ые флоту  степи и  леса.  И  самый тон  его,  сдержанный и
спокойный,  ничуть  не  был  похож  на  соленый  и  резкий  разговор  старых
балтийцев.
 Но в нем жило то,  что в академии называлось "волей к победе" и что сам
комбриг   называл   "боевым  упорством",   "балтийским  упрямством"  или   -
по-давнему, по-матросскому, - "марсофлотством".
 Собственно,  ничего особенного Савкин не предлагал. Ну, какое геройство
было в  том,  чтобы подвезти на  лошади по  льду термосы с  супом и  цинки с
патронами?   Но,   вглядевшись  в   его   глаза,   где   сидело  это   самое
"марсофлотство",  комбриг понял,  что суп -  это только разведка, что Савкин
задумал другое, о чем пока не говорит, и что этот юноша - из тех, кто найдет
выход из  любого положения  кто  пойдет сам и  поведет за  собой людей куда
угодно.
 - Ну,  вези борщ,  балтиец,  - сказал он, называя его словом, которое у
него  означало высшую похвалу.  -  Вези,  вези...  я  тебя  насквозь вижу!..
Адъютант, начальнику тыла сказать, чтобы борщ мировой был!
 И  ночью Савкин выехал с  борщом на  лед.  Десять лыжников сопровождали
розвальни.  Савкин направлял Крошку по их лыжням,  как бы стараясь расширить
полозьями эту  узкую дорогу,  но  Крошка то  и  дело проваливался в  снег по
брюхо.
 Невнятная,  неясная мгла висела над заливом, белое марево снега и луны.
Где-то далеко ухали залпы, порой в небе, шурша, пролетал над головой снаряд.
Потом луна зашла,  и к этому времени Крошка задымился, тяжело поводя боками.
Савкин дал  ему  передохнуть,  лыжники разобрали по  рукам  концы,  которыми
прихвачены были к  розвальням термосы,  цинки с  патронами и тюк с газетами,
подкинутый  начальником тыла,  и  впряглись  в  сани,  помогая  Крошке.  Уже
светало, когда из снега донесся окрик:
 - Пропуск?
 Это был секрет перед торосами...
 Через сутки Савкин вернулся,  привезя трех тяжело раненных снайперскими
пулями. Он тотчас же прошел к комбригу, и тот понял, что не ошибся: борщ был
только разведкой -  разведкой пути и силы Крошки.  Настоящее дело начиналось
теперь.
 Ночью с берега на лед съезжала тройка.  В корню был Крошка, в пристяжке
- сильный Линкор и выносливая Торпеда.  В розвальнях было,  очевидно, что-то
потяжелее,  чем  борщ,  потому что полозья,  несмотря на  дважды прокатанную
Крошкой колею,  вязли в снегу, и вся тройка задымилась далеко до того места,
где в первую ночь остановился Крошка.  Но Савкин на этот раз не щадил коней,
понукая их,  дергал вожжи,  и  тяжелый воз  все  ближе  и  ближе  подходил к
торосам.
 Там  его ждали.  Неслышно и  быстро распаковали воз.  Тускло блеснула в
рассветной мгле сталь. Тупое рыльце орудия хитро выглянуло из рогожи.
 Орудие появилось на льду, перед самым лесом, - орудие, которого враг не
мог ожидать!
 Его  собрали,  лежа за  льдинами,  потому что снайперы,  еще не  видя в
неясной мгле цели,  но услышав возню,  не давали приподыматься над торосами.
Савкин заботливо повалил за  льдину сперва Крошку,  потом  и  остальных двух
коней.  Торпеда заупрямилась, и Савкин возился с ней, негромко приговаривая:
"Ложись же,  дура,  подстрелят", когда рядом с ним рявкнул звонкий орудийный
выстрел,  потом другой,  третий... Торпеда испуганно взметнулась и встала во
весь рост, но стрелять по ней уже было некому...
 В прибрежном лесу, кишевшем на каждом дереве снайперами, - этим тайным,
скрытым,  невидимым врагом,  -  теперь свистела между ветвей шрапнель прямой
наводки.  Орудие,  привезенное Савкиным,  в  упор  било  по  лесу.  Шрапнель
стряхивала с  елей  пласты  снега,  подсекала  суки,  сшибала,  как  яблоки,
закутанных в белое людей с автоматами.
 - Один! - крикнул Савкин, забыв про Торпеду. - Еще один! Третий!..
 В  трехстах метрах от  торосов падали на  снег  под  сосны  неподвижные
фигуры.
