го комиссара Кулинича дали  героическому городу слово -
держать форт и  выход из  бухты.  Они поднялись на  древние каменные стены с
автоматами в руках. В первой же атаке немцев моряки уложили более пятидесяти
их автоматчиков, заставив остальных отхлынуть.
 Тогда фашисты бросили на  форт большие силы.  На  старую крепость пошли
танки.  Сотни  снарядов стали  падать на  гранитные стены.  Эти  стены умели
когда-то  выдерживать удары  круглых бомб  первой севастопольской осады,  но
острых и сильных современных снарядов они выдержать не могли.
 Атака за атакой -  с  фронта и с флангов,  танками и пехотой -  одна за
другой  накатывались на  форт,  накатывались и  разбивались,  как  волны.  В
промежутках между атаками на старый форт падали новые сотни снарядов.
 Они  пробивали в  его  стенах огромные бреши,  они разбивали гранит,  и
высокое облако  сухой  каменной пыли  подымалось столбом к  синему крымскому
небу.   Но  каждый  раз,  когда  гитлеровцы  с  гиканьем  и  воплями  победы
устремлялись к  стенам,  из  этого  облака пыли  стучали очереди автоматов и
пулеметов, и атака вновь захлебывалась.
 Защитников форта  было  мало,  и  каждому приходилось драться за  целую
роту.  На  левом фланге стоял одинокий пулемет  возле него был  только один
моряк  -  комсомолец Компаниец.  Шестьдесят немецких автоматчиков хлынули  в
образовавшийся после обстрела провал стены,  рассчитывая ворваться с фланга.
Компаниец  одной  длинной  очередью  повалил  почти  половину,  и  остальные
откатились.
 Обстрел,   атаки,  натиск  танков  продолжались  три  дня.  Трое  суток
семьдесят четыре  моряка противостояли огромным силам  и  технике врага.  За
широкими спинами моряков был  выход  из  бухты,  там  должны были  проходить
корабли, и форт надо было держать. Надо...
 И моряки держали форт трое суток,  пока из бухты не вышли все корабли и
катера,  и  ни  одному фашисту не  удалось пройти через  развалины форта  до
прозрачной лазоревой воды.
 Стены  форта рушились,  обвалы засыпали моряков.  Они  выползали из-под
камней,   отряхиваясь,  и  снова  втискивались  в  щели  между  развалинами,
выискивая цель для каждой своей пули. Раненные, они снова ползли на камни, с
трудом таща за собой автомат, и снова били врага.
 Раненым помогал военфельдшер Кусов. Он лежал с автоматом на разрушенной
стене  и  стрелял  по  фашистам.   Его  окликали.   Он  откладывал  автомат,
перевязывал раненого и снова карабкался на стенку, чтобы отбивать атаку. Так
он перевязывал и  стрелял,  стрелял и  перевязывал,  пока снаряд,  ударивший
рядом, не оборвал его мужественной жизни.
 На воде,  у стен форта,  обращенных к городу, стояли шлюпки. Можно было
сесть в  них  и  оставить форт.  Можно было уйти из  этого ада,  держаться в
котором,  казалось,  не было уже возможности. Но это означало - отдать врагу
выход из  бухты.  Это  означало -  отрезать путь тем,  кто  мог  еще уйти из
Севастополя.
 И  шлюпки стояли у стен форта в тихой прозрачной воде,  прислушиваясь к
разрывам снарядов,  к долгой речи пулеметов.  Они стояли и ждали, и мимо них
проходили в море корабли и катера.
 В  конце второго дня боя из развалин вышли два моряка с  носилками.  На
носилках  лежал  комсомолец Грошов,  радист,  старшина  второй  статьи.  Его
откопали из-под стенки, поваленной очередным снарядом, и решили отправить на
тот берег.  Он лежал в  обрывках одежды,  и сквозь них синела на неподвижном
теле тельняшка, но белые полоски на ней нельзя было различить: весь он был в
земле, в едкой пыли раздробленного столетнего гранита.
 У воды он очнулся, приподнял голову и посмотрел на шлюпки.
 - Давай назад,  -  сказал он хрипло.  -  Я еще не мертвый, куда тащите?
Есть пока силы бить фашистскую погань. Несите назад, ребята...
 Моряки молча шли к шлюпкам.
 - Назад  неси,  говорю!  -  крикнул  он  в  бешенстве,  приподымаясь на
носилках.
 И столько ярости и силы было в этом окрике раненого,  что моряки так же
молча повернулись у самых шлюпок и понесли его в форт.
 Шлюпки продолжали ждать. Ждать им пришлось долго - еще вечер, еще день,
еще ночь.  Лишь на рассвете четвертого дня из облака каменной пыли, стоявшей
над  фортом,  вышли моряки,  неся  раненых и  оружие:  приказ отозвал их  на
последний корабль.
 Они  шли к  воде молча,  неторопливо,  изодранные,  засыпанные каменной
пылью, израненные, шли торжественной процессией героев, грозным и прекрасным
видением  черноморской славы,  правнуки севастопольских матросов,  строивших
когда-то этот старый форт.


