голосом и повесил трубку.
 Костровцев хитро на него посмотрел.
 - Дымится? Кажется, ничего фитилек вставили... смотри, штаны прожжет!
 - Да ну, какого там черта... - сказал Снигирь, краснея до слез.
 Самолюбие его было уязвлено.  Он  понял,  что геройство его оказалось в
уничтожающих кавычках.  Ни  штурман,  ни  Красный флот  в  этом геройстве не
нуждались.  Оно  было  вызвано  ложным  самолюбием,  а  причиной  этого  был
англичанин.
 Он посмотрел на него с открытой ненавистью.
 Англичанин,  показав длинные зубы,  что-то  стал  говорить Костровцеву,
кивнув головой на Снигиря.
 - Он  говорит,  что  хороший специалист никогда не  будет рисковать без
толку,  -  сказал Костровцев. - Он говорит, что ты должен был подождать нас.
Он говорит,  что ты молод и  немного горяч,  а специалист должен быть всегда
спокоен.
 - Пусть у себя учит, - сказал Снигирь зло. - Здесь не Англия.
 - А еще он говорит, - опять стал переводить Костровцев, - что однажды у
них на "Корнуэлле"...
 - Где? - обернулся Снигирь, точно его ударили.
 - На "Корнуэлле", крейсер такой английский, он на нем всю войну плавал.
 Снигирь побледнел, и в глаза ему плеснул восемнадцатый год.
 Он  посмотрел на  англичанина.  Лицо  его  казалось теперь  знакомым Не
слушая,   что   продолжает   говорить   Костровцев,   Снигирь   вызывал   из
мучительно-плотного  тумана  мальчишечьей  памяти  вечер  тринадцатого июля,
пятницы, во всех его страшных подробностях.
 Он  обошел компас и  взглянул англичанину прямо в  лицо.  Оно неприятно
дергалось правой щекой. Глаза улыбались.
 - Атт, сука... - сказал Снигирь и беспомощно оглянулся.
 На трапе показались ноги главстаршины, и Снигирь кинулся к люку.
 - Товарищ главстаршина, мне срочно к штурману!.. Подсмените!..

 Старшему штурману ужин приносили на мостик.  Он кончал суп, придерживая
левой рукой бинокль на груди, когда в рубку вошел Снигирь.
 Штурманские электрики,  попадая на  походе  на  верхнюю палубу,  любили
подыматься на мостик.  Здесь согласно и  четко работали указатели,  вел свой
автоматический дневник  курсограф,  записывая  на  разграфленной ленте  курс
корабля.  На особом столе ползал одограф - его карандаш чертил по карте путь
корабля,  пробираясь между пунктирами отмелей.  Именно за ним любили следить
хозяева гирокомпасов.  Он  воплощал собою всю точность электронавигационного
дела -  маленький прибор,  который плывет по карте,  в  совершенстве копируя
движение корабля по воде.
 Штурман подвинулся к столу,  давая дорогу Снигирю,  и,  запихивая в рот
хлеб, кивнул ему на одограф: любуйся, мол. Но Снигирь остановился у стола.
 - Разрешите, товарищ командир, с личным делом?
 - Мгм, - сказал штурман, кивая головой: кусок оказался велик.
 - Товарищ командир, у нас тут англичанин...
 - Точно, - сказал штурман, прожевав, и подцепил на вилку котлету.
 - Я   видел  его  в   восемнадцатом  году  в  числе  матросов  крейсера
"Корнуэлл",  которые расстреляли у  нас  в  поселке русского матроса и  двух
рыбаков, - сказал Снигирь, бледнея.
 Штурман перестал есть и положил вилку.
 - Расскажите толком,  -  сказал он.  Скулы  его  сжались,  и  на  щеках
выступили два неподвижных желвака.
 Снигирь рассказал.
