скадренном  миноносце  "Гавриил",
стоявшем на  рейде  в  сторожевом охранении ворот гавани,  подумали об  иной
причине взрыва.
 "Гавриил" с  вечера вышел из  гавани и  стал на  якорь на  рейде против
ворот.  Услышав на  рассвете,  как и  все,  гуденье внезапно появившихся над
гаванью самолетов,  -  более того,  ведя сам бой с двумя из них, - "Гавриил"
сумел, однако, обнаружить катера и уничтожить часть их.
 Кто  именно из  военморов "Гавриила" различил в  неверной мгле рассвета
два катера,  с  необычайной,  изумляющей быстротой мчавшихся от Петрограда к
гавани, осталось для истории неизвестным. Эта поразительная внимательность в
горячей  обстановке внезапного боя  с  самолетами,  ценная  тем  более,  что
замеченный неприятель появился со  стороны Петрограда,  с  тыла,  откуда его
менее всего можно было ожидать,  - это поистине сторожевая служба наполовину
сорвала  задуманный  противником  план,  обусловленный заманчивой  близостью
границы.
 А  план  был  таков.  Семь  торпедных катеров,  обогнув остров Котлин с
востока,  подойдя вплотную к  Петрограду,  должны были появиться в  гавани в
момент  разгара воздушной атаки  самолетов,  вылетевших из  Биорке.  Торпеды
катеров  предназначались всему  боевому  ядру,  остаткам  Балтийского флота,
притиснутого  к  самым  стенкам  Кронштадта:  линкору  "Петропавловск" (ныне
"Марат")  линкору "Андрей Первозванный",  подавившему в июне своим артогнем
восставший форт Красную Горку, подводным лодкам, стоявшим у борта своей базы
- старого   крейсера  "Память   Азова",   легендарного  корабля   революции,
поднявшего в 1906 году в Ревеле знамя восстания сторожевому эсминцу у ворот
- в  данном случае "Гавриилу"  крейсеру "Рюрик".  Две торпеды предназначены
были  для  ворот  обоих  больших кронштадтских доков,  с  тем  чтобы  лишить
возможности отремонтировать подорванные линейные корабли.
 Проскочив  незначительное  расстояние  от   Териок  до  Лахты,   катера
повернули на Кронштадт.  Они появились точно вовремя, когда на гавань летели
бомбы. Но "Гавриил" испортил им все дело.
 Орудия  его  мгновенно  открыли  огонь  по  загадочным,  невиданным еще
катерам,  и  один из них сразу же выпустил в "Гавриила" торпеду.  Она прошла
мимо миноносца и ударилась в выступающий угол стенки гавани. Взрыв ее совпал
со взрывом снаряда "Гавриила",  попавшего в катер. Тот запылал высоким огнем
(вспыхнувший бензин  и  легкая  фанера его  корпуса и  бросили на  воду  тот
кровавый светящийся столб, который мы видели из гавани).
 В  это  же  время мимо "Гавриила",  наполовину высунувшись из  воды,  с
огромной скоростью промчались вдоль  стенки гавани еще  два  катера прямо  в
ворота,  обдавая непрерывной пулеметной струей стенку "Гавриила", брандвахту
ворот и ее старика сторожа,  выскочившего на шум. Катера прорвались в гавань
- и  "Гавриил" не  мог  их  более  обстреливать из  опасения попасть в  свои
корабли.  Со  стороны  Петрограда выскочили еще  три  катера,  направляясь в
гавань.  Этих  "Гавриил" смог  взять в  оборот.  Он  засыпал их  снарядами и
заставил повернуть обратно в Териоки.
 Ворвавшиеся в гавань катера,  непрерывно стреляя из пулеметов,  описали
молниеносную дугу по гавани и выпустили свои торпеды: одну в "Петропавловск"
(она попала в "Андрея"),  одну в базу подлодок - "Память Азова" (от которой,
по  счастью,  подлодки вечером отошли) и  одну  мимо  -  в  стенку.  Так  же
стремительно,  как влетели,  они ринулись к  выходу,  вздымая носами шипящие
буруны белой пены.
 Но  ворота  уже  ждали  их  возвращения:  на  узкую  полосу воды  между
гранитными стенками пристально смотрели кормовые орудия "Гавриила"...
 Отстреливаясь от самолетов,  сдерживая носовыми орудиями натиск второго
отряда катеров и  отгоняя их от ворот,  "Гавриил" ждал,  когда ворвавшиеся в
гавань катера выскочат на  рейд,  где  его  снаряды не  причинят вреда своим
кораблям. Он навел кормовые орудия на ворота и ждал.