ВОРОБЬЕВСКАЯ БАТАРЕЯ

 Зенитная  батарея  Героя  Советского Союза  Воробьева была  уже  хорошо
знакома  фашистам по  декабрьскому штурму.  Тогда  длинные  острые  иглы  ее
орудий,  привыкших искать врага только в небе, вытянулись по земле. Они били
бронебойными снарядами по танкам,  зажигательными -  по машинам, шрапнелью -
по  пехоте.  Краснофлотцы  точным  огнем  из  автоматов  и  бросками  гранат
останавливали фашистов,  яростно лезших  на  батарею,  внезапно возникшую на
пути к Севастополю.
 Теперь, в июне, батарея снова закрыла собой дорогу к городу славы.
 На  этот раз фашисты бросили на нее огромные силы.  Самолеты пикировали
на  батарею один за  другим.  Дымные высокие столбы разрывов закрывали собой
все расположение батарей.  Но когда дым расходился и дождь взлетавших к небу
камней опускался на  землю -  из  пламени и  пыли  вновь протягивались вдоль
травы острые,  длинные стволы зениток,  и  снова точные их снаряды разбивали
фашистские танки.
 Наконец орудия были убиты.  Они легли,  как отважные воины,  -  лицом к
врагу,  вытянув свои стройные изуродованные стволы. Батарея держалась теперь
только гранатами и ручным оружием краснофлотцев.
 Как  дрались там  моряки,  как  ухитрялись они  держаться еще несколько
часов,  уничтожая врагов,  что  происходило на  этом клочке советской земли,
остававшемся  еще  в  руках  советских  людей,  -  не  будем  догадываться и
выдумывать.
 Пусть каждый из нас молча, про себя прочтет три радиограммы, принятые с
воробьевской батареи в последний ее день:
 "12-03.  Нас забрасывают гранатами,  много танков,  прощайте, товарищи,
кончайте победу без нас".
 "13-07. Ведем борьбу за дзоты, только драться некому, все переранены".
 "16-10.  Биться некем и нечем, открывайте огонь по компункту, тут много
немцев".
 И  четыре часа  подряд била  по  командному пункту исторической батареи
двенадцатидюймовая морская  береговая.  И  если  бы  орудия  могли  плакать,
кровавые слезы падали бы на землю из их раскаленных жерл, посылающих снаряды
на головы друзей,  братьев,  моряков -  людей,  в которых жила морская душа,
высокая и страстная, презирающая смерть во имя победы.



    Леонид Сергеевич Соболев.
    Моря и океаны



 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
 Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
 OCR  SellCheck: Zmiy (zmiy@iox.ru), 20 февраля 2002 года
 ---------------------------------------------------------------------


