изни урода, какая его ждет.
 Он пересказал мне все ее утешения, все нежные слова надежды, всю веру в
то, что он будет видеть, жить и снова драться в бою, и мне показалось, что я
слышу голос самой Любы.  Совсем шепотом он сказал мне, что завтра - решающий
день:  профессор обещал ему снять очки, и, возможно, он начнет видеть. Он не
говорил об  этом "душеньке" -  а  вдруг он  видеть не  будет?  Пусть она  не
мучается.  Не выйдет -  не выйдет,  он и  так знает ее лицо.  Оно прекрасно,
нежно,  он видит ее глаза и  в  них -  любовь.  И еще:  она уговорила его на
сложную операцию, которая вернет ему брови, ресницы, свежую розовую кожу. Он
знает,  какой болью он  купит себе это новое лицо,  но он пойдет на все ради
своей невесты.
 Да,  невесты. Он повторил это слово с гордостью. Муж ее погиб на фронте
совсем недавно, она одинока, как и он, и несчастна более, чем он: он потерял
только лицо,  а она -  любимого человека.  За долгие эти ночи они все узнали
друг о  друге,  и  любовь пришла в эту палату,  где витала смерть,  и жизнь,
приведенная любовью, помогла ему переломить себя. Ведь он хотел застрелиться
- ну, куда жить такому?..
 - Она сказала:  мне все равно, что будет с твоим лицом. Я тебя люблю, а
не лицо, понимаешь...
 И он заплакал. Я понял это потому, что грудь его, наполненная счастьем,
сотрясалась и дыхание стало прерывистым.
 Не мешая ему,  я тихо прилег на койку, думая о Любе. Странная ее судьба
поразила меня.  Была ли  это и  впрямь любовь -  необъяснимая любовь высокой
женской души -  или нежная жалость, которая порой так похожа на любовь? Или,
может быть,  разделенное горе,  ужас потери,  найденный призрак утраченного:
танкист,  герой,  воин...  Я  дожидался утра,  смены сестер,  чтобы в  одном
взгляде Любы прочесть разгадку -  в таких глазах все читалось легко.  В этих
мыслях я задремал.
 Проснулся я  поздно.  По знакомым признакам палатного дня я понял,  что
сестры уже сменились,  но  Любы в  палате не было.  Я  подошел к  танкисту и
спросил, как он себя чувствует.
 - Чудесно, - ответил он. - Она пошла узнать о перевязке. Слушай, только
ни слова ей о профессоре. Неужели сегодня я ее увижу?
 По голосу я понял, что он улыбается.
 - Она ведь красавица, ты же ее знаешь?
 - Красавица, верно, - ответил я.
 Он снова заговорил о  том,  как сегодня ее увидит.  Вдруг он замолчал и
притих,  слушая шаги -  легкие в тапочках, и было странно, что сквозь бинты,
укутавшие голову, он различил их. Или это был слух любви?
 - Она, - сказал он с глубокой нежностью. - Душенька моя...
 Я  обернулся.   Но  это  подошла  Феня,  очевидно  задержавшаяся  после
дежурства. Я хотел показать ему, что он ошибся.
 - Здравствуйте, Фенечка, сказал я. - Скоро там Люба справится?
 - Здравствуйте,  опять к  нам?  -  спросила она.  -  Уехала Люба,  мужа
отыскала. Раненый...
 И она подсела к танкисту.
 - Родненький мой,  Коленька,  - сказала она ласково. - Набирайся сил...
перевязка сейчас...
 Он судорожно протянул руку, и тотчас эта рука воина, видевшего смерть и
вздрогнувшего от предчувствия боли,  попала в  руки Фени:  видно,  перевязки
были  нестерпимы.  Она  покрыла ее  другой рукой,  и  большое,  значительное
молчание встало над ними.  Она тихонько гладила его руку, перебирала пальцы,
и в глазах ее,  устремленных на черные очки, теплым медленным течением плыла
любовь.
 Я  смотрел на  лицо  Фени -  незапоминающееся лицо,  которое мы  видели
ежедневно и скользили по нему равнодушным взглядом.  Удивительная перемена в
нем поразила меня. Немолодое, усталое - одухотворенное силой любви, оно было
прекрасно,  простое  лицо  русской  женщины  и  матери,  исполненное веры  и
грустной нежности.  Потом в  глазах ее появились слезы,  она тихонько отвела
голову, чтобы они не капнули на его руку. Но, почуяв это легкое движение, он
встревожился.
 - Душенька моя дорогая, что ты?
 И -  поразительная вещь -  Феня заговорила оживленно и весело,  ласково
ободряя его,  а слезы лились по ее лицу безостановочно и быстро - и глубокая
скорбь исказила ее рот,  из которого вылетали шуточные, веселые слова. Потом
глаза ее перешли на дверь, и безнадежная молчаливая мука отразилась в них. Я
проследил ее взгляд: в дверь вкатывали коляску, и я понял ее слезы. Это было
предчувствие приближающейся боли.
 Танкиста положили на коляску,  и  Феня пошла рядом,  держа его руку.  Я
провожал их.  У  двери перевязочной она  осталась.  Силы  ей  изменили,  она
прислонилась к косяку и дала волю слезам.  Я тронул ее плечо.  - Она подняла
на меня глаза.
 - Иван Савельич нынче сказал... Иван Савельич...
 Она не могла говорить.
 - Я  знаю,  -  ответил я.  -  Ну  что же  раньше времени волноваться...
Конечно, он будет видеть.
 Она замотала головой, как от боли.
 - Вот и  увидит меня...  Куда я  ему такая...  Что он  обо мне выдумал,
зачем  выдумал?..  Красавица,  красавица...  Пустите  меня!  -  вдруг  почти
крикнула она и прильнула ухом к двери перевязочной.
 Там я услышал веселый голос Ивана Савельевича:
 - Хватит, хватит на первый раз, еще недельку в темноте проведете!
 Феня  побледнела  страшной  бледностью  отчаяния  и   быстро  пошла  по
коридору. Больше ее в госпитале никто не видел. Потом узнали, что она уехала
на родину.