 Вылетели из ворот катера -  легкие, узкие, стремительные, разгоряченные
кажущейся победой,  -  и столбами встала вокруг них вода, завизжали осколки,
затрещала фанера корпусов, вспыхнул бензин, и, заревев высоко вскидывающимся
пламенем, закачались кострами на воде еще два катера...
 План  противника сорвался.  Вместо уничтожения четырех боевых кораблей,
трех  подлодок и  разрушения доков -  катера подорвали только старый крейсер
"Память Азова" и линкор "Андрей Первозванный",  который к вечеру уже стоял в
не  тронутом торпедой доке.  Удар  в  сердце  Красного флота,  обусловленный
близостью  границы,   не   привел  к   тем   результатам,   которых  ожидали
белогвардейцы: дорога на Питер была по-прежнему закрыта.

 По  всей западноевропейской равнине,  от Мурмана до Крыма,  извиваясь в
непрестанном движении  и  дымясь  кровью,  сжималось тугое  кольцо  блокады.
Фронтов было столько,  сколько разных держав и  белых генералов наступало на
изнемогающую в голоде и войнах Советскую Россию.  И на одном из фронтов,  на
севере,  отбивался,  стиснув зубы,  огромный и голодный, упорный и страстный
город, которому потом дадут великое имя Ленина. На морских подступах к нему,
такой же голодный, без нефти и угля, такой же упорный и страстный Балтийский
флот сохранял свою последнюю опору - Кронштадт.
 Кронштадт!  Это  короткое  громыхающее слово,  подобное  залпу  орудий,
гудело в те дни над Финским заливом.
 В  те  дни  Кронштадт вновь обрел свой  грозный смысл ключа к  столице,
который был вложен в него при его создании.  Как будто снова вернулись давно
забытые времена, когда форты его отбрасывали немудрыми ядрами своих чугунных
пушек шведские фрегаты.  Только тогда к нему подходили отдельные корабли,  а
теперь его блокировала огромная эскадра интервентов.
 Но  каждый  матрос на  каждом корабле и  каждый красноармеец на  каждом
форту держал в своем сердце короткое и упорное слово: надо.
 Надо  было стоять здесь,  в  узкой полосе неглубокой воды,  бессонным и
нелицемерным стражем изнемогающего Петрограда.
 Надо было принять на себя и сдержать натиск армий и эскадр, стремящихся
к Петрограду.
 Надо было рассчитывать каждый пуд угля, каждое ведро нефти, каждую мину
заграждения,  каждую торпеду, каждый снаряд и каждого человека, рассчитывать
скупо и мудро, ибо все это подходило к концу.
 И Кронштадт выполнял это надо просто, твердо я буднично.
 Он  высылал в  море  корабли с  половинным числом  команды,  потому что
другая половина на конях или в  окопах дралась уже где-нибудь под Царицыном.
Он  собирал для кораблей,  хромающих на оба винта,  последнюю угольную пыль,
выметенную вместе с  землей из  опустошенных угольных складов.  Он  обедал -
после  напряженного суточного боевого похода или  после  бессонной работы на
заводе -  блюдцем пшенной каши.  Он без удивления провожал мигающими взорами
своих маяков подводные лодки,  идущие во льду на разведку Ревельского рейда,
лодки,  шипящие, как примусы, и текущие, как решето, державшиеся на воде и в
воде  непонятно  как  -  одним  упорством.  Он  ежедневно  отстреливался  от
самолетов,  швыряющих бомбы в его гавани,  доки,  улицы и сады.  Он открывал
ворота своих рейдов для  миноносцев,  которые ночью,  в  шторм,  без огней и
маяков носились полным ходом по сомнительным проходам между своими и  чужими
минными  заграждениями,   и   встречал  их  на  рассвете  гудками  завода  и
мастерских, где голодные люди голыми руками обтачивали боевую сталь.
 Он делал все это - необыкновенный город-корабль, город-лагерь, крепость
революции и сердце флота.
 Упершись спиной в  Морской канал,  Кронштадт стоял в  конце узкогорлого
залива,   вглядываясь  в   него  и  в  близкие  берега,   кишевшие  армиями,
надвигавшимися на Петроград,  и  время от времени напрягал все силы,  нанося
врагам  чувствительные  удары.   Форты   и   флот   стали  реальной  угрозой
интервентам.   Форты  и   флот  сплелись  в  нераздельный  клубок,   который
непрестанно  перекатывался  по  берегам  и   воде  Финского  залива,   внося
расстройство  в   тугое  кольцо  блокады.   Форты  и  флот  приобрели  общее
наименование - Кронштадт. Уничтожить флот - мешали форты. Уничтожить форты -
мешал флот.