I

 Степь  уходила вдаль,  обширная и  ровная,  как  море.  Желто-зеленая и
плоская ее гладь упиралась в синее жаркое небо, отмечая горизонт безупречной
линией, которая присуща только морю.
 Но воздух был сух, и море было далеко.
 Мы были в северо-восточном углу Казахстана,  у самой китайской границы,
почти в центре Европейско-Азиатского материка.  Степи,  пустыни, горы, поля,
холмы, джунгли, тундры - невообразимые пространства земли, поросшей зеленью,
лесами или просто голой, - отделяли нас от какого-либо моря: три с половиной
тысячи километров было до  Балтийского моря,  столько же -  до Черного и  до
Японского,  две с  половиной тысячи -  до Карского на севере и до Индийского
океана на юге.  Даже Каспий -  это внутреннее,  родное степям море -  и  тот
плескался где-то  в  двух  с  половиной тысячах километров.  Самой  обширной
акваторией была  здесь  запруда арыка  у  мельницы.  В  ней  мы  только  что
выкупались,  соблюдая очередь:  водное это  пространство могло  одновременно
вместить не более пяти пионеров (или трех пионеров и одного писателя).
 Тем  удивительнее,  казалось,  была  тема  нашего разговора.  Здесь,  в
равновеликом удалении от морей,  мы разговаривали о Военно-Морском Флоте,  о
типах кораблей, о войне на море, а также о расцветке сигнальных флагов.
 Беседа  началась,  конечно,  с  метрополитена,  потом  по  ассоциации с
большим  городом  свернула на  Ленинград,  и  тут  рассудительный Миша,  сын
пограничника, взглянул в корень.
 - А у вас ведь тоже близко граница. Она по морю идет, да? Как вы ее там
защищаете?
 Пионер,  выросший у  границы,  не  мог  не  задать этого  конкретного и
беспокойного вопроса,  услышав про  город,  находящийся вблизи границы.  Сын
пограничника,  он угадал ту настороженность,  в  которой непрерывно пребывал
долгие  годы  весь  Краснознаменный  Балтийский  флот.  Граница  была  тогда
действительно близко. Слишком близко...
 Неподалеку от  огромного  города  Советской  страны  граница  бежала  в
тревожных шорохах кустов,  в  невнятной тени деревьев,  по  непроходимым как
будто финским болотам - и обрывалась в воду... Море! Как оно манит всех, кто
боится  шороха  кустов,  кто  за  каждым  деревом  чует  пристальный  взгляд
пограничника  и  черный  кружок  трехлинейного дула,  останавливающий всякое
движение.  Море - бесшумная, не сохраняющая следов, удобная, гладкая вода, в
которой исчезает граница!..
 Но в этой воде,  как большой восклицательный знак,  возникает длинный и
узкий   остров.   Молчаливое  многоточие  фортов  возле  него   выразительно
подтверждает это немое предостережение. Невидимые на воде, четко очерчены на
картах круги обстрела орудий, и стыки их тонких линий проводят по морю ту же
непроходимую черту,  которая на земле зовется границей.  Верно и  твердо они
ведут ее до другого берега и передают опять в шорох кустов, в тень деревьев,
в обрывы и в болота - и в пристальный взгляд пограничников.
 Если вечером смотреть из Кронштадта в сторону Ленинграда,  там дрожит в
небе  непрекращающимся северным сиянием огромное зарево огней.  Синие молнии
двух  тысяч  трамвайных  дуг,  непрестанно выключаемый и  зажигаемый свет  в
сотнях тысяч квартир,  огненные отблески цехов вечерней смены, мчащиеся лучи
автомобильных фар,  окна театров и Домов культуры, вспыхивающие в антрактах,
- все  эти незаметные в  отдельности изменения света,  сливаясь,  заставляют
зарево работающего и одновременно отдыхающего города действительно дрожать в
ночном небе живым дыханием сильного и счастливого гиганта.
 Взглянешь в  сторону моря  -  там  тихо  и  черно.  Только  неустанно и
равномерно мигают маяки, а зимой - смутная белая гладь. И что в этой черноте
или за невнятной этой белесоватостью -  неизвестно.  Но внезапно резким, как
взмах хлыста (и, кажется, даже свистящим), световым ударом прорезает черноту
неба и моря голубой узкий конус прожектора.  Прорежет,  задрожит, замрет - и
поползет,  ощупывая ясным своим взором каждую волну,  каждую льдину,  каждый
сугроб... И тогда, обернувшись опять на трепетное зарево города Ленина, всем
сердцем  ощутишь  благодарность к  нашим  военным  огням,  узким,  быстрым и
разящим, как дальние и верные мечи.

 Граница была слишком близко.
 Сколько-то  лет  назад в  белесоватой мгле бежала по  льду обыкновенная
собака.  Голубой меч прожектора ударил ее в бок. Люди от такого удара обычно
падают в снег ничком,  ожидая спасительной темноты. Собака же бежала дальше,
помахивая хвостом, - веселое, милое и невинное существо. Но часовой на форту
вскинул винтовку и выстрелил.
 Собачку   сволокли   на    форт    и    внимательно   осмотрели,    ибо
часовой-краснофлотец сообщил,  что  собачку эту он  давно заприметил:  то  в
Ленинград бежит,  то  на  тот  берег.  И  нашли в  ошейнике собачки письма -
содержания отнюдь не  любовного.  Разводящий не поленился после этой находки
смотаться на  пост  к  часовому и  подтвердить,  что  догадки его  оказались
справедливыми...  И продолжал краснофлотец маленького форта стоять на посту,
лицом  к  белесой мгле,  а  за  спиной его  продолжал гореть живым  заревом,
полнеба озаряя, богатый и сильный советский город.
 Через много лет, в декабре 1939 года, на уютной даче в Райволе мы нашли
следы этой собачки: протоколы, документы и копии писем диверсантам и шпионам
в  Ленинграде и  их  донесения оттуда.  Здесь  был  центр контрреволюционной
антисоветской организации -  под боком у второй столицы Советского Союза,  в
расстоянии двух часов собачьего бега.
 Граница  была  слишком близко.  Из  невинных "дачных мест"  -  Териоки,
Оллила, Куоккала - можно было наблюдать всю жизнь и боевую учебу Балтийского
флота.  Отсюда можно было  подготовлять новый удар  в  самое сердце Красного
флота - удар по Кронштадту, подобный тому, какой был нанесен 18 августа 1919
года.

