... Разберитесь уж сами..."
 Белосельский "разобрался" - и нажил себе и в старшем механике врага.
 Штурман Шалавин объявил нейтралитет.
 - Эпоха великих реформ!  -  резвился он за вечерним чаем.  - Опять же -
свежая струя и  луч света в темном царстве,  не возражаю.  Пущай фукцирует -
нас,  лоцманов, это не касаемо. Команды у меня - раз-два и обчелся, и портки
у  всех  чистые,  а  девиацию в  академии только на  втором курсе  проходить
начнут. Он меня, как Любского, не забьет, я его сам лямбдой-аш* покрою...
 ______________
 * Лямбда-аш - направляющая сила магнитной стрелки на корабле, термин из
девиации - науки о магнитных силах, действующих на железном корабле.

 Однако,  будучи человеком веселим и любопытствующим, он с удовольствием
засиживался в кают-компании,  слушая жестокие драки Белосельского со старшим
механиком,  и,  по приверженности к чистому спорту, становился для оживления
разговора на точку зрения Белосельского.
 - Люблю решительность, - сказал он раз Луковскому. - Роскошный мужчина!
Опять же  -  как  долбает,  как долбает!  Красота...  Я  чего-нибудь выкину,
Петрович,  чтоб он  и  на  меня кинулся,  ей-богу!  Давно меня начальство не
долбало, отвык, а люблю хороший фитиль - жить как-то интереснее...
 Штурман,   кроме  Луковского,  казался  Белосельскому  единственным  из
комсостава,   на  кого  можно  было  опереться.   Он  был  из  недоучившихся
гардемаринов, и в нем не было еще того особенного, офицерского духа, который
Белосельский чуял и  в  командире,  и в старшем механике,  и в артиллеристе.
Кроме того,  несмотря на вечный балаган, несмотря на быстро прилипшее к нему
этакое,  "чисто  жоресовское",  пренебрежение к  дисциплине,  он  был  очень
неплохим штурманом и  дело свое,  по молодости лет,  еще не успел разлюбить.
Вот и  сейчас,  сидя на поручнях в  позе,  которая ему казалась остроумной и
должна  была  выражать  презрительную беззаботность ("Подумаешь -  плавание!
Лужская губа  -  Кронштадт,  маршрут номер  пять,  Калинкин мост,  плата три
копейки!.."),  он, не меняя позы, незаметно и очень зорко прицеливался через
пеленгатор на  сияющую точку Морского собора.  Мины  кругом фарватера стояли
еще на местах.
 - "И женщины с  мужчинами идут в каб-бак..." Уважаемый товарищ кормчий,
отсуньте-ка ваше плечико вправо, - сказал он рулевому и, чтобы не спускаться
со своей площадки,  всмотрелся в путевой компас через бинокль.  -  Благодарю
вас,  дышите свободно... И не откажите, трясця вашей бабушке, точнее держать
на румбе! Сто девять с половиной, курс девять!
 - Я  ж  так и  держу,  -  ответил рулевой,  но тотчас поспешно завертел
штурвалом:  курсовая черта стояла против ста четырех с половиной. - Есть сто
девять с половиной!
 - Так  держать,  -  сказал  штурман и  потом  покосился на  Вахраткина,
сморщившись и почесывая в затылке. - Иван Андреич! Рассказ ваш превосходен и
очень,  оч-чень  мило  спет...  но,  смею заметить,  трепотня на  мостике не
располагает к точности курса.  А слева -  шарики,  и я взрываться не хочу. А
вы?
 "Молодец",  -  подумал Белосельский.  Собственно,  этот клуб на мостике
должен был прекратить он сам,  но после неудачи со шлюпкой ему казалось, что
каждое его слово будет принято иронически.
 Он собрал в себе мужество и выглянул из-за штурманского стола.
 - Товарищ  вахтенный начальник,  примите замечание,  вы  не  следите за
точностью курса,  -  сказал он и сам почувствовал,  как резко прозвучала его
сухая интонация, так не совпадающая с домашностью обстановки на мостике.
 Любский откинулся от телеграфа,  комически развел руками и посмотрел на
комиссара - мол, не пойму, кто же здесь начальство: вы или он? В этом как бы
добродушном жесте  было  столько  презрения,  что  у  Белосельского внезапно
поплыло в глазах.
 - Я не слышу ответа, товарищ командир! - повысил он голос.
 Штурман любопытствующе свесил голову вниз.  Комиссар дипломатично пошел
к трапу.
 Артиллерист, не сдаваясь, пожал плечами:
 - А не знаю, что мне, в сущности, отвечать... Странно...
 Штурман тихонько присвистнул.
 Белосельский вышел  из-за  столика.  Фуражка  Вахраткина уже  белела  в
провале люка.  Не хочет портить отношений? Ладно... Он обвел глазами мостик:
сигнальщики перестали  болтать  и,  видимо,  ожидали,  как  повернется дело.
Вахтенный прислонился к мачте,  независимо поигрывая цепочкой от дудки.  Это
был  Плоткин,   артиллерийский  старшина,   правая  рука  Любского  и  вожак
комендорской вольницы. Он с улыбочкой поглядывал на Любского, как бы говоря,
что отлично понимает нелепую придирчивость старшего помощника.  Улыбочка эта
решила дальнейшее.
 Белосельский повернулся к компасной площадке:
 - Товарищ штурман, научите командира РККФ Любского правильному ответу!