 В лес, освобожденный от снайперов, кинулись балтийцы. Они перепрыгивали
через торосы,  бросались в снег и ползли к берегу, достичь которого не могли
все  эти  четверо суток.  Уже  слышны  были  взрывы  ручных  гранат -  бойцы
добрались до  проволоки  уже  яростно  загремели пулеметы  дотов,  лишенных
передовой своей охраны -  снайперов. Савкин схватил винтовку, лежавшую возле
раненого, и кинулся было на лед, но, вспомнив, крякнул и вернулся к коням.
 - Вставай, Крошка, поехали обратно, такая уж у нас работа - и повоевать
нельзя!..
 Он  подобрал четырех раненых,  мягко уложил их в  санях на солому,  где
только что лежало орудие,  сейчас осыпавшее шрапнелью окопы перед дотами,  и
поехал к отряду.
 Розовый и  морозный вставал над  замерзшим морем  рассвет.  Сразу же  у
торосов  Савкин  встретил  на  льду  первую  группу  лыжников-краснофлотцев,
подальше вторую,  за ней третью - и так до самого своего берега он ехал, как
по людной улице.  Уже показалось солнце,  веселые и  ясные его лучи освещали
разгоряченные и  серьезные лица друзей,  и  по  коротким их возгласам Савкин
понял,  что  отряд  вышел на  лед  еще  задолго до  первого выстрела орудия,
доставленного им в  торосы.  Видно,  крепко поверил комбриг в выдумку своего
"флагманского конюха",  что  бросил  вслед  за  ним  балтийскую силу,  чтобы
использовать прорыв правого фланга и  ударить в тыл этим мрачным,  скрытым в
земле  вражеским дотам.  Видимо,  понял это  и  враг,  потому что  все  чаще
вставали на льду тяжелые черные столбы разрывов крупных снарядов и на чистой
пелене снега темными озерками сияла вода. Но балтийцы все шли и шли, мерно и
неостановимо,  и над их головами, шурша и воя, неслись туда, за торосы, наши
снаряды, расчищая им путь в тыл и фланг врага...
 Через три  дня  весь балтийский лагерь со  своими лазаретами,  кухнями,
гаражами и машинами снялся с якоря,  чтобы продвинуться вперед.  "Лошадиному
дивизиону" снова пришлось жарко,  а  Крошка и  Савкин приказом капитана Розе
были откомандированы в распоряжение комбрига, который все еще не мог ходить.
То и дело в лесу раздавалась странная команда:  "Флагманский катер к трапу!"
- и  Савкин,   лихо  развернувшись  меж  сосен,  подавал  "катер",  то  есть
розвальни,  заботливо устланные полушубками.  Комбрига переносили в сани,  и
Крошка пробирался по тропам или целине к переднему краю.
 Однажды "флагманский катер" возвращался с  переднего края.  В этот день
было  очередное  передвижение  лагеря.  Лесная  дорога  была  сплошь  забита
машинами и  людьми,  возами  и  танками.  Саперы  спешно строили мост  через
оборонительный ров  перед  разбитой  и  уничтоженной линией  дотов,  и  весь
огромный  караван  тыла  вытянулся по  дороге.  Комбриг  приказал проехать к
строящемуся мосту.
 Дорога,  черная и  накатанная,  здесь  обрывалась,  и  на  белом  снегу
виднелись лишь следы краснофлотцев-минеров. Савкин придержал Крошку. Впереди
медленно шли краснофлотцы,  держа в руках легкие бамбуковые палки и водя ими
перед собой.  Могло показаться,  что  они  удят в  снегу рыбу.  Гибкие палки
размеренно описывали  в  воздухе  широкие  полукруги,  и  время  от  времени
кто-либо из краснофлотцев становился на колени и  осторожно разгребал руками
белую  пушистую пелену  снега.  Через  минуту в  руках  его  блестела медная
маленькая трубка.  Это был запал мины,  теперь обезвреженной, и тогда из-под
снега   доставали   круглую   металлическую   коробку,    в   которой   была
законсервирована смерть.
 Вся  дорога была  минирована.  Мины  были  хитрые:  они  были  способны
выдержать тяжесть человеческой ноги,  но обязательно взрывались под тяжестью
танка или машины.
 Крошка  нетерпеливо фыркал,  ожидая,  когда  люди  с  удочками двинутся
вперед,  и  охотно шел вслед за ними.  Комбриг дал указания и приказал ехать
обратно.
 Колонна  танков  и  грузовиков уже  шла  навстречу,  медленно  подминая
пушистый снег,  в  котором зияли черные ямы от вынутых мин.  У большой сосны
комбриг остановил свой "катер", и Крошка уткнулся мордой во встречный танк.