    Леонид Сергеевич Соболев.
    "Ответ врагу"



 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
 Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
 OCR  SellCheck: Zmiy (zmiy@iox.ru), 20 февраля 2002 года
 ---------------------------------------------------------------------


 Доклад заканчивался.
 Бумаги одна  за  другой переходили с  правой стороны раскрытой папки на
левую,  и  каждый раз  в  низком свете  настольной лампы сверкали нашивки на
рукаве докладывавшего.
 Он  говорил  негромко.  Слушавший его  флагман отвечал еще  тише,  и  в
паузах,  когда он  углублялся в  чтение,  покачивая над листами толстым,  но
очень остро отточенным синим карандашом, тишину кабинета нарушал лишь шелест
перелистываемых страниц и сухой треск разворачиваемого чертежа или карты.
 Если бы цифры, буквы, условные знаки чертежей могли звучать, в кабинете
стоял бы  грохот пневматических молотков,  вой  сверл,  визг пил и  басистое
гудение турбин,  а  легкий треск  чертежной бумаги звучал бы  гулом  тяжелых
орудий  и  плотными взрывами мин:  доклад имел  темой  вопросы строительства
большого военно-морского флота.
 Но  бумаги и  чертежи умели хранить тайну.  Они,  как и  скрытые в  них
корабли и орудия, были молчаливы. До поры до времени...
 - Ну, все? - спросил флагман.
 Докладывавший  взял  синюю  ученическую  тетрадку,   лежавшую  в  папке
последней.
 - Да вот, не знаю, товарищ флагман флота первого ранга... - сказал он и
усмехнулся. - Письмо вам. Личное и совершенно секретно...
 Флагман откинулся в кресле.  Видимо, он очень устал, веки его набрякли,
и  лицо  осунулось.  Он  крепко потер  ладонью коротко остриженный затылок и
потом  с  силой провел ею  по  всему лицу  от  левой скулы к  правому виску,
забирая в ладонь щеки и нос.  Очевидно,  это его освежило, потому что, когда
он открыл лицо, глаза его смотрели на докладывающего весело и хитро.
 - А!  -  сказал он оживленно.  - Это что, про могучий снаряд?.. Ну, ну,
давайте!
 Он поудобнее сел, потянулся за папиросой и раскрыл тетрадь.
 На клетчатой бумаге старательным почерком было выведено крупно:

МОГУЧИЙ СНАРЯД "ОТВЕТ ВРАГУ"

 Проект тов. Патковского Миши,
 пионера Зайсанского отряда имени Ворошилова,
 ученика 5-го класса, 12 лет, сына пограничника
 энского отряда