 За четырнадцать месяцев,  которые эскадра интервентов провела в Финском
заливе,  Красный Балтийский флот имел не меньше двенадцати боев с вражескими
кораблями,  и  каждый раз при значительном превосходстве неприятельских сил.
Так,  10 мая 1919 года эсминец "Гавриил" в  течение часа вел бой с  четырьмя
контрминоносцами.  31 мая эсминец "Азард" в  бою с  восемью контрминоносцами
навел  их  под  огонь линкора "Петропавловск",  24  июля  подлодка "Пантера"
атаковала две подлодки противника, осенью кронштадтские форты отгоняли своим
огнем монитор с пятнадцатидюймовой артиллерией.
 Два  крейсера,  два  миноносца,  два тральщика,  один заградитель,  три
торпедных  катера,  одна  подводная лодка  -  вот  список  кораблей  эскадры
интервентов,  которые Балтийский флот  и  форты  Кронштадта оставили на  дне
Финского залива на память о тысяча девятьсот девятнадцатом годе - пятом годе
беспрерывной войны, которая могла сломить кого угодно, но не смогла истощить
бессмертные силы освобожденного парода, тысячекратно увеличенные жизненосной
силой революции.
 Каждая  строчка,  каждая буква  этой  огненной эпопеи Балтийского флота
живет,  дышит  и  стоит  над  миром  неодолимой страстью  к  победе  во  имя
освобождения от  векового гнета.  Каждая  ее  страница сурово напоминает нам
голосами погибших за наше дело родных товарищей наших, балтийских моряков:
 - Ты не забыл? Ты помнишь?
 Мы не забыли.  Мы помним. Мы учим нашу флотскую молодежь, краснофлотцев
и командиров новых сильных кораблей, подводных лодок и самолетов, как биться
за наше великое дело,  за родину нашу,  с той же великой страстью,  с тем же
огненным восторгом, с каким дралось орлиное племя девятнадцатого года.
 И  Кронштадт -  громыхающее короткое слово,  подобное залпу  орудий,  -
двадцать  лет  стоял  перед  городом  Ленина,  стиснутый близкими -  слишком
близкими! - границами.
 И если десятилетнего пионера,  выросшего далеко от всяких морей,  но на
самой  пограничной  линии,  встревожила эта  близость  границы  к  огромному
городу,  так как же тревожила она Краснознаменный Балтийский флот в  течение
долгих двадцати лет?

 Простившись с пионерами, мы продолжали свой маршрут. Через час мы вышли
из машины возле одиноко стоящего в  степи здания с вышкой.  И здесь я увидел
то, что обусловило закономерность Мишиного вопроса: мутный и узкий ручей.
 На том берегу его женщина,  присев на корточки,  мыла турсуки - кожаные
мешки для кумыса.  Мальчик, ровесник Миши, тащил к ней бычью шкуру, сгибаясь
под  непосильной тяжестью.  Широкое смуглое его лицо ничем не  отличалось от
широкоскулых лиц казахских пионеров, с которыми мы только что расстались. Но
это  был  ребенок,  лишенный детства,  -  эмбрион нищего пастуха чужих стад,
печальная личинка будущего раба синьцзянских скотоводов:  ручей, пробегавший
между нами, был пограничным.
 Со странным,  совсем новым чувством смотрел я на этот крохотный отрезок
знакомой черты -  границы.  Я  привык видеть ее иной.  Тысячи раз в  Финском
заливе (где едва одна десятая водного пространства принадлежала Балтфлоту) я
отмечал на карте треугольник обсервации рядом с ее прерывистым пунктиром. Ее
невидимую  линию,   грозившую  дипломатическими  осложнениями,   я  научился
отыскивать на  гладкой воде на  глаз -  По  расстоянию до чужого берега.  И,
может  быть,  потому,  что  тот  -  балтийский  -  участок  морской  границы
Советского Союза был доверен нам,  и  потому,  может быть,  что все внимание
поглощал именно он,  - остальные советские моря как-то не ощущались в прямой
и  непрерывной связи  с  этой  пунктирной линией,  бегущей  по  карте  между
Териоками и Кронштадтом, между островом Сескар и Лужской губой.