 В  то  лето обыкновенный календарь,  висевший в  моей каюте на  "Андрее
Первозванном" и  с  трогательной во  время  гражданской войны педантичностью
сообщавший дни  поминовения святых и  данные о  фазах луны,  имел еще особую
кронштадтскую рубрику. Вот записи на его листках:

 "Июнь, 18. 5 самолетов, разведка.
 22.  На рассвете -  налет.  Бомба за "Андреем" на стенке и  несколько в
городе. Пожар сторожки.

 Июль, 7. Была разведка. Без бомб.
 23. Бросали по гавани. Мимо.
 29.  Несколько гидропланов.  Бомбы на  пароходном заводе и  в  гавани у
кораблей.
 30. Летали, очевидно, разведка.
 31. То же.

 Август, 1 (воскресенье). На рассвете тревога. Бомбы легли в гавани и на
улицах.  К вечеру -  повторение,  в Летнем саду убито 11 и ранено 12 -  было
гулянье с музыкой.
 2. Бросали по гавани. Все мимо.
 3.  Разбудили утром  бомбами.  Теперь  новость -  к  вечеру вылетают из
заката, в лучах солнца, но бомбят плохо - все в воду.
 4. Бомбы в гавани и у доков.
 5.  Опять бенефис:  утром и  вечером.  Бросали по кораблям,  по докам и
заводу.
 6. Удивительно: чудесная погода, а самолетов не было.
 7.  Отработали вчерашнее:  три  налета.  Много бомб,  опять у  завода и
доков. Наверное, целят в подлодки.
 8.  Мотались на вельботе на южный берег за картошкой.  Обменял штаны на
три  пуда.   На  обратном  пути  -  шторм,  едва  дошли.  Огромный  дым  над
Кронштадтом,  оказалось -  горит Лесная биржа. Горела всю ночь. Самолетов не
было - шторм биржу, очевидно, подожгли.
 9. Дежурил на зенитной батарее. Два налета, бомбы падали в гавань, а на
нас сыпались стаканы шрапнели эсминцев.
 10. Кидались. В гавань и в город.
 11. Гавань и город - 9 бомб.
 12. То же - 8.
 14.  Два  налета.  Гавань и  доки.  Попадание в  пневматическую трубу у
Алексеевского дока - свист и смерч песка, пока не выключили воздух.
 15. Кидали по гавани и докам. Смотрел пробоину в палубе "Зари Свободы",
- вероятно, полупудовая бомба..."