 Тринадцатое  июля   не   закончилось  расстрелом   карбаса.   Англичане
высадились в поселок.  Они искали тех,  кто доплыл до берега. Кроме Федюшки,
доплыл третий русский матрос.  Мокрые штаны Федюшки оказались уликой. Офицер
в  пиджаке с  золотыми кругами на  рукавах отодвигался от Федюшкиной матери.
Она ползала по  полу,  хватаясь за  длинные остроносые его ботинки.  Федюшка
сухими глазами смотрел на английских матросов (слезы кончились еще в  воде).
Тот, что стоял у двери, был высоким и тощим, и щека его неприятно дергалась.
Потом они ушли,  не тронув Федюшку.  Дверь осталась открытой. В нее долетели
сухие трески винтовочных выстрелов рядом.
 Убитых похоронили на  следующий день.  Их  было  трое:  русский матрос,
Пашкин  отец,   во  дворе  которого  нашли  матроса,  и  Сережкин  дед.  Его
пристрелили,  потому что он ударил английского матроса, тащившего отца Пашки
из избы.
 - Вы не обознались? - спросил штурман, гася папиросу. - Дело серьезное,
товарищ Снигирь...
 - Нет, - ответил Снигирь твердо. - Я бы не узнал, если бы Костровцев не
сказал, что тот плавал на "Корнуэлле". Лицо я потом вспомнил. Он постарел.
 - Ну,  пошли,  - сказал штурман и открыл дверь. - Яков Яныч! - окликнул
он младшего штурмана.  - Я сейчас поговорю с командиром и спущусь вниз. Курс
шестьдесят девять с половиной, так и идите.
 У  комиссара Снигирь  повторил  рассказ  полностью.  Комиссар собирался
бриться.  Горячая вода стояла на  умывальнике,  но  ей  привелось бесполезно
остыть.
 - Так.  Позовите сюда Костровцева,  товарищ Снигирь, и можете пока быть
свободны,  -  сказал комиссар официально и потом кивнул головой:  - Молодец,
Снигирь! Никогда не забывай про классовую бдительность!
 В пост Снигирь вернулся как пьяный. Он не мог уже быть спокойным. Нервы
его натянулись.
 "Классовая бдительность",  -  сказал комиссар. "Шовинизьма", - говорили
ребята.  Не все ли равно, откуда родилась эта ненависть? Она принесла плоды,
и плоды эти пьянили Снигиря ощущением победы.
 Как  будет дальше?  Он  -  английский подданный.  Англия прикрывает его
своим пышным флагом.
 Вышлют из Союза... И только? А может, арестуют?
 Снигирь уперся взглядом в  указатель скорости.  Английские буквы на нем
издевались.  Стрелка покачивалась насмешливо, будто палец перед носом, когда
человек говорит:  "Ни-ни!" Потом она резко качнулась вправо и заколебалась у
цифры 12. Поход кончался.
 Перед  постановкой  на  якорь  в   нижний  центральный  пост  спустился
Костровцев.  Он посмотрел на Снигиря внимательно и  удивленно,  точно увидел
его в первый раз.
 - Ну, как там... с англичанином-то? - спросил Снигирь, будто спокойно.
 - А вот станем на якорь,  приходи на партсобрание.  Открытое.  Комиссар
сказал,  чтоб  ты  обязательно был,  -  ответил Костровцев,  отводя глаза  в
сторону.

 Кают-компания быстро наполнялась,  и  Снигирь едва успел занять место в
одном кресле с рулевым Владычиным,  как вошел комиссар, а за ним англичанин,
Костровцев и командир корабля. Они прошли к столу, и собрание открылось.
 - Слово  для   доклада  предоставляется  политэмигранту  товарищу  Бэну
Хьюдсону, - сказал комиссар и первым хлопнул в ладоши.
 Снигирь опешил,  но, пока трещали аплодисменты, сообразил, что комиссар
бьет на  эффект:  пусть сперва тот поговорит,  а  потом он предложит Снигирю
сорвать с него маску.