 Внизу стоял адрес школы и приписка: "Обязательно прошу ответ".
 Вторую страницу занимала так же  тщательно переписанная цитата из  речи
Председателя  Совнаркома  на  сессии  Верховного  Совета  и  внизу  -  опять
тревожная приписка:  "Обязательно, очень прошу ответ по адресу! Потому что я
выдумал это все сам,  оттого что теперь все мы  должны помогать,  потому что
нашей стране нужен могучий военно-морской флот".
 На третьей -  автор приступал к  изложению.  Сперва он сообщал данные о
себе.  Он жил в  городе Зайсане,  в Восточном Казахстане,  у самой китайской
границы,  и признавался, что моря никогда не видел, но что читал о нем книги
и  что старший брат Васи,  лучшего его приятеля,  три года назад вернулся со
службы на Балтийском флоте и много рассказывал о кораблях.
 Затем  излагались  причины,  заставившие автора  "много  задуматься над
обороной СССР":
 "Я  знаю,  какое могучее будущее ждет меня потом в  моей жизни,  ведь я
пионер,  потом буду комсомольцем,  потом членом партии.  Тогда наш Казахстан
расцветет, будет кругом железная дорога и разработки гор, так как у нас есть
свинец,  медь, каменный уголь и др. Тогда наш Зайсан будет быстро расти, как
растение, которое поливают. Я не хочу сказать, что наш Зайсан сейчас плохой,
нет -  он хороший, и я всегда буду его защищать, тем более рядом граница. Но
дело в  том,  что  у  вас  в  центре жизнь кипит,  как в  самоваре вода,  а,
наоборот,  наша жизнь тиха, как в пруду вода. Но нет! Это ненадолго, скоро и
наш  Зайсан будет  могучей столицей Восточного Казахстана,  тем  более рядом
граница,  и  пусть  угнетенные китайцы скорей увидят наши  небоскребы,  наше
метро,  и  Дворец юных  пионеров,  и  могучие колхозы вокруг и  пусть скорей
сделают все это у  себя.  И  нам надо защищать наш могучий город,  но у  нас
китайцы мирные и бедные,  и в Зайсане войны не будет,  а главная война будет
на море, и вот что я придумал для нашего военно-морского флота.
 Васин  брат  нам  рассказывал,  что  он  читал,  будто фашисты выдумали
могучий снаряд под названием "Человек-торпеда", и что туда ложат человека, и
он управляет торпедой,  и подгоняет ее к самому кораблю, и метко целится без
промаха,  потому что  ведь он  сам  с  этой торпедой вместе.  Потом взрывает
корабль навовсе.  И конечно,  сам притом тоже взрывается навовсе, потому что
он сам лежит в  этой торпеде,  где порох.  И  что будто у  фашистов найдутся
смельчаки,  которых будут ложить в  эти  торпеды,  они  будут целить в  наши
корабли и взрывать их, и сами, конечно, тоже взрываться вместе.
 И мы тогда заспорили,  что у нас такие герои тоже есть,  и даже сколько
угодно,  и что и Вася,  и я,  и все пионеры нашего отряда тоже не испугаются
лечь в  такую торпеду,  а потом мы пошли в класс и не доспорили.  Но потом я
много задумался и  сказал Васе,  что я  в торпеду не ляжу.  А когда он начал
тюкать и говорить "трус",  я преспокойно сказал, что это одни глупости и что
пусть фашисты умирают, а нам надо не умирать, а побеждать, чтобы самому быть
целым  и  строить дальше освобождение трудящихся.  А  так  умереть вовсе  не
фокус,  это всякий дурак сумеет, и никакого геройства тут нет, и эти фашисты
- дураки и  просто задаются,  а  лучше выдумать не могут.  И  я сказал,  что
обязательно выдумаю,  и уже начал думать,  а потом забыл, потому что получил
одно "плохо" по русскому и стал заниматься, и о войне некогда было. А потом,
когда изучали в  отряде сессию Верховного Совета,  я вспомнил обратно и стал
думать.
 Теперь расскажу,  что придумал,  а вы,  товарищ начальник,  обязательно
дайте ответ, верно я придумал или нет, может, ошибся, но я думаю - верно.
 Надо такие торпеды обязательно делать и у нас.  И чтоб они были могучие
и  взрывали корабль навовсе с  одного разу.  Туда  надо положить очень много
пороху и  сделать две машины -  одну в  торпеде,  ну,  про эту вы знаете,  а
другую -  ту,  что не знаете - сзади торпеды - там, где лежит человек, как я
нарисовал. И пусть она ходит быстро, быстрей, чем сейчас, быстрей всех.
 И тогда он в этой торпеде быстро подойдет к кораблю и будет целить, как
тот фашист,  потому что он ведь тоже с торпедой вместе.  А вот потом,  когда
будет совсем-совсем рядом и уж наверное попадет, - тогда пусть нажмет, где у
меня нарисована кнопка.  Тогда он от торпеды отцепится и  в маленькой лодке,
которая была  сзади  торпеды со  второй машиной,  пусть  быстро поворачивает
обратно и  быстро едет к своим,  чтоб его не задавило,  когда корабль начнет
падать.  И  тогда он опять берет вторую торпеду,  прицепляет ее,  как у меня
нарисовано, и опять идет на врага. И так и далее. Дурак фашист раз взорвет и
взорвется сам, а наш герой еще лучше научится, как взорвать другой корабль.
 Обязательно дайте ответ, что надо еще придумать.
 Извините,  что  плохо нарисовал,  пусть инженеры срисуют,  как надо,  и
пришлют мне,  я  проверю,  -  но  и  так все понятно.  Главное,  что человек
отцепляется, чтобы не умирать, а побеждать, вот это - герой!
 И  я назвал этот могучий снаряд "Ответ врагу".  Пусть так и называется,
когда выстроите.  Чтоб они знали,  что мы  все равно лучше их  придумаем,  и
пусть не задаются..."
 Конец  тетради  занимали рисунки  и  чертежи могучего снаряда.  Флагман
внимательно рассматривал их,  и  ждавший его улыбки собеседник так ее  и  не
дождался.  Флагман наконец поднял глаза,  и  собеседник увидел в  них мягкую
ласку и волнение.
 - "Надо не умирать,  а побеждать!.." -  повторил вслух флагман, бережно
закрывая тетрадь. - Удивительные у нас ребята растут!..
 Он встал и подошел к книжным шкафам, на которых стояли модели кораблей.
Подставив стул,  он  снял  модель торпедного катера и,  вернувшись к  столу,
протянул ее докладывавшему.
 - Отправьте-ка это Мише... А письмо ему я сам напишу.

