матросов. Уголь, уголь! Уголь - спасение Кронштадту,
Питеру,  стране, революции!.. Тихий океан, выходя из узких берегов сибирской
магистрали,  заливает Сибирь...  Холодно в  Питере от  ледяных валов  Белого
моря,   и,  вздуваясь,  захватывают  серые  плоские  волны  Финского  залива
Петергоф, Гатчину, Детское Село...
 Понятия  странно  смешиваются и  путаются.  Страна  мечется в  тифозном
голодном бреду кольцевых фронтов, выплескивая в историю героические видения,
поражающие и необычайные.  Матросы - верхом на конях бьются в зеленой степи,
морские корабли - ходят по рекам. Полевые трехдюймовки, изумляясь непонятным
морским командам,  бьют по кораблям с покачивающихся барж,  а морские орудия
стреляют с площадок бронепоездов по пехотным цепям,  отсчитывая дистанцию по
привычке на кабельтовы. Кронштадтские форты, до судороги сворачивая прицелы,
стреляют себе за спину, в тыл, по обходным группам белоэстонцев, а где-то на
Волге уже  записана в  вахтенный журнал небывалая в  истории военно-морского
искусства  атака   кавалерии  на   миноносец.   Линейный   корабль   "Андрей
Первозванный" двое суток громит с моря Красную Горку - форт, выстроенный для
поддержки в бою линейных кораблей.

 Так, ломая традиции морской войны, Красный флот, в самих боях отыскивая
новые правила боя, бился эсминцами на реках, матросами - в степи, подлодками
- во  льдах,  линкорами  -  в  гавани,  пока  в  гигантском  напряжении  сил
республика не  остановила валы  катящихся на  нее  океанов и  пока  моря  не
отступили к своим естественным бассейнам.
 Разрушенные заводы,  голые поля,  истоптанные пастбища одни за  другими
показывались из-под отступающих океанов. Остров Москвы обсыхал, расширяясь в
пространстве.  Корабли интервентов,  захваченные отливной волной, дрейфовали
из  Балтики,  оставив одну  шестую часть  своих семидесяти двух  вымпелов на
неглубоком дне  Финского  залива.  Французская эскадра,  потрепанная штормом
восстания,  уходила от Одессы,  и скоро вслед за ней, увлекаемая неудержимым
отливом,  скатилась с  крутых  отрогов Крыма  мутная врангелевская волна:  с
Перекопа дул пронзительный,  с  ног сшибающий норд.  В радуге нефтяных пятен
вошел в  свои  берега Каспий,  вновь отделившись от  Черного моря Кавказским
хребтом,  и,  наконец,  последним отступил от  Приморья Тихий океан вместе с
японскими крейсерами.
 Моря вновь стали советскими.  И к израненным,  разграбленным их берегам
медленно начала приливать восстанавливающаяся жизненная сила республики.


II

 Была осень 1922 года.  Впервые на  зеленые просторы Балтики был вынесен
советский военно-морской флаг. Балтика встретила его десятибалльным штормом.
Трое суток она  раскачивала и  сотрясала ударами волн все  десять тысяч тонн
"Океана", сбивая его с курса.
 Мы  не  изменили ни курса,  ни намерений.  Мы пронесли наш юный флаг до
самой Кильской бухты, показали чужим кораблям и берегам его мятежное пламя и
возвращались обратно по присмиревшему враждебному морю.  И  вот у  мыса Мэн,
спускающего в  зеленые воды ослепительные меловые утесы,  мы начали валиться
набок.
 На  четвертые сутки  похода корабль стал  медленно крениться на  правый
борт,  удивляя этим всех,  кто был на  мостике:  чтобы свалить огромное тело
"Океана",  требовался не тот легкий вечерний бриз, который дул от Швеции. Но
кренометр  в  штурманской рубке  второй  уже  час  продолжал  отклоняться от
вертикали с  неприятной безудержностью.  Когда он показал шесть с  половиной
градусов,  на  мостик  поднялся  вызванный  командиром старший  механик.  По
старческим его  щекам  катились капли  пота,  и  узловатые матросские пальцы
дрожали в бессильной ярости.
 Балтика  все-таки  взяла  свое:   шторм  поднял  в  трюмах  всю  грязь,
накопившуюся там  за  время  многолетней  летаргии  корабля,  и  она  забила
перепускные помпы. Вода в котлы пошла только из цистерн одного левого борта,
и  корабль получил крен,  увеличивавшийся тем больше,  чем больше воды брали
котлы. Перекачать воду и выровнять крен оказалось невозможным.