 - Переводить будет товарищ Костровцев,  он в Англии был,  ему и карты в
руки, - сказал комиссар, садясь. - Скажи ему, пусть начинает.
 Англичанин встал, заметно волнуясь.
 - Комредс, - сказал он и быстро произнес длинную фразу.
 - Товарищи,  - сказал Костровцев, смущаясь и отодвигая пальцем воротник
кителя,  -  прежде всего он просит позволения... передать вам... - Он махнул
рукой и  быстро закончил:  -  Одним словом,  приветствует Красный Балтийский
флот от имени Английской коммунистической партии и все такое прочее...
 Командир улыбнулся,  и,  пока хлопали,  он,  наклонившись к  комиссару,
что-то ему сказал, смотря на англичанина. Тот тоже улыбнулся и стал говорить
медленнее. Костровцев, запинаясь, переводил:
 - Товарищи!  В  нашем общественном...  общем деле  освобождения рабочих
всего  мира   большим...   как   это...   препятствием  служат  национальные
переборки...
 - Перегородки,  -  подсказал командир,  и  англичанин опять  улыбнулся,
смотря на Костровцева.
 - Верно,  национальные перегородки...  Сейчас я болен... Но тут обо мне
он... дело, так сказать, личное.
 Командир, окончательно рассмеявшись, встал.
 - Товарищи,  -  сказал он,  маленькая неувязка.  Товарищ Хьюдсон сказал
дословно  следующее:  "Вот  сейчас  я  мучаюсь,  видя  перед  собой  впервые
советских  матросов,   целый  коллектив  партийцев-матросов,   и   не   имея
возможности говорить с  ними на одном языке.  Боюсь,  что товарищ Костровцев
несколько неточно  передает вам  мои  слова.  Это  тоже  одно  из  проклятий
национальных разделений..."
 Смех прокатился по собранию, и кто-то крикнул:
 - Просим, товарищ командир! Переводите сами!
 - Пожалуй, я буду не лучше предыдущего оратора. А впрочем, попробую.
 Он повернулся к Хьюдсону и обменялся с ним несколькими фразами.
 - Провалил, Костровцев, - сказал комиссар, укоризненно качая головой. -
А еще в Лондоне жил...
 Костровцев, сконфуженный, но довольный, сел, вытирая платком шею.
 - Комредс, - опять начал Хьюдсон, и командир стал рядом с ним.
 Он был широк в  плечах,  спокоен и  прост.  Тридцать семь лет несколько
отяжелили его,  и говорил он, как стоял: плотно, широко и уверенно. Говорить
он привык,  и  говорил хорошо,  не задерживаясь на середине фразы и обходясь
без неизбежных "так сказать", "значит" и прочих ненужных слов, употребляемых
ораторами в качестве уловки,  пока мысль не оформится в слово.  Он переводил
сразу по две-три фразы, останавливая англичанина поднятой рукой.
 Следующей мыслью Хьюдсона была оценка Красной Армии и  Флота как  армии
класса,  а не нации.  Это бесспорно для вас,  сказал Хьюдсон, и это с каждым
днем укрепляется в сознании разорванного на нации пролетариата.
 Англичанин! На этом слове висит проклятье многих наций, сказал Хьюдсон.
Оно звучит последней бранью в устах индуса, негра, бушмена.
 Англичанин!  Англия  шлет  в  колонии  самых  твердых  и  жестоких слуг
английского капитала. Именем Англии прикрываются его страшные дела.
 Англичанин!  Это слово туманит ум многих, заливает глаза кровью и зовет
к мести.
 "Смотрите,  как  ненавидит нас  с  вами мир,  -  говорят нам  банкиры и
фабриканты.  -  Нас  ненавидят за  то,  что  Англия  сильнее всех,  что  она
обеспечивает каждому англичанину благосостояние,  за то, что она дает работу
вам,  английским рабочим,  а  не немецким.  Нас ненавидят как представителей
единственной  нации,  которая  сумела  утвердить  свое  место  под  солнцем.