 Солнце празднично освещало заснеженный тихий лес, где-то плотно и бодро
гудели орудия, и казалось странным, что три-четыре дня назад здесь на каждом
шагу подстерегала смерть.  Она таилась везде -  в минах, в амбразурах дотов,
теперь разрушенных и  немых,  на  каждом дереве.  Сейчас здесь кипела жизнь,
раздавались громкие голоса,  шутки,  смех -  и  одно нетерпеливое стремление
вперед и все вперед,  к новой линии дотов, к новым трудным и славным победам
увлекало всю массу людей. Но краснофлотцы с удочками еще не окончили работы,
впереди могли еще лежать под снегом, тайно и коварно, металлические ящики со
смертью -  и  комбриг задержал колонну.  Приподнявшись в санях,  он крикнул,
чтобы нашли начальника тыла,  и  Савкин из  разговора комбрига с  командиром
танка  понял,  что  капитану Розе  сильно попадет за  то,  что  он  выслал с
удочками мало людей.
 Капитан Розе скоро появился.  Он  ехал на велосипеде,  изумляя всех (и,
вероятно,  самого себя) таким странным способом передвижения по  снегу.  Это
был подобранный им  на дороге велосипед,  ободранный и  погнутый,  без шин и
покрышек,  но  отлично  пробиравшийся  по  накатанной  колее  и  сохранявший
начальнику тыла  немало  времени в  его  бесконечном мотанье вдоль  колонны.
Крошка покосился на велосипед,  фыркнул и  рванулся вправо,  высоко взметнув
передние ноги.  Савкин,  невольно засмеявшись,  натянул вожжи,  но  внезапно
плотный и  тяжкий звук ударил ему в  уши,  черный столб встал перед глазами,
горячий удар сбросил его  в  сани прямо на  комбрига,  и,  когда выдохнув из
легких ядовитый сладкий дым, он открыл глаза, Крошки перед ним не было.
 Рядом  на  дороге ничком лежал капитан Розе,  сброшенный с  велосипеда,
комбриг ворочался в санях под Савкиным,  но стонов его тот не слышал, потому
что  в  ушах  гудело  и  выло.  Савкин соскочил с  саней,  потряс головой и,
убедившись,  что все в  порядке,  поправил на  полушубках комбрига.  Тогда и
капитан Розе  поднял  голову,  не  понимая,  что  произошло.  Командир танка
протирал глаза, засыпанные землей. Все были целы, кроме Крошки.
 Оглядевшись,  Савкин увидел на  снегу  шагах  в  тридцати распластанную
серую шкуру огромного битюга. Она лежала, отбросив в сторону пышный хвост, и
было  похоже,  что  мастер своего дела  тщательно освежевал коня,  выделывая
шкуру. Все остальное, что составляло крупный и могучий организм коня, висело
на ветвях сосен и  елей,  подброшенное силой взрыва.  Так рвались эти мины -
все вверх и ничего в стороны.
 К  месту  взрыва  бежали  саперы.  Комбриг,  морщась  и  потирая  ногу,
растревоженную падением Савкина, укоризненно смотрел на них.
 - Что ж,  прошляпили,  рыболовы?  -  сказал он  недовольно.  -  Товарищ
капитан, что же у вас так?
 Капитан Розе опять,  как и с борщом, почувствовал себя виноватым. Война
снова меняла его  специальность,  и  теперь приходилось думать об  удочках и
минах. Он нагнулся над ямой, поковырял ее и потом поднял голову.
 - Они  ни  при чем,  товарищ комбриг,  -  сказал он,  показывая обломок
доски.  -  Мина не металлическая.  А на дерево наши удочки еще не обучены...
Надо все сначала думать...
 Была ли  это  очередная хитрость врага или у  финнов уже кончился запас
мин,  аккуратно  заделанных  в  металлические коробки,  они  вынуждены  были
прибегнуть к  кустарной выделке,  но  мина  действительно была в  деревянном
ящике. И первым обнаружил это Крошка.
 Колонна  задержалась.  Капитан  Розе,  командиры и  краснофлотцы-минеры
стояли у развороченных оглобель, из которых вылетело на сосны тело Крошки, и
между ними  пошел серьезный разговор о  деревянных минах и  о  том,  как  их
находить.  Савкин плохо слышал, в ушах у него все еще гудело, и он смотрел в
сторону,  туда,  где  на  снегу лежала распластанная шкура Крошки.  Потом он
вздохнул и  пошел  разыскивать Торпеду,  чтобы  отремонтировать "флагманский
катер",  лишенный своего  могучего двигателя.  Он  нашел  Торпеду за  шестым
грузовиком и начал убирать из розвальней поклажу.
