ти.
Мощный  бронированный дот,  сооружение  чудовищное  и  неуязвимое,  замолчал
навсегда, открывая дорогу рванувшимся в атаку балтийцам.
 Слава  о  балтийских отрядах,  действовавших со  льда  против береговых
укреплений,  о  способности появляться там,  где их  никак не  ждали,  об их
настойчивых и дерзких атаках перелетела и через линию фронта.
 Когда  в  марте  отряды краснофлотцев-лыжников,  совершив стремительный
бросок  в  шхеры  через  десятки  километров льда,  ударили  много  западнее
Выборга,  белофинская и  заграничная пресса подняла крик.  Писали о  дерзком
глубоком  ударе  в   тыл,   о   прямой  угрозе  Гельсингфорсу.   Белофинское
командование,  очевидно,  встревожилось не на шутку: оно сняло с выборгского
фронта две дивизии и бросило их против балтийцев.  Четверо суток белофинские
войска  атаковали свои  же  собственные укрепления,  где  засели  балтийские
краснофлотцы,  атаковали днем и ночью, беспрерывно - до самого исторического
полдня 13  марта,  когда  горнисты возвестили по  всему фронту отбой военных
действий и  победу  Красной Армии  и  Военно-Морского Флота.  И  лишь  тогда
выяснилось,   что   в   одном  из   дотов  сдерживали  натиск  целого  полка
всего-навсего одиннадцать балтийских моряков...
 Так  дралось на  земле  и  на  льду  третье  поколение Краснознаменного
Балтийского флота,  возрождая  боевую  славу  балтийских  матросских отрядов
гражданской войны.


II

 Над  ровным полем  аэродрома свистит ветер.  Он  взметает сухую  пелену
снега,  швыряет в лицо колючую его пыль, обжигает глаза нестерпимым морозом,
не  дает  вздохнуть.  Металл,  если коснуться его  без  перчаток,  мгновенно
прилипает к рукам.  Но у самолетов в темноте копошатся люди. Это авиатехники
готовят машины в полет.
 О работе техников часто забывают писать, - люди они земные, нелетающие,
и,  кажется, негде им проявить геройство и мужество. А между тем сколько раз
в бою и на высоте поминали их добрым словом летчики, когда капризная, хитрая
и  нежная  летающая машина безотказно работает в  воздухе в  любых  условиях
температуры, летного режима и высоты, когда простреленный в девяноста местах
самолет  к  утру  оказывается вновь  способен к  вылету!  И  каким  уменьем,
знанием, терпением и выносливостью обладали балтийские авиатехники, чтобы на
земле  предусмотреть то,  что  в  воздухе  может  обернуться катастрофой или
поражением!
 И  вот  они  копаются  у  машин  ночь  напролет,  сбрасывают на  морозе
полушубки,  чтобы в  одном комбинезоне залезть на полтора часа в хвост,  где
что-то не заладилось и где надо приложить умелую руку. Ветер, пошевеливая на
земле  самолеты,   насквозь  пронизывает  тело,   кожа  слезает  с  пальцев,
обожженная стылым металлом,  небо  уже  бледнеет вялым  зимним рассветом,  а
техники упрямо и упорно продолжают готовить машины: ветер разгонит облака, и
погода, несомненно, станет летной.
 Понятие  "летная погода" приобрело в  эту  зиму  на  Балтике совершенно
особый смысл.  Мороз,  на высоте доходящий до пятидесяти градусов ниже нуля,
когда сам  металлический организм самолета оказывался менее выносливым,  чем
человеческий,  считался "летной погодой".  Густая облачность, сопровождавшая
самолеты долгие часы  пути к  объекту атаки и  прижимавшая их  над  целью на
сто-двести метров,  тоже считалась "летной погодой",  и даже удачной:  можно
было появиться над целью внезапно из облаков,  избегнув неминуемого обстрела
зенитками.  Ветер, швыряющий самолет в жестокой болтанке, угрожающий ударить
его о землю при посадке или при налете,  тоже носил название "летной погоды"
и  расценивался как некоторое удобство,  гарантирующее отсутствие в  воздухе
вражеских истребителей.  Балтика не баловала летчиков погодой:  они летали в
любой  мороз,  ветер  и  облачность,  летали слепым полетом до  самого места
атаки,  летали ниже деревьев, летали на огромной высоте, обмораживая себе не
только руки,  но брови и веки,  обдуваемые сквозь щели очков диким встречным
ветром  холодной  высоты.  Создалась  новая  формула,  определяющая  "летную
погоду": "Когда летают лишь черти да советские летчики!.."