 Крен этот опасности не представлял. Торговые корабли порой и не с таким
креном  бродят  по   морям,   напоминая  собой  лихо  заломленную  шапку  на
подвыпившем матросе.  Но в  Петрограде,  у моста Лейтенанта Шмидта,  занимая
собой  добрую половину Невы,  лежал  на  боку  такой  же  огромный корабль -
"Народоволец",  оборвавший швартовы и  перевернувшийся,  когда вся  вода  из
левых цистерн была небрежно и неумело израсходована.  И этот призрак встал в
кочегарках  "Океана".  Шторм,  разболтавший грязь  в  трюмах,  расшевелил  и
людскую накипь:  кто-то  в  кочегарке стал убеждать остальных не перегружать
уголь из верхних ям правого борта, что могло выправить крен: все равно, мол,
перевернемся...   Люди,   не   видавшие  ранее  моря,   но   часто  видевшие
"Народовольца",  упали духом.  Вот  почему старший механик,  отслуживший всю
службу машинистом того же самого "Океана",  дрожал от ярости и ругался,  как
может ругаться старый балтийский матрос.
 Поход пришлось прервать.  Мы  стали на  якорь под  шведским берегом,  и
девять  машинистов,   таких  же  балтийских  матросов,  вместе  со  стариком
механиком всю ночь перебирали донки,  очищали с них липкую грязь, перекачали
потом воду с борта на борт и выпрямили этим корабль. Он снялся с якоря в два
часа дня,  а  в  пять мы приняли радио о том,  что комсомол взял шефство над
флотом, и о том, что "Океан" получает новое имя - "Комсомолец".

 Из  семисот военных моряков "Океана" хорошо если семьдесят бывали ранее
в  море.  Балтийские матросы -  матросы семнадцатого года  -  давно покинули
корабли для бронепоездов и море для степей, сменив двенадцатидюймовые орудия
на  трехлинейные винтовки и  условные лошадиные силы  машин  -  на  реальных
мохнатых коней Первой Конной.  Те,  кто остался в  живых,  строили Советскую
власть в  городах,  только что отбитых у  белых,  немногие из  них учились в
академиях,  вернулись  на  флот  комиссарами.  Балтийский  флот  терял  свои
жизненные  силы.   Вялое  белокровие  год-два  назад  ослабило  его  гнойным
фурункулом кронштадтского эсеровско-меньшевистского восстания.
 Истощенный,  недвижный,  исхудавший,  Балтийский флот  требовал  свежей
волны здоровой крови,  чтобы жить  и  расти вместе с  оправляющейся страной.
Комсомол был призван дать ему новых людей,  заменить ими тех,  кто струсил в
кочегарках "Океана",  тех,  кто безразлично сторожил в  гавани недвигающиеся
корабли.
 Комсомольцы пришли на флот.
 Он  встретил их  сурово.  Горячую романтику "солнечных рей" он с  места
окатил  холодной водой.  Буквально -  потому  что  в  разрушенных,  стылых и
грязных Дерябинских казармах, что на Васильевском острове, кипятку в бане не
оказалось.   Секретари  уездных  и   губернских  комитетов  комсомола  (ниже
"сельского масштаба" комсомольцев во  флот не  отбирали),  ежась,  но весело
вымылись  в  холодной воде,  приняв  это  за  первое  "оморячивание".  Потом
повалились на  голые топчаны спать (коек тоже  не  оказалось) -  "казбеки" в
своих черкесках  тверяки,  все как один в белых заячьих шапках,  подаренных
губернским  комитетом  для  трудной  флотской  службы   рязанцы,  сибиряки,
северяне,  петроградцы, москвичи - в полушубках, в валенках, в тулупах - две
с  половиной тысячи  отборных комсомольцев со  всей  страны.  На  местах  их
провожали,  как на  фронт,  и  долго еще,  как на  фронт,  посылали подарки:
папиросы,  сахар,  мыло, блокнот и письмо от организации - все это в кисете,
сшитом чьими-то девичьими руками. Кисетов у иных к весне набралось до сорока
штук.
 Комсомольцев остригли (не  без  боя),  одели  в  бушлаты,  сквозь сукно
которых свободно просвечивала даже  пятисвечовая лампа,  обули  в  картонные
ботинки  образца 1921  года  и  разослали по  экипажам и  по  военно-морским
школам.