 Понадобилось забраться в самый центр Евразийского материка, чтобы здесь
- где воды было меньше, чем в питьевой цистерне эсминца, и где чужой "берег"
был всего в  пятнадцати шагах,  -  наиболее остро ощутить единство советских
морей,  нанизанных,  подобно гигантским бусам,  на  крепкую непрерывную нить
советской границы. И в мутных струях пограничного ручья почудились мне капли
их  тяжелой  соленой воды  -  изумрудной,  синей,  аметистовой,  желтоватой,
лазурной, опаловой.
 Ручей бежал влево,  на север. Я знал, что через пять километров граница
сползет с  его русла в  летучие сухие пески,  что она вскарабкается потом на
зеленые склоны Алтая, черкнет по сияющему снегу его "белков", перекинется на
Саянский хребет и, пробежав по многоводным рекам, с разбегу ринется в теплые
воды Японского моря.
 Я  знал,  что справа,  на юге,  эта нить в  трех километрах от нас тоже
покинет ручей,  уйдет  в  степи,  к  холмам Тарбагатая,  взбежит по  ледяным
ступеням Тянь-Шаня на Памир -  Крышу мира - и скатится с нее в самый подвал,
странное море, лежащее ниже уровня моря, - в Каспий. Я знал и то, что трижды
еще прервется потом ее  бег по  сухой земле -  обширным Черным морем,  узким
Финским заливом,  круглой чашей Ладоги,  - пока она не скользнет с Кольского
полуострова  в   прохладное  Баренцево  море.   И  тогда,   вплавь  по  воде
многочисленных северных морей - детей Ледовитого океана, то и дело отпихивая
налезающие полярные льды,  она  сомкнется сама  с  собой,  один  только  раз
вынырнув на мгновение, чтобы пересечь узкий язык Сахалина.
 Двенадцати морям и  трем озерам вручили мы честь хранить в  своих водах
неприкосновенность советской границы.  Сорок три тысячи километров береговой
черты доверены водам советских морей.
 Как  же  можно  было  в  мутных  струях степного пограничного ручья  не
угадать тяжелых,  блестящих капель этих морей,  стекающих сюда по  замкнутой
кривой, больше двух третей которой проходит по соленой воде, жаркой, теплой,
холодной и ледяной?
 И здесь пора поговорить о некоторых особенностях соленой воды.

 Когда   звездолет  будущего,   свистя,   вырвется   за   стратосферу  и
межпланетные путники где-нибудь возле Луны глянут на  земной шар,  -  вернее
всего, он покажется им гигантской каплей воды, повисшей в темном космическом
пространстве.
 Вода обволакивает пленкой остывающую нашу планету,  и  островами торчат
из  нее материки.  Изрезывая их  заливами,  океаны через узкие щели проливов
входят в  самую  глубь  суши,  останавливаясь перед  крутыми склонами горных
хребтов.  И самые реки, поблескивающие в зигзагах растрескавшихся материков,
кажутся щупальцами напирающих на сушу океанов.
 Этот  слой воды,  заливающий земной шар,  довелось мне  увидеть впервые
тринадцатилетним мальчиком. Вода, предложенная мне судьбой для осмотра, была
третьесортной -  пресной и  мелкой:  это  была  сестрорецкая заводь Финского
залива,  безжизненная,  лишенная  могучего  дыхания  океанов  -  приливов  и
отливов.   Но  фантазия,   вспученная  крепкими  дрожжами  морских  романов,
немедленно преобразила эту пресную воду.  Задержав дыхание, я всматривался в
горизонт, стиснутый берегами и загороженный островом Котлин, видя только то,
что мечтал увидеть,  -  дорогу в  мир.  Нетерпеливо отбрасывая Котлин с  его
кронштадтскими трубами  и  куполом  Морского собора,  воображение мое  спеша
стремилось по  этой  глади  из  узкой  трубы Финского залива,  через путаный
коридор Бельтов,  вдаль,  вперед -  в  океан!  Вот  наконец она  -  дорога в
Америку,  в  Индию,  Австралию,  в страстно желаемый,  чудесный мир "Фрегата
"Паллады", в мир выученного наизусть "Путешествия вокруг света на "Коршуне"!
Море,  разъединяющее земли и  соединяющее народы,  море -  путь цивилизации,
море -  поприще великолепных побед!..  Я  наклонился и  ладонью погладил эту
волшебную воду, в которой плавали материки и моя неминуемая слава.
 Через восемь лет,  дежуря на противокатерной батарее на стенке Военного
угла  Кронштадтской гавани,  я  разглядывал эту  же  воду с  совершенно иным
чувством.