 Эта  формула принадлежит Герою Советского Союза майору Губанову.  И  он
оправдывал ее  в  течение всех ста пяти дней боевых действий.  Не  было дня,
когда бы он не поднял в  воздух свое соединение,  вылетая иногда по два,  по
три раза.  Он летал и в снежную бурю,  и в мороз,  летал в облаках, снижался
над зенитными батареями до пяти-десяти метров, расстреливая прислугу в упор,
пролетал в лесу над железнодорожной колеей, громя эшелоны поездов.
 И  однажды в  плотном морозном тумане,  лежавшем над  всем заливом,  он
сумел найти и утопить вражеский ледокол, выбравший эту явно нелетную погоду,
чтобы подвезти боеприпасы батарее...

 Изменчива и коварна погода над студеными водами зимней Балтики.  И даже
в  те  редкие дни,  когда облака поднимались над аэродромом,  возвращая небу
голубизну и ясную прозрачность, даже и тогда где-нибудь над морем прозрачный
воздух мог уплотниться в густые облака.
 На боевом маршруте, вдали от базы, самолеты эскадрильи Героя Советского
Союза майора Крохалева попали в низкую облачность.  Над самой водой, не выше
семиэтажного дома,  нависла серая,  мутная стена.  Она не остановила боевого
полета крохалевцев, - эскадрилья врезалась в нее, не меняя скорости и строя.
Соседнее звено то и дело исчезало из глаз,  серая плотная мгла скрыла и воду
и  небо.  Увидеть теперь что-либо  впереди можно  было  лишь  на  расстоянии
десяти-двенадцати секунд полета.
 Однако и  этих  немногих секунд оказалось достаточно,  чтобы балтийские
летчики сумели провести неожиданный маневр и внезапный бой.
 Внизу, на серой воде, вдруг мелькнул корабль. Звено старшего лейтенанта
Гуреева мгновенным броском перешло в атаку.  Набрать высоту, необходимую для
сбрасывания бомб,  было некогда:  транспорт вновь исчез бы  под спасительным
покровом облаков,  прикрываясь которым он и рассчитывал доставить белофиннам
боеприпасы.  Решать нужно было  немедленно.  И  решение не  опоздало:  звено
сбросило бомбы, что называется, "себе под хвост"...
 Грохочущий гул,  столбы воды и обломков... Сильный удар взрывной волны,
усиленной,  очевидно, особыми свойствами груза самого транспорта... Самолеты
подбросило,  накренило,  швырнуло вниз,  к  воде.  Как  верткие и  послушные
истребители,  выровнялись у самой воды огромные скоростные бомбардировщики и
опять  вошли  в  мутно-серую  мглу  облачности,   сверхъестественным  чутьем
балтийских летчиков угадав свое место в строю эскадрильи.

 Есть  такой  летный  термин:  боевой курс.  Вот  что  означают эти  два
коротких слова.
 Позади -  несколько часов напряженного внимания,  постоянной готовности
отразить атаку  истребителей,  поиска  ориентиров,  мгновенно появляющихся и
исчезающих в окнах облаков,  тревожного подсчета бензина (летали так далеко,
что иногда возвращались на базу с  сухим баком)...  Трудный,  долгий полет к
месту атаки подходит к концу.  Устал весь экипаж -  и летчик,  и штурман,  и
стрелок-радист.  Застыло тело, несмотря на греющую электроткань комбинезона,
устали глаза,  плохо слушаются закоченевшие руки. Но вдали появляется объект
атаки -  и  сразу все забыто!  Обостряются все ощущения,  напрягаются нервы.
Сейчас - боевой курс!..
 Небо  перед  эскадрильей прорастает  разноцветными букетами.  Багровые,
черные,  желтые,  белые, темно-зеленые, они беззвучно распускают в небе свои
фантастические цветы  круглыми  пушистыми  шапками,  располагаясь  друг  над
другом в  три,  четыре,  а  порой и  в шесть слоев.  Это -  разрывы зенитной
артиллерии,  ураган  осколков  и  крупных  шрапнельных пуль,  ливень  кусков
металла,  каждый из которых несет смерть человеку, пожар - самолету, поломку
- рулям.  Эта  плотная завеса огня встает перед эскадрильей -  и  эскадрилья
врезается в нее.