 Такая тренировка могла приучить самую боязливую кронштадтскую старушку,
торгующую семечками и  подозрительными лепешками,  оставаться на  насиженном
пеньке в  Петровском парке и не срываться с него с причитаниями и воплем при
басистом гуде в синей выси над головой. Так оно и стало в действительности.
 Шестнадцатого и  семнадцатого августа налетов не  было,  хотя солнечные
дни  особенно  настораживали внимание  сигнальщиков.  Впрочем,  на  "Андрее"
воздушную  тревогу  сыграли.  Но  причиной  ее  оказался  крохотный  паучок,
прельстившийся полдневной тишиной и  повисший на  паутинке в  двух дюймах от
стекол  подзорной  трубы,   направленной  на  запад.   Случай,  может  быть,
пустяковый.  Но он ясно показывает, как были напряжены ожиданием неминуемого
налета нервы сигнальщиков.  Днем сигнальщикам приходилось до  слез напрягать
зрение,  на  рассвете -  до боли в  ушах напрягать слух:  в  рассветной мгле
самолеты обнаруживались по  гудению в  высоте (звукоуловителей тогда еще  не
было).
 Такое гуденье в  бледном небе и  разбудило Кронштадт в  три  часа сорок
пять  минут 18  августа.  Небо  гудело от  края до  края.  Прерывистые линии
светящихся пуль  пронизывали его  во  всех  направлениях.  Лучи прожекторов,
бесполезные уже в рассветном сумраке, лихорадочно метались в облаках.
 Бледная  неясность  рассвета,   томительное  гуденье  скрытых  в   небе
самолетов, звонкое тявканье орудий, перебивающих друг друга, огненные столбы
свистящих бомб,  разрывающихся в  городе,  в  гавани,  на воде и на стенках,
самая  внезапность и  мощность  этой  невидимой атаки  были  зрелищем диким,
фантастическим и волнующим.
 Глаз  не  поспевал следить  за  разрывами бомб.  Сознание не  поспевало
отмечать последовательность событий,  И,  как всегда в  жестоком бою,  время
исчезло:  не то оно остановилось,  не то мчалось в бешеном темпе.  Казалось,
все  происходило сразу:  ослепительно и  взмывающе  ударил  в  грудь  теплый
воздух,  а в глаза -  белый свет бомбы, взорвавшейся в двух саженях за нашей
кормой: тяжело ухнул где-то справа, за стенкой гавани, - и за белыми трубами
учебного судна "Океан" поднялся огромный столб воды,  а когда он сел, далеко
за ним,  прямо на воде,  встало ровное и высокое пламя, и кровавый столб его
осветил спокойную воду.  Но понять,  почему на рейде,  прямо на воде, стоит,
полыхая,  огонь,  стоит и не оседает,  - помешало щелканье неизвестно откуда
направленных пуль,  тарахтевших по  броне  боевой  рубки.  Старший  помощник
кинулся за рубку, увлекая нас под ее броневую защиту.
 По темной воде гавани, в неверных отблесках рассвета, залпов и взрывов,
с   необычайной  скоростью   скользил   неуловимых   очертаний   предмет   -
необъяснимый, чудовищно быстрый на поворотах. С него-то и летели к нам пули,
непрерывным дождем стучавшие по броне рубки.  "Гидроплан!" - крикнул кто-то,
и  дула  орудий резко  опустились вниз,  ловя  "предмет",  чертом вьющийся в
тридцати саженях от них.
 И тут надо добрым словом помянуть Льва Михайловича Галлера -  командира
"Андрея Первозванного".  Спокойствие не  изменило ему и  в  этой неразберихе
невиданной атаки. Он рванулся к казематам орудий, перебежав под ливнем пуль,
и крикнул:  "Не стрелять!  Заградители!" -  и крикнул вовремя: в горячке боя
готовы были удариться в воду снаряды,  а ударившись - неминуемо отскочить от
нее рикошетом и  попасть в  стоящие в том углу гавани заградители,  до палуб
набитые минами...
 Рядом с  мостиком вдруг всплеснул широкий столб воды,  и "Андрей" тяжко
содрогнулся.  Глухо рокоча, вода полилась в развороченную в броне дыру, и на
линкоре забили колокола водяной тревоги.
 Все это произошло как бы  мгновенно.  Фантастичность этой ночи взрывов,
залпов  и  непонятного пламени,  стоящего прямо  на  воде,  усиливалась этим
необъяснимым быстрым предметом,  скользящим по гавани. В эти мгновения можно
было предполагать самые невероятные вещи.  И  мысль согласилась с  догадкой,
кинутой кем-то  среди взрывов:  гидроплан!  Гидроплан,  самолет,  снабженный
поплавками, спустился в гавань - гидроплан, вооруженный торпедой!
 Но  это,  как  узнали  мы  позже,  был  один  из  ворвавшихся в  гавань
быстроходных торпедных катеров - новое, рожденное в конце империалистической
войны оружие,  еще  неизвестное нам.  Восемь таких катеров были  приведены в
Териоки,  на финский берег,  нависающий над Петроградом,  в тылу его морской
крепости Кронштадта. Восемь минут требовалось на перелет самолетов от Биорке
до  Кронштадта и  двадцать -  на  переход катеров из Териок до Кронштадтской
гавани. Граница была слишком близко, заманчиво близко, чтобы не использовать
такой близости.
 Не  зная этого нового оружия,  мы  могли воспринимать события этой ночи
только так,  как мы их и приняли:  всем казалось, что враг только в воздухе,
что все эти взрывы и пули сыплются не иначе как сверху.  Мы слишком привыкли
связывать следствие -  взрыв - всегда с одной и той же причиной: с воздушным
налетом. Так и на этот раз никому не пришло в голову назвать быстрый предмет
на воде иначе как "гидроплан", и врага мы могли искать только в воздухе.
 Тем  более  замечательно,   что  на  э