Смотрите, как весь мир хочет уничтожить нас, англичан!"
 Так говорили нам,  матросам крейсера "Корнуэлл",  в 1914 году, когда мы
переменили в погребах практические снаряды на боевые. Тогда мы не знали, что
мир делится не на нации,  а  на классы.  Я  был сперристом.  Билли Кросс был
рулевым.  Это он  сказал мне первый об этом.  Я  рассмеялся -  это придумали
немцы, чтобы ослабить Англию. Мы топили немецкие подводные лодки. "Там такие
же рабочие, как мы, - говорил Билли. - Почему мы их убиваем, ты знаешь?"
 "Корнуэлл" метался по  всем океанам.  Мы  обстреливали где-то у  Африки
остров. На нем была деревня. Билли сказал: "Там такие же крестьяне, как мы".
 Война все же надоела.  Она закончилась.  Мы думали отдохнуть.  Но через
месяц мы опять приняли боевые снаряды и пошли в Белое море.
 "Вот Россия,  -  сказали нам.  Берега были унылы.  - Та Россия, которая
изменила Англии.  Она продалась немцам и  бросила нас в самый тяжелый момент
войны.  Измену она назвала революцией.  Мы  пришли сюда наказать изменников,
из-за которых были убиты лишние тысячи англичан".
 Это было понятно. Но Билли вечером сказал:
 - Бен, а зачем здесь болтаются траулеры?
 - Очевидно, ловить треску, - сказал я.
 - Так ведь воды русские?
 - Они изменники, - сказал я.
 - А мы грабители, - сказал он.
 Билли повернул дело иначе.
 - В России революция,  - сказал он, - власть взяли рабочие и крестьяне.
Они не хотят,  чтобы их треску ловила английская фирма,  Ведь это английская
фирма, Бен?
 Я задумался. Тогда Билл стал наседать:
 - Что бы ты сказал, Бен, если бы французские траулеры пришли в Дорн-Кеп
и  стали у  тебя  под  носом ловить треску?  И  если бы  французский крейсер
отгонял бы тебя от трески снарядами? Твои дети голодали бы, Бен?
 Надо сказать, что до службы я был рыбаком.
 - "Корнуэлл" здесь не  затем,  -  сказал я,  -  мы помогаем свергнуть в
России власть, которая заключила предательский мир.
 - "Корнуэлл"  здесь   затем,   чтобы   охранять   траулеры  рыболовного
акционерного общества Ферст, - сказал Билли. - "Корнуэлл" здесь затем, чтобы
поддерживать  порядок  в  новой  английской  колонии,   называемой  Северной
Россией.  Эта колония,  изобилующая рыбой,  нужна Ферсту. Кому же мы служим,
Бен: Англии или Ферсту?
 Это я  увидел своими глазами.  Мы были в море.  Траулеры ловили треску.
Нас  подозвали сигналом.  Капитану сообщили,  что  их  обстреляло сторожевое
судно под  красным флагом.  Мы  дали полный ход  и  к  вечеру увидели его на
горизонте.  Мы потопили его третьим снарядом.  На другой день мы подходили к
месту стоянки.  Я  был  свободен от  вахты.  Наше отделение вызвали наверх и
приказали взять винтовки.  Мы сели в  катер и  пошли на берег.  Там оказался
поселок,  не видный с корабля. Это был рыбачий поселок. Сети сушились. Лодки
были перевернуты, и смола в пазах днища пахла точно так же, как в Дорн-Кеп.
 Лейтенант сказал:
 - Надо найти людей с рыбачьей шлюпки, которые доплыли до берега. Они не
подчинились сигналу. Вы узнаете их по мокрому платью. Это большевики.
 Большевики  были  те,   кто  заключил  с   немцами  мир.   Их  называли
предателями.  Но Билли рассказал мне о них другое.  Я хотел посмотреть,  что
это за люди. Многое они говорили верно, если правильно рассказывал Билли.