 К   разноцветным   букетам   шрапнели   добавляется   зеленое   кружево
трассирующих пуль.  Ловя  самолеты,  светящиеся  их  струи  пересекают  небо
длинными лентами,  запутанными и  переплетенными,  как  ленты серпантина.  В
каждой такой струе - непрерывный поток крупнокалиберных пуль: зажигательная,
бронебойная,  простая и  разрывная мчатся друг  за  другом вслед светящейся,
которая и отмечает в небе направление всей этой смертоносной струи.
 Некоторое  время  самолеты  могут  еще  маневрировать,  сбивая  расчеты
батарей и  пулеметчиков.  Они внезапно "пухнут" в небо или снижаются к самой
земле.  Они  меняют скорости в  невероятных диапазонах.  Они  стремительно и
круто разворачиваются. Летчики показывают чудеса управления, лавируя по всем
трем измерениям.
 Но  подходит  критический  момент,   когда  самолет  должен  прекратить
маневрирование и  прямо,  как по ниточке,  идти на цель.  Это и  есть боевой
курс.
 Перед летчиком вдруг начинают вспыхивать лампочки -  красная,  зеленая,
белая. Это штурман увидел цель и наводит на нее самолет.
 Сам штурман висит впереди летчика в своей прозрачной кабине, вынесенной
между моторами.  За тонкими ее бортами,  как в уютной комнате, он производит
сложнейшие  математические  расчеты,   для   чего,   как   известно,   нужна
элементарная тишина,  а  не эта беспокойная обстановка.  Потом,  в базе,  он
вынет из алюминиевой стойки, в трех сантиметрах над головой, сплющенную пулю
или посчитает, сколько дырок оказалось в целлулоиде. Сейчас ему не до этого.
 Он  ищет  между цветными букетами и  лентами чуть заметную точку цели и
устанавливает самолет на боевом курсе,  нажимая кнопки ламп:  красная - чуть
влево,  зеленая - вправо, белая - так держать. Играя на кнопках одной рукой,
сжимая  другой  ручку  бомбосбрасывателя,  штурман под  пулями  и  осколками
складывает  в  голове  ветер,   скорость,  высоту  и  десятки  других  цифр,
рассчитывает доли секунды,  чтобы с  предельной точностью обрушить на  врага
разнообразные свистящие бомбы.  А иногда он,  астроном и математик, вынужден
мгновенно  переменить  специальность  и   вместо   точных  аэронавигационных
приборов  взять  в  руки  рычаги  пулемета и  поливать свинцом  истребитель,
подвернувшийся по  носу.  Его  спокойствие и  уменье определяет собой  успех
атаки и время пребывания на боевом курсе.
 А время это - из тех, где секунда тянется год.
 Летчик  прекратил  уже  спасительное  маневрирование и  послушно  ведет
самолет,  поглядывая на вспыхивающие лампочки штурмана.  Самолет идет теперь
точно  по  прямой.  Минуту-полторы он  представляет собой отличную цель  для
зенитных орудий и пулеметов, и разрывы вспыхивают теперь совсем рядом с ним.
Но  он  пойдет  так,  в  этом  кипенье металла,  непреклонный,  упрямый,  не
отклоняющийся от боевого курса,  пока не сбросит бомбы точно в цель или пока
его самого не собьет снаряд, лопнувший у крыла... Пули, светясь, пронизывают
корпус  и  плоскости  самолета,  прозрачную  кабинку  штурмана,  но  самолет
выдерживает боевой курс...
 Бомбы сброшены. Казалось бы, можно крутым виражом или пикированием уйти
из  металлического облака,  в  котором шел  на  боевом курсе самолет.  Но  у
балтийских  летчиков  находились  еще  какие-то   запасы  сверх-человеческой
выдержки:  они  продолжали идти  боевым курсом еще  полминуты-минуту,  чтобы
удостоверить  фотоснимком  точность   падения   своих   бомб   -   "привезти
квитанцию"...
 Однажды на  таком боевом курсе,  вдали от базы,  Герой Советского Союза
майор Крохалев почувствовал,  что ему обожгло плечо.  Сперва он подумал, что
ранен.  Но нестерпимый жар продолжал жечь спину.  Тогда он понял, что на нем
горит меховой комбинезон,  запылавший от зажигательной пули или, может быть,
от  короткого замыкания перебитых проводов  термоткани.  Продолжая неуклонно
вести самолет боевым курсом по сигналам штурмана,  Крохалев с силой прижался
плечом к  спинке сиденья,  пытаясь плечом притушить огонь.  Но мех горел,  и
жгучая боль не ослабевала.