 Там их встретили иронически.  "Шефский подарочек" - так называли их те,
кого они пришли оздоровлять,  а кое-кого и сменять.  Так звали их в экипажах
матросы-инструкторы,  отсидевшие всю гражданскую войну в тылу.  Так звали их
старики боцмана, никак не мирившиеся с новым и непонятным типом "новобранца"
- разговорчивого,   самостоятельного,   въедливого  до  неполадок,  с  места
заявляющего о том,  что он пришел "оздоровлять флот".  Так звали их и многие
из  командного  состава,  побаивавшиеся  их  политического превосходства над
собой.
 Больной флот мстил им, чем мог. Он мстил сложной терминологией, которой
их не обучили в экипаже,  где инструкторы занимали все их время бесконечными
приборками и  чисткой  картошки и  откуда  они  вынесли единственное морское
слово  -   "гальюн".   Он  мстил  отмирающими  "традициями"  -  татуировкой,
семиэтажным  матом,   клешем  в   шестьдесят  сантиметров,   мстил  влиянием
"жоржиков" и "иванморов",  мстил и прямым издевательством тех, кому на смену
пришли  эти  комсомольцы.  В  кубриках экипажа старые инструкторы,  осмотрев
только что вымытый линолеум,  украшали его презрительным плевком: "Разве так
палубу  драют!  Мыть  щераз!"  Старшины из  унтеров  заставляли чистить свои
ботинки,  включая эту операцию во  всемогущую "приборку".  "Жоржики" уводили
комсомольцев на Лиговку -  и не отсюда ли в комсомольский обиход вошли дурно
пахнущие  слова:  шамать,  топать,  братуха,  коробка  (корабль)  и  прочие,
украшавшие когда-то литературу о комсомольцах?
 Весной,  пройдя строевую подготовку в  экипаже и  разбившись по школам,
комсомольцы впервые увидели корабли.  Какие корабли!..  Из всего Балтийского
флота  плавало  несколько миноносцев,  учебное судно  "Комсомолец" и  линкор
"Марат".  Остальные "плавали" преимущественно по  закону Архимеда,  то  есть
лишь теряя в своем весе столько,  сколько весил вытесненный ими объем мутной
воды Кронштадтской гавани, - без всякой возможности передвижения.
 "Морская практика" началась с  чистки трюмов.  Из всех тяжелых работ на
корабле это одна из самых неприятных и грязных, заслуженно рассматривавшаяся
в  царском флоте  как  вполне равноценная замена карцера или  гауптвахты.  В
трюмах  "Марата" геологические напластования многолетней грязи  являли собой
спрессованную историю  флота  со  времен  семнадцатого года.  Ледовый  поход
восемнадцатого  года  был   представлен  остатками  сахара  и   белой  муки,
вывезенных из  складов  Гельсингфорса.  Девятнадцатый год  отложил  машинное
масло  боевых  походов.  Двадцатый -  сгнившую  мерзлую  картошку и  капусту
продовольственных отрядов.  Все это спаялось ржавчиной всех годов в  плотный
слой, прилипший к металлу корабля. Комсомольцы отбивали его ударами ломов. И
тогда из-под пробитой корки,  твердой,  как броня,  в  спертый воздух трюмов
подымались  спиртовые  пары  разложения.  Комсомольцев  выносили  из  трюмов
пьяными.
 Вместе  с   этой  очисткой  трюмов  возрождающегося  Красного  флота  -
запущенных трюмов, вынудивших "Океан" прекратить первый поход по Балтийскому
морю,  -  комсомольцы должны  были  очистить и  личный состав флота  от  той
ржавчины,  которая осталась еще с  царских времен и спаялась с гнилой слизью
"клешнической" психологии, доведшей флот до позора кронштадтского восстания.
И пробитая корка ложнофлотских "традиций" испускала ядовитые пары,  отравляя
комсомольцев-моряков.  "Старички"  приучали  их  к  щегольству сверхматерной
брани,  накалывали  им  татуировки,  доказывали  несомненную  выгоду  уменья
"попсиховать" с  командиром и  учили  гордиться гауптвахтой -  как  орденом,
венерической  болезнью  -   как  доблестью,  отлыниванием  от  работ  -  как
геройством. Худший слой военных моряков защищался, как мог, от свежей струи,
ворвавшейся во  все уголки быта и  службы и  несшей с  собой новые понятия о
дисциплине, работе и учебе.
 Секретари  уездных  и  губернских комитетов  комсомола  очищали  трюмы,
драили  палубу,  стояли  вахты,  чистили  картошку,  заменяли на  политчасах
политруков,  учились  артиллерии,  машинному делу,  гребле,  теребили старых
моряков,  вытягивая из  них  знания и  опыт,  и  бредили по  ночам страшными
морскими словами:  "клюз", "комингс", "бейдевинд", "гинце-кливер-леер-лапа".