 Письмо и посылка всколыхнули весь Зайсан.
 Флагман писал Мише,  что проект его замечательный, но что, к сожалению,
он  уже  осуществлен  с  небольшими  техническими изменениями  и  называется
торпедным катером,  модель  и  описание которого прилагаются.  И  еще  писал
флагман,  что он приказал напечатать Мишино письмо в газете, потому что Миша
очень хорошо ответил фашистам,  и что действительно героизм не в том,  чтобы
взрываться вместе с торпедой, а чтобы уметь и вовремя отцепиться, и все-таки
победить.
 В конверт была вложена еще отдельная записка:
 "Кстати, надо говорить не "ложат", а "кладут", не "ляжу", а "лягу".
 - Ну и что ж! - сказал Миша, весь красный от стыда, волнения и счастья,
вертя в руках модель.  -  Катер так катер...  Я не обязан все знать! А я еще
придумаю. Я все равно фашистов перепридумаю!



    Леонид Сергеевич Соболев.
    Парикмахер Леонард



 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
 Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
 OCR  SellCheck: Zmiy (zmiy@iox.ru), 20 февраля 2002 года
 ---------------------------------------------------------------------


 Это  был  волшебный мастер бритья и  перманента,  юный одесский Фигаро.
Впервые я увидел его на одной из морских береговых батарей, куда он приезжал
на  трамвае (так в  Одессе ездили на  фронт).  Он  приезжал сюда три  раза в
неделю по наряду горсовета -  живой подарок краснофлотцам,  веселый праздник
гигиены.
 В  кустах возле орудия номер два поставили зеркало и столик,  батарейцы
сгрудились вокруг, нетерпеливо дожидаясь очереди и заранее гладя подбородки.
Пощелкивая ножницами, как кастаньетами, он пел, мурлыкал, острил, гибкие его
пальцы играли блестящими инструментами,  и порой, когда обе руки были заняты
пульверизатором,  он  швырял гребенку на  верхнюю губу и  зажимал ее  носом.
Бритва так  и  летала в  его  ловких пальцах,  угрожая носу или уху быстрыми
взмахами,  - и очередной клиент с опаской водил глазами по зеркалу, следя за
ее сверкающим полетом.  Но остроты и песни никак не мешали работе,  и бритва
скользила по щекам, обходя все возвышенности, и Леонард сдергивал салфетку с
видом фокусника.
 - Гарантия на две недели, брюнетам на полторы! Кто следующий?
 Сев на стул,  я  невольно залюбовался в зеркале его пальцами.  Тонкие и
гибкие, они нежно прощупывали пряди волос, безошибочно отбирая то, что нужно
снять.   Каждый  палец  его,   бледный  и  изящный,   жил,  казалось,  своей
осмысленной,  умной жизнью,  подхватывая кольцо ножниц, зажимая гребенку или
выбивая трель на машинке,  в неустанном движении,  в веселой шаловливости, в
постоянном следовании за песенкой, сопровождавшей работу.
 Не удержавшись, я сказал:
 - С такими пальцами и слухом вам бы на скрипке играть.
 Он посмотрел на меня в зеркало и хитро подмигнул.
 - Хорошая прическа - тоже небольшая соната. Скажете - нет?
 Мы  разговорились.  Большие черные его  глаза  стали мечтательными.  Он
рассказывал о своем профессоре, который называет его "моложавым дарованием",
о скрипке,  о том,  что, когда кончится война, он пойдет в техникум и бросит
перманент,  из-за  которого его  зовут Леонардом,  хотя  он  просто Лев.  Он
говорил о  музыке,  о любимых своих вещах.  Пальцы его,  как бы вслушиваясь,