 В  одном доме мы  нашли мальчика.  Он  был  в  мокром белье.  Лейтенант
сказал:
 - Бесчеловечно наказывать детей. Оставьте его.
 Лейтенант был настоящим англичанином.  Англичанин не  бьет беззащитных,
говорили нам в школе.
 Рядом  мы  нашли  мокрого  человека между  пустыми бочками.  Он  был  в
матросской форме. Это был первый большевик, которого я увидел.
 - Где хозяин дома? - спросил лейтенант.
 Никто его не  понял.  Большевик стоял и  плевался сквозь передние зубы,
редко и  спокойно.  Унтер-офицер позвал меня и  прошел в  дом.  Мы взяли там
рыбака.  Когда мы  повели его  на  улицу,  к  нам  подбежал старик и  ударил
унтер-офицера по лицу.
 - Большевик! - сказал унтер-офицер и доложил лейтенанту.
 Мы  поставили большевиков к  сараю.  Рыбаки  провожали нас  глазами.  Я
смотрел на сети. Они были такие же, как в Дорн-Кеп.
 Старик умирал тупо.  Он так и не понял,  что его убили.  Рыбак плакал и
что-то  говорил.  Матрос  умер  превосходно.  Он  воспользовался несколькими
английскими словами, которые знал. Он поднял руку и ткнул себя в грудь.
 - Матрос! - сказал он и показал на нас. - Тоже матросы. - Потом показал
на рыбака. - Пролетарий! - И опять на нас. - Тоже пролетарий.
 Потом повернулся к лейтенанту и сказал:
 - Офицер,  хозяин,  убийца!  -  и  великолепно выругался  по-английски.
Лейтенант скомандовал:
 - К стрельбе!
 Мы  подняли винтовки.  Матрос  вскинул голову  и  плюнул сквозь зубы  в
сторону лейтенанта.
 Мне показалось, что большевик был прав. Рыбак был такой же, каким был я
до службы. Билли тоже был прав.
 Я опустил винтовку. Лейтенант посмотрел на меня.
 - Хьюдсон, не валяйте дурака, - сказал он. - Вы слышали команду?
 - Да, сэр, - сказал я. - Я стрелять не буду.
 - Огонь, - скомандовал он, и остальные выстрелили.
 На корабль меня привели под конвоем. Я получил два года военной тюрьмы.
Это была хорошая школа.  Мертвый большевик привел меня в партию. Она достала
мне  чистые документы и  послала на  завод Сперри.  Там делали гирокомпасы и
была большая партийная работа.
 Когда  разгромили  АРКОС,   мы  вышли  на  манифестацию  протеста.  Нас
арестовали.  Докопались до моей настоящей фамилии.  Меня приговорили к  пяти
годам и  отправили в колонии.  Не буду рассказывать,  как я бежал на родину.
Она оказалась здесь, у вас, - родина угнетенных всего мира.
 Сегодня меня узнал тот  русский мальчик,  который был в  мокром платье.
Теперь он краснофлотец.  Он здесь,  среди вас. Мне сказали, что он ненавидит
англичан.  Мне  кажется,  он  не  понимает,  кого  он  должен ненавидеть.  Я
англичанин.  Он  обвиняет меня в  том,  что  я  расстреливал тогда матроса и
рыбаков.
 Его глаза ослепляет кровь.  За ней он не видит,  кто действительно убил
его отца и  расстрелял тех троих.  Эта же кровь промыла мои глаза,  и я стал
видеть как надо. Если моя жизнь не убедила его в том, что не все англичане -
его враги, я прошу его об этом сказать.

 - Товарищ Снигирь,  имеются ли у  вас вопросы к докладчику?  -  спросил
командир, и всем показалось, что он вдруг заговорил по-русски. О нем забыли:
хотя переводил он, но все смотрели на Бена, на дергающуюся его щеку и на его
английские длинные зубы. Теперь все повернулись к Снигирю.