Кое-кто  поддался отраве  "старичков" и  посидел на  гауптвахте.  Кое-кто  в
отчаянии  кидал  на  стол  комиссара свой  комсомольский билет.  Но  спайка,
стойкость, энергия комсомольцев взяли свое.
 Им пришлось бороться и с недоверием комсостава, и с замкнутостью старых
специалистов,  ревниво  оберегавших профессиональные тайны,  и  (кое-где)  с
близорукостью комиссаров,  не  разглядевших,  что  в  этой  молодой волне  -
спасение флота, и со сложной терминологией, и с морской болезнью, и со своим
собственным самолюбием, которое порой получало очень сильные уколы.
 Они завоевывали флот,  как неизвестную страну.  Здесь, на кораблях, они
нашли наконец себе союзников.  Это были военкомы, старики боцмана (оценившие
все-таки их неистребимую,  но какую-то непривычную любовь к  флоту),  лучшая
часть командиров и коммунисты-военморы. Партия большевиков, начав возрождать
флот, сделала ставку на комсомол - и не ошиблась.
 И  если вспомнить комсомольцев тех годов,  вырывающих на гребных гонках
призы  у  старых  матросов,  комсомольцев,  впервые  берущих в  руки  точное
штурманское оружие -  секстан и хронометр,  комсомольцев, впервые стреляющих
из  огромных  орудий,   -   прежде  всего  на  память  приходит  то  волевое
устремление,  которое было присуще им.  Командиры из этих комсомольцев резко
отличались  от   кадровых  командиров  -   в   большинстве  своем   усталых,
безразличных,   надорванных  многими   годами   войны   и   болезней  флота.
Краснофлотцы-комсомольцы  совсем  не   походили  на   краснофлотцев  прежних
наборов.  Они принесли с собой на флот дисциплинированность, четкость мыслей
и поступков,  организованность времени, комсомольскую спайку, энергию, жажду
работы  и  хорошее  настроение  уверенных  в  себе  людей.   Они  пришли  на
разрушенный,  усталый флот  с  мечтой о  могучем советском военном флоте,  с
романтикой "солнечных рей",  с  песней "По  всем океанам развеем мы  красное
знамя  труда"  -  и  история,  творимая  ими  вместе  с  миллионными массами
советского народа,  осуществила эту мечту,  которая тогда, в трюме "Марата",
казалась только мечтой.
 Они  -  адмиралы Советского Военно-Морского Флота  -  стоят  сейчас  на
мостиках новых крейсеров, они - инженеры - строят теперь гигантские линкоры,
они -  подводники -  создали в ледяной воде Финского залива и Баренцева моря
легенды о  советских подводных лодках.  Это они положили начало новым кадрам
флота,  они -  "шефский подарок" Ленинского комсомола флоту социалистической
родины, - подарок, с которого история сняла иронические кавычки, выбросив их
в мусор вместе с людьми, придумавшими их.


III

 В  мае 1921 года мы  вышли на  пробу машин.  Весна выдалась на редкость
солнечная  и  теплая,   нагретый  над  морем  воздух  дрожал  на  горизонте,
приподымая острова и  искажая очертания маяков.  Финский залив был пустынен:
под  серебряной его  гладью угрюмо и  опасно толпились стада мин,  и  только
кое-где в  этом обманчивом просторе были проложены узкие улицы,  огражденные
частоколами  вешек.  Это  были  протраленные фарватеры,  и  по  ним,  строго
придерживаясь вех,  опасаясь  уклониться  хоть  на  полкабельтова,  шел  наш
эсминец.  Кроме него, в море было только четыре тральщика. Они медлительно и
деловито утюжили залив,  похожий более  на  суп  с  клецками,  прокладывая в
минном  поле   новый   переулок,   которому  штурмана-острословы  уже   дали
наименование: "Биоркский тупик".
 У  острова  Сескар,  на  углу  "Кронштадтского проспекта"  и  "Лужского
переулка",  мы встретили пароход.  Это был обыкновенный грузовой пароход под
голландским флагом,  но мы удивились ему,  как морскому змею:  до сих пор из
иностранцев нам доводилось видеть только одни военные корабли.