 Майор Крохалев не сошел с боевого курса.  Он вывел самолет на цель,  он
выдержал  с  горящим  плечом  и  время  фотосъемки и  только  тогда  заложил
немыслимый вираж,  уходя от снарядов и пуль,  от страшной боли, грызущей ему
спину.  Тогда ветер,  ворвавшийся на повороте, раздул тлеющий на плече мех в
пламя, и Крохалев вспыхнул весь.
 Страшен  пожар  на  самолете,  но  можно  ли  вообразить себе  горящего
летчика?  Остаться в кабине -  значило поджечь собою весь самолет  прыгнуть
вниз - значило превратиться в живой факел, подвешенный к парашюту...
 Крохалев нашел выход.  Не  оставляя управления самолетом,  он по частям
сорвал с себя горящий комбинезон, выбросил его куски за борт и повел самолет
в одном белье.  Здесь,  на высоте, было около пятидесяти градусов ниже нуля.
Почти голый,  с  черным обугленным плечом,  прогоревшим до  лопатки,  он вел
самолет два с лишним часа, довел и посадил его на родном аэродроме.
 На  боевом курсе  был  подстрелен самолет Героя Советского Союза майора
Ракова -  того  самого Ракова,  о  котором ходили легенды.  Он  бомбил самые
отдаленные объекты,  он  любил появляться над ними из-за  леса,  со  стороны
глубокого тыла,  и самое имя его вошло в лозунг балтийских летчиков:  "Будем
гада всякого бомбить не хуже Ракова".
 На  одном  правом моторе Ракову не  удалось на  этот  раз  вывести свой
самолет на цель с  той точностью,  к  которой он привык.  Остальные самолеты
сбросили на  объект свои  бомбы  и  тогда увидели,  что  командир эскадрильи
делает медленный левый разворот обратно к цели.  С одним мотором,  на высоте
трехсот метров,  настойчивый и  аккуратный летчик все  же  выполнил задание:
сбросил бомбы  и  только тогда  повернул к  базе.  Эскадрилья пристроилась к
своему командиру.
 В этом полете проявилось еще одно качество балтийских летчиков - забота
о друге.
 По  пониженной скорости и  по  тому,  как  он  упорно  набирает высоту,
летчики догадались,  что с командирским самолетом что-то неладно. Эскадрилья
тоже сбавила скорость, и самолеты пошли вплотную, рядом с командиром, как бы
поддерживая  раненого  сокола  своими  крыльями.  Раков  приказал  по  радио
возвращаться на базу без него.  С видимой неохотой эскадрилья прибавила ход,
но два самолета первого -  командирского -  звена остались.  Они по-прежнему
шли на малой скорости,  следя за командирским самолетом,  готовые помочь ему
отбиваться от  истребителей или,  в  случае  чего,  сесть  вместе с  ним  на
вражескую территорию, чтобы спасти экипаж. Летчики думали о своем командире,
а  командир думал о них:  если они потянутся с ним на этой скорости,  то все
неприятности посадки на  базе  в  темноте будут грозить не  одному,  а  трем
самолетам. И Раков вновь приказал идти вперед.
 Но самолеты шли рядом,  как пришитые.  Тогда, первый раз в жизни, майор
Раков обратился в  бегство:  он  выбрал подходящее облако и  нырнул в  него,
чтобы этим  заставить друзей потерять его  и  волей-неволей прибавить ход  и
возвращаться на базу.
 Однако расчеты его не  оправдались.  Когда уже в  сумерках,  планируя к
базе  с  четырех тысяч метров (где самолет обледенел,  но  зато набрал запас
высоты,  чтобы дотянуть до базы),  Раков выскочил из облаков,  он увидел под
собой те же два упрямых самолета.  Рассчитав его курс и ход,  они продолжали
ползти на  малой скорости,  посматривая на  облака,  не  покажется ли из них
командирский самолет,  идущий на  вынужденную посадку в  море,  на лед или в
руки врага...
 Высокое  и  благородное чувство  боевой  дружбы,  готовность балтийских
летчиков к самопожертвованию во имя спасения товарища ярче всего сказались в
прекрасном поступке Героя Советского Союза старшего лейтенанта Радуса.
 Дравшийся рядом с  ним  истребитель был сбит,  но  летчик все же  сумел
благополучно посадить раненую машину на небольшой площадке в торосах,  рядом
с  расположением  белофинских  войск.  Радус  ринулся  за  ним.  Он  отогнал
пулеметным огнем белофиннов, спешивших к торосам, он ухитрился посадить свой
самолет на этом тесном пространстве,  поджег подбитый истребитель,  поднял в
воздух раненого летчика и долетел с ним до базы...