 - Спасибо Крошке!  -  сказал  Андреев,  хозяин  Торпеды.  -  Боевой был
коняга!
 - Боевой,  -  ответил Савкин,  и  тяжелая военная грусть легла  на  его
сердце, как будто он потерял в бою испытанного и верного боевого друга.
 Колонна медленно двинулась.  Краснофлотцы-минеры  второй раз  проходили
перед ней дорогу, очищая ее от новых, невиданных мин, обнаруженных Крошкой -
флагманским конем берегового балтийского отряда.



    Леонид Сергеевич Соболев.
    Невеста



 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
 Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
 OCR  SellCheck: Zmiy (zmiy@iox.ru), 20 февраля 2002 года
 ---------------------------------------------------------------------


 В  те  дни,  когда в  палате дежурила Люба,  все  мы  были  в  отличном
настроении.  Ласковая и  живая,  она влетала в  палату утром в  мягких своих
тапочках -  неслышный, но видимый солнечный луч. Мороз еще пылал на ее щеках
ярким холодным пламенем,  смешливые, почти детские глаза блестели оживленно,
и безногий майор, с койки неизменно возглашал:
 - "Девичьи лица ярче роз..." Любочка, выходит, дальше надо жить?
 - Обязательно! - звонко отвечала она, дуя на замерзшие пальцы.
 Заложив руки за спину,  она прижималась к черной большой печке -  белая
тоненькая фигурка,  деловитая серьезность которой  была  по-детски  уютна  и
трогательна.  Грея руки,  она со скоростью тысячи слов в  минуту болтала обо
всем:  об утренней сводке,  о  происшествиях с  сырыми дровами,  о том,  что
варится к обеду на кухне,  о вчерашнем кино.  И утихали постепенно стоны,  и
лица, сведенные судорогой боли, прояснялись, и надоевший, скучный больничный
воздух палаты свежел, и легчало горе, и улыбались мысли.
 Потом она прикладывала тоненькие пальцы к шее,  проверяя,  согрелись ли
они,  прямой носик  ее  озабоченно морщился,  она  оглядывала палату быстрым
взором хозяйки, соображающей, с чего начать день, - и подходила к койкам.
 Она умела быстро и  ласково делать все -  вымыть голову,  не  уронив ни
капли воды на подушку,  поправить повязку,  написать письмо тем,  у  кого не
работали руки или глаза,  вовремя уловить ухудшение и вызвать врача, цепко и
страстно бороться за  жизнь раненого в  час опасности,  утешить и  успокоить
того,  кто,  казалось,  потерял покой,  и погрузить его в тихий, облегчающий
душу сон.
 Мы все любили ее,  а может быть - все были влюблены. Но ревности вход в
нашу палату был  запрещен.  И  если в  свободную минуту Люба присаживалась к
кому-либо из нас поиграть в подкидного дурака,  все знали, что именно у него
сегодня тяжело на сердце, тяжелее, чем у других.
 В этот день я был по праву первым кандидатом на дурака. Ночь я не спал,
нервничая по причинам,  не относящимся к  рассказу,  и утром смог солгать ей
лишь улыбкой,  а не глазами,  отвечая на приветствие.  Удивительно,  как эта
юная женщина,  почти девушка,  чувствовала в  чужой душе неладное.  Она лишь
мельком взглянула на меня,  но,  закончив обход,  безошибочно подошла к моей
койке с колодой в руках.
 Однако игра не вышла.  Нынче детские ее губы порой опускались в горькой
складке,  веселые глаза  были  печальны,  и  мне  вдруг показалось,  что  ей
много-много лет.  Карты бесполезно остались лежать,  темнея на  белом одеяле
десяткой пик, символом горя, и мы разговорились негромко и откровенно.
 Ее  муж,  капитан-танкист,  воин  большой  смелости,  уже  награжденный
орденом,  пропал без  вести.  Месяц она не  могла отыскать его след.  Долгий
месяц эта женщина влетала к нам смеющимся солнечным лучом,  а между тем душа
в ней ныла и сердце сжималось,  и по ночам она плакала в общежитии, стараясь
не разбудить подруг.
 Вчера она нашла давнего друга мужа,  большого танкового начальника.  Он
взял ее руку и сказал:
 - Люба,  обманывать не буду. Павел остался в окружении. Прорвались все,
он не вернулся.  -  Он не дал ей заплакать и сжал руку. - Спокойно, Люба. Он
может вернуться.  Понимаешь -  надо ждать.  Конечно, это большое искусство -
ждать. Я обещаю тебе сказать, когда ждать будет больше не нужно.