перестали балаганить.  Выразительные и  беглые,  они держали теперь гребенку
цепко и властно, как гриф скрипки.
 Приведя в порядок всех желающих,  он достал скрипку,  которую неизменно
привозил с собой на батарею, и краснофлотцы вновь обступили его. Видимо, эти
концерты после бритья стали на батарее традицией.
 Южное осеннее солнце сияло на тугих молодых щеках,  выбритых до блеска,
просторное море манило к  себе сквозь зелень кустов,  и огромное тело орудия
номер  два,   вытянув  длинный  хобот,   молчаливо  вслушивалось  в  певучие
украинские  песни,   в   жемчужную  россыпь  Сарасаге,   в   мягкие   вздохи
мендельсоновского концерта. Леонард играл, смотря перед собой через орудие и
кусты на море,  вторя невидимому оркестру и изредка напоминая о нем звучным,
верным голосом.  И  казалось,  что он  видит себя на большой эстраде,  среди
волнующегося леса смычков и воинственной меди труб.
 Очередной румынский снаряд,  рванувшийся за  кустами,  оборвал концерт.
Леонард со вздохом опустил скрипку.
 - Опять  пьяный  литаврист уронил  палку.  Им  нужен  строгий  дирижер.
Скажете - нет?
 Вторично  я  встретил  Леонарда  в  госпитале.  Он  лежал,  закрытый до
подбородка одеялом,  и черные влажные его глаза были грустны.  Я узнал его и
поздоровался. Он кивнул мне и попытался пошутить. Шутка не вышла. В коридоре
я спросил врача, что с ним.
 Была тревога.  Все из парикмахерской кинулись в  убежище.  Оно было под
пятью  этажами большого дома.  Бомба упала на  крышу,  и  дом,  сложенный из
одесского хрупкого известняка, рухнул. Убежище было завалено.
 В нем была темнота и душный,  набитый пылью воздух. Никого не убило, но
люди  кинулись искать  выход,  Закричали женщины,  заплакали дети.  И  тогда
раздался звучный голос Леонарда:
 - Тихо, ша! В чем дело? Ну, маленькая тревога "у-бе" - "уже бомбили"!..
Больше же ничего не будет...  Тихо,  я говорю!  Я у отдушины, не мешайте мне
держать связь с внешним миром!
 В убежище притихли и успокоились.  Леонард заговорил в отдушину,  и все
слышали, как он подозвал кого-то - видимо, из тех, кто кинулся к развалинам,
назвал адрес дома ("бывший адрес",  -  сказал он), вызвал помощь и пожарных.
Один  у  своей  отдушины,  не  уступая никому  этого  командного пункта,  он
распоряжался,  советовал,  как лучше подобраться к нему.  Он спрашивал,  как
идут раскопки, и передавал это в темноту.
 Люди лежали спокойно и ждали.  Хотелось пить -  Леонард сказал, что уже
ведут к отдушине шланг.  Стало душно - он обещал воздух, ибо со своего места
уже слышал удары мотыг и  лопат.  Он  передавал в  темноту время,  узнал его
через отдушину, и всем казалось, что часы текут страшно медленно.
 По  его  информации прошло около шести часов.  На  самом деле  раскопки
заняли  больше  суток,  и  помощь пришла совсем не  со  стороны отдушины,  в
которую он говорил.  Отдушины не было,  как не было долгие часы ни пожарных,
которые раскидывали камни где-то  высоко на  груде развалин,  ни  мотыг,  ни
лопат.  Все это выдумал веселый парикмахер Леонард, чтобы остановить панику,
успокоить гибнущих людей и вселить в них надежду.
 Когда добрались до  него,  он  лежал в  глухом углу,  и  руки его  были
прижаты тяжелым камнем. Пальцы были размозжены.
 Кисти обеих рук пришлось отнять до запястья.
 П