 Эта ровная гладь,  кишащая минами,  позеленевшими в воде за четыре года
войны,  по-прежнему уводила воображение вдаль -  в  океаны.  Они,  и  точно,
"соединяли народы" в единодушном стремлении поскорее оторвать от гигантского
тела Советской России колонии.  По океанам и по всем морям,  где только были
советские берега,  шли  мониторы,  подлодки  и  крейсера европейских держав,
волоча на буксире прыгающие на волне торпедные катера, шли линкоры, эсминцы,
крейсера,  шли транспорты с оружием,  продовольствием,  войсками,  везя этот
товар  белогвардейским правительствам  в  обмен  на  лес,  зерно,  уголь.  В
уродливом преломлении войны исполнилась мечта первого российского европейца,
засвидетельствованная поэтом:

 Сюда, по новым им волнам,
 Все флаги в гости будут к нам...

 Военные  корабли  под  разнообразными флагами  деловито  сворачивали из
океанов в  лабиринт Каттегата и  Бельтов,  стремясь в  Биорке,  в Ревель,  в
Гельсингфорс - поближе к Петрограду и его промышленности.
 Военные корабли огибали Скандинавию,  выходя к Белому морю, к Мурманску
- к рыбе и лесу.
 Военные  корабли  протискивались через  раскупоренные  с  таким  трудом
Дарданеллы в Черное море - к Одессе, к Батуми, Крыму - к зерну, углю, нефти.
 Военные  корабли  отдавали якоря  на  Владивостокском рейде,  поближе к
сибирской магистрали, которая, как насос, могла выкачать богатства Сибири.
 Весь  мир,  казалось,  торопился  не  пропустить грандиозной распродажи
страны,  которой  задешево  торговали десятки  белогвардейских правительств.
Новые Колумбы и  Магелланы шли водружать свои флаги на  беззащитных берегах,
везя в  трюмах вместо традиционных бус и  зеркал солдатские штаны и  оружие,
благо  цена  на  эти  товары после  окончания мировой войны  катастрофически
упала.  С  опытностью громил,  орудующих  в  покинутой  хозяевами  квартире,
интервенты вязали в узлы сетей мурманскую рыбу взламывали крепкие сибирские
сундуки,  набитые  золотом и  мехами  торопясь и  расплескивая через  край,
сливали  в  поместительные бидоны  трюмов  бакинскую нефть  набивали  мешки
украинским зерном  уводили из  портов  мертвые корабли  расчетливо грабили
склады.
 Флоты и флотилии Советского государства голодали. Расшатанные за четыре
года  походов корабли и  издерганные за  четыре года  войны люди мерили свой
паек одинаковыми мерами:  уголь и хлеб - четвертками фунта, селедочный суп и
нефть -  тарелками, снаряды и воблу - штуками. Балтийский флот превратился в
Балтийский "дот"* из нескольких кораблей.  Миноносцы,  поднятые на поплавки,
перетаскивались буксирами  по  каналам  с  Балтики  на  Волгу  и  в  Каспий.
Подводные  лодки,   на  которых,   по  теперешним  нашим  понятиям,   опасно
погрузиться даже в гавани, лазали подо льдом в глубокую разведку, ухитрялись
топить вражеские крейсера.
 Сытые флоты интервентов,  в  изобилии снабженные боеприпасами,  сжимали
кольцо блокады.  Вот  уже  прижат спиной к  последней опоре  -  Кронштадту -
Балтийский  флот.  Вот  уже  заперты  на  двенадцатифутовом рейде  Астрахани
немногие корабли  Каспия.  Вот  уже  эсминец "Керчь" топит  у  Новороссийска
родные свои корабли,  и вода, поднятая в небо взрывами, падает в Черное море
крупными каплями,  тяжелыми и страшными, как матросские слезы... Вот нет уже
у страны Белого моря, и на Приморье стоят на рейдах японские корабли...
 ______________
 * "Дот" - действующий отряд.

 Будто сами моря и океаны выступили из берегов, затопляя собой Советскую
страну:  так хлынули в нее со всех сторон,  где она граничила с морем, армии
интервентов.
 Враждебные  океаны   вливаются  в   моря,   заливают  советскую  землю,
выбрасывая в пене прибоя армии,  пушки,  шпионов,  правительства, консервы и
танки.  Все меньше и меньше становится сжимающийся остров, в центре которого
- Москва.    География   летит   к   черту.    По   Донбассу,   сшибаясь   в
двенадцатибалльном шторме гражданской войны, ходят валы двух морей - Черного
и  Балтийского  на  гребнях  черноморских волн  -  офицерские  фуражки,  на
балтийских - бескозырки