 Я  смотрел на  нее и  искал в  себе ту силу,  которой была наделена эта
женщина.  Перед этим горем я  забыл о своем,  но слов -  тех слов утешения и
надежды,  которые с такой великой щедростью она шептала всем нам, - я не мог
найти в корявой, неловкой и себялюбивой мужской своей душе.
 Застонал майор на крайней койке.
 Люба вскочила и  легким видением скользнула к  нему.  И  вновь глаза ее
стали прежними,  и скорбь -  своя скорбь -  отступила перед чужой. И никто в
палате не заметил, какое горе несут ее тонкие, почти детские плечи.
 Вскоре меня перевели на  время в  другой госпиталь.  Через две недели я
вернулся в знакомую палату. Многих я уже не застал, появились новые раненые,
и рядом с собой я увидел огромную куклу из бинтов.
 Это  был  танкист,   которому  обожгло  грудь  и  лицо.   Все,  что  на
человеческом лице может гореть, у него сгорело: волосы, брови, ресницы, сама
кожа.  В белой марле жутко и зловеще чернели выпуклые темные стекла огромных
очков.  Очки  не  пропускали никакого  света,  они  лишь  предохраняли чудом
уцелевшие глазные яблоки от прикосновения бинта.
 Пониже,  хитро и  искусно,  было  оставлено отверстие для  рта.  Отсюда
невидимо исходила человеческая речь  -  живая  речь,  единственный проводник
мыслей и чувств.
 Танкист  боролся  с  медленной своей  и  долгой  болью.  Перевязки были
мучительны, но он хотел жить. Он очень хотел жить и снова драться в бою, Эта
воля к жизни кипела в его неразборчивой речи, в косноязычии сожженных губ.
 Он любил говорить.  В  темном и одиноком своем мире он жаждал общения с
другими.  Глухо  и  странно вылетали слова  из  недвижного клубка марли,  и,
научившись  понимать  эти  раненые,   подбитые  слова,  я  слушал  доблесть,
ненависть и  победу,  слушал бой и  касание смерти,  слушал мечты и надежды,
признания и исповедь -  все, что может рассказывать другу двадцатидвухлетний
человек,  бегущий от призрака одиночества. Другу - ибо к ночи мы подружились
той внезапной и крепкой дружбой, которая приходит в бою или в болезни.
 Под  утро  я  проснулся,  когда было  еще  совсем темно.  Тяжело дышала
палата,  порою  стон  прорезал это  тревожное дыхание  сильных  мужских тел,
поломанных боем.  По  тому,  что на  этот стон не  двинулась неслышная белая
тень, я понял, что дежурит не Люба. Вероятно, дежурила вторая сестра - Феня,
некрасивая и  немолодая женщина,  которая  быстро  уставала  и  ночью  часто
засыпала на стуле у печки.  Я встал,  чтобы выйти покурить, и, услышав меня,
танкист попросил пить (это звучало у него странно - как "шюить"). Боясь, что
я сделаю ему больно, я хотел разбудить сестру.
 - Не надо, - сказал он, - ничего...
 Я  осторожно налил  между  бинтами  несколько глотков  из  поильника и,
конечно, облил марлю. Смутившись, я извинился.
 - Ничего,  -  повторил он и засмеялся, обозначая смех тихими перерывами
дыхания. - Это только она умеет... Будто сам пьешь, губами...
 - Кто она?
 - Невеста.
 И я услышал необыкновенную повесть любви.
 Он говорил о женщине,  которой не видел и видеть не мог.  Он называл ее
старым русским ласкательным словом "моя душенька". Так назвал он ее в первый
же день,  учуяв в  ней особенную ласковость и  душевность,  и  так продолжал
звать,  потому что  сожженные его губы не  позволяли ему выговорить ее  имя.
"Ну, конечно, Люба, - подумал я. Это имя и в самом деле могло у него звучать
нелепо: Люа, Люша...
 Он говорил о ней с глубокой нежностью,  гордостью и - странно сказать -
страстью.  Мечтая вслух,  он угадывал ее лицо,  глаза, улыбку, и я поразился
этому провиденью любви.  Понизив голос,  он признался,  что знает ее волосы,
пушистые,  легкие волосы,  выбившиеся из-под косынки:  однажды он тронул эту
прядь,  пытаясь слепыми пальцами помочь ей  найти  упавший на  столик футляр
термометра. Он говорил о ее руках - нежных, сильных, бережных руках, которые
он часами держал в своих,  рассказывая ей о себе, о своем детстве, о боях, о
взрыве танка, о своем одиночестве и о страшной ж