 Снигирь очнулся.  Кровавый туман плыл в его глазах.  Через него,  через
тринадцатое июля,  пятницу,  через  рухнувшую стену  национальной вражды  он
крикнул хрипло и взволнованно:
 - Нет! Не имею!



    Леонид Сергеевич Соболев.
    Морская душа

 (Из фронтовых записей)


 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
 Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
 OCR  SellCheck: Zmiy (zmiy@iox.ru), 20 февраля 2002 года
 ---------------------------------------------------------------------


 Содержание

 Федя с наганом
 Неотправленная радиограмма
 Поединок
 Страшное оружие
 Привычное дело
 И миномет бил...
 "Пушка без мушки"
 Подарок военкома
 "Матросский майор"
 Последний доклад
 На старых стенах
 Воробьевская батарея


 Шутливое и  ласкательное это  прозвище краснофлотской тельняшки,  давно
бытовавшее на  флоте,  приобрело в  Великой Отечественной войне новый смысл,
глубокий и героический.
 В пыльных одесских окопах,  в сосновом высоком лесу под Ленинградом,  в
снегах на подступах к  Москве,  в  путаных зарослях севастопольского горного
дубняка -  везде видел я  сквозь распахнутый как бы  случайно ворот защитной
шинели,   ватника,  полушубка  или  гимнастерки  родные  сине-белые  полоски
"морской души".  Носить ее под любой формой,  в которую оденет моряка война,
стало неписаным законом,  традицией.  И,  как  всякая традиция,  рожденная в
боях, "морская душа" - полосатая тельняшка - означает многое.
 Так  уж  повелось  со  времен  гражданской войны,  от  орлиного племени
матросов революции:  когда на фронте нарастает опасная угроза,  Красный флот
шлет на  сушу всех,  кого может,  и  моряки встречают врага в  самых тяжелых
местах.
 Их  узнают на фронте по этим сине-белым полоскам,  прикрывающим широкую
грудь,  где гневом и ненавистью, горит гордая за флот душа моряка, - веселая
и  отважная  краснофлотская  душа,  готовая  к  отчаянному  порой  поступку,
незнакомая  с   паникой  и  унынием,   честная  и  верная  душа  большевика,
комсомольца, преданного сына родины.
 Морская  душа  -  это  решительность,  находчивость,  упрямая отвага  и
неколебимая  стойкость.  Это  веселая  удаль,  презрение  к  смерти,  давняя
матросская ярость,  лютая ненависть к врагу. Морская душа - это нелицемерная
боевая дружба, готовность поддержать в бою товарища, спасти раненого, грудью
защитить командира и комиссара.
 Морская душа  -  это  высокое самолюбие людей,  стремящихся везде  быть
первыми и  лучшими.  Это удивительное обаяние веселого,  уверенного в себе и
удачливого человека,  немножко  любующегося собой,  немножко пристрастного к
эффектности,  к блеску,  к красному словцу. Ничего плохого в этом "немножко"
нет. В этой приподнятости, в слегка нарочитом блеске - одна причина, хорошая
и  простая:  гордость за свою ленточку,  за имя своего корабля,  гордость за
слово   "краснофлотец",   овеянное  славой   легендарных  подвигов  матросов
гражданской войны.
 Морская душа -  это огромная любовь к  жизни.  Трус не любит жизни:  он
только боится ее потерять. Трус не борется за свою жизнь: он только охраняет
ее.  Трус всегда пассивен -  именно отсутствие действия и  губит его жалкую,
никому  не  нужную  жизнь.   Отважный,  наоборот,  любит  жизнь  страстно  и
действенно.  Он  борется за  нее со  всем мужеством,  стойкостью и  выдумкой
человека, который отлично понимает, что лучший способ остаться в бою живым -
это быть смелее,