 Пароход шел прямо на  нас -  аккуратно по  самой середине протраленного
фарватера,  как  по  ниточке,  всем своим видом показывая,  что готов скорее
стукнуться с  нами,  чем  рискнуть отклониться хотя бы  на  метр к  страшным
вехам. Мы вежливо положили руля и дали ему дорогу, прижавшись бортом к линии
вех. Так в узком переулке, расходясь, грузовики наезжают колесами на панель.
Пароход благодарно отсалютовал флагом,  и  мы  хором  прочли  на  его  борту
невиданную надпись:  "Alexadre Polder - Rotterdam". Он пошел дальше, косясь
выпученными в  ужасе иллюминаторами на взрывчатую воду за линией вех и  с не
меньшим  страхом  всматриваясь  в   возникающий  на   горизонте  легендарный
Кронштадт.  Это был первый иностранный пароход, появившийся в наших водах за
семь лет войны и  интервенции,  -  первый из  десятков тысяч,  которые потом
приходили в  Ленинград,  наполняя густой синей краской выцветшие за эти годы
диаграммы грузовых потоков по Финскому заливу.
 Дорогу торговым кораблям открыли тральщики Краснознаменного Балтийского
флота.  В  первые годы возрождения Красного флота эти маленькие трудолюбивые
корабли расчищали будущему флоту  место для  его  учений и  тренировок.  Они
начали эту титаническую работу весной 1921 года и  закончили в 1924 году.  С
самой  ранней весны  до  поздней осени тральщики в  любую погоду выходили на
работу -  нудную, незаметную и опасную. Впрягшись в трал, они попарно тащили
под  водой  его  тяжелый  стальной  трос,  подвешенный к  буйкам,  задыхаясь
старенькими  своими  котлами,   отплевываясь  от   волны,   цепко   хватаясь
пеленгаторами  за  маяки  и  приметные  места  на  берегу,  чтобы  проложить
следующий галс точно рядом с  протраленной уже полосой.  Они уходили в море,
как рыбаки,  на целые недели,  не возвращаясь в гавань и во время штормов. А
штормы для них были не сладки: кораблики были маленькие, ветхие, некоторые -
как "Березина",  "Шексна" и "Буй" - просто колесные, вроде речных, и недаром
в те дни сложена была про них ласковая песенка:

 Буйка с Змейкой, ежли не потонут,
 Доплывут, доплывут!

 Тральщиков не хватало,  а молодая Советская страна требовала скорейшего
открытия плавания по Финскому заливу торговых кораблей.  И тральщиками стали
все  сколько-нибудь пригодные для этого корабли:  буксиры,  катера,  паровые
яхты и  даже миноносцы.  Этим на долю выпало "контрольное траление":  заведя
трал,   они  быстро  носились  по  необследованным  районам  с  удивительным
спокойствием,  удивительным,  ибо их осадка,  глубокая осадка миноносцев, не
давала  им  никакой  гарантии  не  стукнуть по  мине  собственным форштевнем
раньше,  чем ее  обнаружит волочащийся сзади трал.  Это небезопасное занятие
считалось нормальным и  обычным,  и  в  этой школе воспитывались из молодежи
новые кадры молодого флота.
 Тральщики  проводили  за  тралами  первые  советские торговые  корабли,
привозившие  необходимые  для  восстанавливаемой  промышленности  республики
машины  и  материалы.  Краснознаменный Балтийский флот  с  честью  возвращал
торговому советскому флоту свой  долг  срока тысяча девятьсот восемнадцатого
года.
 Тогда -  в  апреле -  тяжелые льды  закрывали Гельсингфорсскую гавань и
тяжелые  шаги  маннергеймовских отрядов  звучали  у  самой  гавани.  Финская
революция была задавлена интервентами, и Балтийский флот лишался своей базы.
Корабли надо было спасти,  надо было вывести их через льды в Кронштадт.  Без
машин,  почти  без  топлива  балтийцы уводили  корабли -  все,  которые хоть
как-нибудь могли двигаться.  Линкоры и крейсера, миноносцы и подлодки шли по
пробитой ледоколом "Ермак" ледяной дороге.
 Но мы двигаться не могли: на "Орфее", эскадренном миноносце, был погнут
левый гребной вал, а в правой турбине была "капуста" - лопатки ее были смяты
осенней аварией.  Мы стояли в Южной гавани Гельсингфорса, в центре города, и
смотрели на уходившие своим ходом корабли Балтийского флота. До 12 апреля мы
не знали,  каким образом удастся нам спасти наш корабль от напора призванных
финской буржуазией германских войск под  командованием генерала Маннергейма.
Часть команды перешла на "С