 В  яростном неравном бою со  стаей истребителей над укрепленным районом
противника бомбардировщик получил тяжелые повреждения.  Внезапно атакованный
превосходящими силами, он сумел уйти от первой атаки труднейшим для тяжелого
самолета маневром - переворотом. Он сумел уничтожить одного из врагов, сумел
сбить пламя загоревшейся плоскости скольжением на крыло,  сумел вырваться из
кольца атакующих даже  тогда,  когда  отказал простреленный левый мотор.  Но
когда на  него навалились со всех сторон подоспевшие истребители и  когда на
третьей  атаке  на  нем  вспыхнули бензиновые баки  -  самолет превратился в
костер.  Но  все-таки пули продолжали лететь из этого клуба дыма и  пламени,
недавно называвшегося самолетом.  Это  беспрерывно и  метко  бил  по  врагам
раненый стрелок-радист Белогуров.
 Штурман,  старший лейтенант Харламов,  горел  в  своей передней кабине:
вражеская пуля,  попав  в  револьвер,  спасший  ему  жизнь,  зажгла  на  нем
комбинезон.
 Летчик  лейтенант  Пинчук  продолжал  вести  горящий  самолет  к  своим
берегам.  Он вел,  ничего не видя, чутьем, ибо дым и огонь заполнили всю его
кабину.
 Вышел из  строя и  второй мотор.  Бомбардировщик пошел на снижение,  на
территорию врага.  Белофинские истребители отстали: участь горящего самолета
казалась им решенной.
 Но самолет,  пылающий,  лишенный моторов, все же тянул к своим берегам:
еще живы были в  нем балтийские летчики и еще сохранился между ними телефон.
Летчик  Пинчук  заменил  свои  обожженные глаза  здоровыми глазами  штурмана
Харламова.  Полуослепший,  задыхающийся в дыму,  он слушал в телефон команды
горящего в  своей кабине штурмана,  брал на себя или опускал ручку,  нажимал
педали, пока пылающий самолет был еще способен скользить по воздуху...
 Так два человека слились в одного -  и вместе они осторожно и аккуратно
посадили летящий костер на лед Финского залива.
 Пламя,   сбиваемое  в  полете  ветром,  тотчас  забушевало  вовсю.  Они
выскочили на лед все трое - раненый Белогуров, полуслепой Пинчук и уцелевший
больше других Харламов... Все трое - объятые пламенем горящей на них меховой
одежды.
 Потушились снегом.
 Тогда сказался мороз. Белогуров в пылу боя сорвал с себя шлем, мешавший
ему  стрелять,  -  и  левое ухо его стало белым.  Пришлось заняться обратной
операцией - согревать оттиранием ухо обугленного человека.
 Потом пустились бегом к своему берегу.  Бегом не потому, что он был так
близко,  а  потому,  что  в  обрывках одежды было холодно.  И  только теперь
выяснилось, что Белогуров ранен: на бегу он прихрамывал. Друзья сели в снег,
ножом распороли сапог, ножом вытащили из ноги пулю. Потом опять побежали.
 Дорогу  к   своим  им  показали  случайно  пролетевшие  над  ними  наши
"ястребки".  Теперь начал отставать Пинчук.  Обожженный и  полуослепший,  он
шел,  пока в нем были силы, и наконец молча рухнул в снег, потеряв сознание.
Друзья привели его в  чувство,  и Харламов,  поддерживая обоих -  раненого и
обожженного, повел их дальше.
 Через несколько часов возле них на  лед сели наши самолеты,  присланные
"ястребками".  Но выскочившие из них балтийские летчики с изумлением увидели
направленные на них дула трех наганов.
 Трое героев опустили их только тогда, когда несомненно убедились в том,
что перед ними советские летчики.
 - Мало ли что у вас на плоскостях звезды,  -  пояснил в свое оправдание
Пинчук, - белофинны и не на такие штуки пускаются...
 Так  дралось  в  воздухе третье  поколение Краснознаменного Балтийского
флота  -  балтийские соколы,  достойные потомки  балтийских матросов  времен
гражданской войны.


III

 Труден и опасен для плаванья Финский залив.
 Если ровная его ширь,  в  которой берега теряются вдали,  а порой вовсе
исчезают,  и кажется иному настоящим морем,  где кораблю -  везде дорога, то
моряки,  а  штурмана в  особенности,  под  предательской этой  гладью  видят
бесчисленные опасности.  Запутанные и  сложные  фарватеры  прих