 Штурман удивленно поднял голову, и Белосельский с горечью почувствовал,
что залп прошел мимо.  Неужели и этот откажет?  Все-таки одна шатия, друг за
дружку горой...  Но  то ли в  лице Белосельского,  в  сжатых его скулах и  в
расширенных ноздрях было что-то необычное, то ли в глазах его штурман прочел
тревогу и надежду,  или просто сама ситуация показалась ему забавной,  но он
скинул ноги  с  поручней и  уже  без  балагана стал "смирно",  подняв руку к
козырьку.
 - Следует  ответить:  есть  принять  замечание,  приказано  следить  за
курсом!
 - Повторите, товарищ командир.
 Артиллерист вспыхнул.
 - Я не попугай... и... не мальчишка!
 - Повторите  уставный  ответ,   товарищ  командир,   -  с  подчеркнутым
спокойствием сказал  Белосельский и  боковым  зрением  увидел,  что  Плоткин
оставил дудку  в  покое  и  подтянулся.  Штурман любопытно переводил глаза с
Белосельского на артиллериста.
 - Я сказал, что не попугай! Я буду жаловаться комиссару!..
 Теперь штурман с  удовольствием потер руки и мечтательно облокотился на
компас  с  видом  человека,  который готовится слушать любимую арию:  сейчас
начнется мировой долбеж...
 Но Белосельский отвернулся от артиллериста и подозвал Плоткина:
 - Товарищ  вахтенный  старшина,  доложите  командиру  Краснову,  что  я
приказал ему сменить вахтенного начальника.
 Плоткин,  неуверенно повторив  приказание,  взглянул на  артиллериста и
пошел  вниз.  Любский с  пятнами на  лице  смотрел вперед,  ничего не  видя.
Шалавин сполз с  компасной площадки и,  опасливо пройдя мимо  Белосельского,
целиком залез в штурманский стол, похожий на собачью будку.
 На  мостик поднялся минный специалист Краснов.  Смена  вахты  произошла
вполголоса,  потом  артиллерист  повернулся  к  трапу,  но  Белосельский его
остановил. Он решил довести бой до конца.
 - Я не разрешал вам спускаться с мостика, товарищ командир, - сказал он
негромко,  и  Любский понял,  что  перегибать палку опасно:  черт его знает,
доведет до трибунала... все же как-никак на мостике, во время похода...
 - Вахту сдал исправно,  курс сто девять с половиной,  -  сказал он,  не
подымая глаз.
 - Можете идти.  В  Ленинград не  поедете,  пока не сдадите мне зачет по
командным словам и ответам. Понятно, товарищ командир?
 - Есть сдать зачет по  командным словам и  ответам,  -  пересилив себя,
ответил артиллерист и с грохотом скатился вниз по трапу.
 На  мостике наступила удивительная для  "Жореса" тишина.  Потом штурман
высунул из  своей будки нос и  осмотрелся.  Краснов,  видимо,  вполне оценив
обстановку,  стоял около рулевого,  то и дело заглядывая в компас, подымая к
глазам  бинокль,   наклоняясь  к  счетчику  оборотов.  Сигнальщики  неслышно
копошились у  флагов,  наводя порядок в их цветистых комочках.  Белосельский
по-прежнему втиснулся между штурманским столом и  обвесом.  Штурман тихонько
подергал его за рукав.
 - Аким  Иваныч,   -   сказал  он   молящим  шепотом,   сделав  насмерть
перепуганное лицо, - дозвольте неофициально... я ж не на вахте, ей-богу...
 Белосельский взглянул на него и едва удержал улыбку.
 - Не паясничайте, штурман. Учили бы лучше товарищей, как себя держать.
 - Аким  Иваныч!  Как  перед  богом...  Люблю  классный фитиль,  это  же
красота,  кто понимает, но тут... ох, и хай будет! - Он схватился за голову.
- Он же скандал подымет и  вас с  нутром и  с перьями съест,  три дня носить
будет,  выплюнет, обратно съест и не выплюнет, так и погибнете... Я понимаю,
печенка в  вас играет после камуфлета со шлюпкой.  А  вы плюньте и  берегите
здоровье,  черт с ней,  со шлюпкой!  Ей-богу,  не то бывает...  Я тоже,  как
первый раз на девиацию выходил... боже ж ты мой: стою на мостике, тут тебе и
магниты,  и таблицы,  и справа банки,  и слева стенка, а корапь прет, а море
тесное,  а посоветоваться не с кем,  а амбиция играет...  словом -  тое-мое,
зюйд-вест и каменные пули...
 - Ладно,   штурманец,   в  каюте  поговорим,   -  сказал  Белосельский,
почувствовав,  как дрогнуло в нем сердце при напоминании о шлюпке. - Следите
за курсом. Тут тоже море тесное.
 - Есть следить за курсом,  тут море тесное!  - гаркнул штурман, выпучив
глаза,  но и  в  самом деле пошел к путевому компасу.  Белосельский проводил
взглядом его  высокую и  смешную фигуру.  За  всем этим балаганом как-то  не
поймешь,   на   чьей  он  стороне,   -   хорошо  хоть  сейчас  не  подвел  с
артиллеристом...
 Он  выставил лицо  на  ветерок,  за  обвес,  и  снизу донеслось быстрое
шипенье  воды.  Он  опустил  голову,  вглядываясь в  неподвижно стоящую  под
мостиком разрезную волну и оцен