Ребята,  вертя головами,  искали черно-желтый клуб дыма, встающий за крышами
домов,  чтобы,  найдя его,  вперегонки мчаться к месту падения бомбы.  Азарт
этот не мог быть прекращен ничем,  даже гибелью двух девочек и  трех женщин,
убитых в  Летнем саду  во  время  гулянья с  музыкой в  прошлое воскресенье.
Впрочем,  жертвы были редкостью:  бомбы падали, как правило, в пустопорожнее
место - в воду гавани, посреди улицы, в заводские пустыри.
 Однако при  каждом новом налете Шалавин испытывал все  более неприятное
ощущение.  Это было чем-то вроде лотереи:  чем больше билетиков вынуто,  тем
больше шансов вытащить из остатков тот,  что с крестиком. И каждый промах по
линкору не радовал,  а тревожил.  Казалось, что в следующий налет вся порция
попаданий,  отпущенная теорией вероятностей,  обязательно ляжет на палубу, -
когда-нибудь должны же попасть?..  Игра эта начала уже утомлять,  и  поэтому
сегодняшний ветер, гарантирующий невозможность налета, казался кстати.
 Но  на  повороте этот  ветер  со  всей  силой обрушился прямо в  грудь.
Пригнувшись к  рулю,  работая  ногами  до  сердцебиения,  Шалавин  с  трудом
выгребал против  него.  Пыль  летела ему  навстречу,  слепя  и  забивая рот.
Чертовы яйца!..
 Самым обидным оказалось то,  что,  когда Юрий, взмокший и задыхающийся,
довез наконец себя до  Петроградских ворот,  яиц там не оказалось.  Старухи,
правда,  сидели,  но одна торговала лепешками из жмыхов,  другая - яблоками,
мелкими и твердыми,  как репа,  а рябая,  повесив на локоть пустую корзинку,
собиралась уже уходить.
 Прокляв все -  и старух, и Стронского, и ветер, - Юрий присел отдохнуть
и   тут  же  выругался  вновь:   портсигар  был  пуст.   Он  поднял  голову,
присматриваясь,  у  кого из  проходящих на  пристань можно было бы попросить
папиросу.
 На пристань шли главным образом матросы. Их небрежно накинутые на плечо
бушлаты,   тщательно  заглаженные  брюки  с  преувеличенным  клешем,   почти
скрывающим на диво начищенные ботинки, непринужденность жестов, белые зубы и
громкий  разговор действовали на  Юрия  угнетающе.  Он  сидел  на  скамье  в
возможно независимой позе, вертя в пальцах бесполезный спичечный коробок, но
против воли прислушивался к их шуткам, все время ожидая чего-то, что вот-вот
должно произойти.
 Что  именно должно случиться -  он  сам  не  знал.  Но  такое  ощущение
настороженности никогда  не  покидало  его  при  встрече  с  матросами.  Это
властное и  сильное племя,  решительное в  поступках и счастливо уверенное в
себе,  делилось им отчетливо на две неравные части:  свои и чужие.  "Своими"
была команда линкора, "чужими" - все остальные. Но и среди "своих" он так же
отчетливо различал два подкласса. Те, кого он знал по фамилии, - матросы его
роты,  сигнальщики,  рулевые,  -  были  совсем не  страшными,  обыкновенными
людьми, от которых он не ожидал никаких внезапностей и с которыми можно было
разговаривать,  шутить и  даже на  них  сердиться.  Прочие "свои" были менее
ручными,  но  все  же  не  вызывали в  нем того страха,  который органически
связывался с  "чужими".  Страх  этот  кидал  его  в  две  крайности:  или  в
заискивающую фамильярность,  когда  он  попадал  в  их  среду  один,  или  в
презрительно-насмешливую холодность,  когда он  бывал среди них  в  компании
офицеров.  Великое это чувство -  локоть соседа!  Вот и  сейчас -  если б он
сидел здесь рядом с  Бржевским или с  тем же  Стронским,  разве он ежился бы
так,  ожидая грубой шутки по  своему адресу,  оскорбления,  наконец,  просто
насилия?  Вероятно,  они  острили бы  наперебой,  рассматривая принаряженных
матросов,  собравшихся к  своим питерским дамам,  вроде вот этого,  с чубом,
выпущенным из-под бескозырки...
 Шалавин вздрогнул.  Чубатый, точно угадав его мысли, вдруг всмотрелся в
него  и,  сказав что-то,  на  что  громко засмеялись шедшие с  ним  матросы,
отделился от них и пошел прямо на него.  Юрий внутренне весь сжался,  сердце
его заколотилось,  а губы непроизвольно улыбнулись навстречу улыбке чубатого
матроса.  Тот подходил вразвалку,  размахивая двумя чемоданами и оглядываясь
порой на поджидавших его матросов...  Вот оно,  вот оно,  сейчас... Шалавину
захотелось прикрыть глаза и сползти под скамейку.
 - Огоньку одолжите,  товарищ штурман, - сказал, подойдя, матрос, и Юрий
с  облегчением узнал в  нем  "своего",  но  никак не  мог  вспомнить ни  его
специальности, ни фамилии. Кажется, раз стоял с ним ночную вахту...
 - Пожалуйста,  товарищ, - протянул он коробок с излишней торопливостью,
которую тут же брезгливо отметил внутри себя,  и,  не узнавая своего голоса,
продолжал с ненужно-циничной бранью:  -  Дайте и мне папироску,  забыл, чтоб
им...
 Чубатый  поставил чемодан на  траву,  раскрыл коробку "Зефира No  400",
закурил сам и, ловко укрывая от ветра огонь ладонями, поднес Юрию спичку. На
коротких пальцах матроса сверкали два  золотых перстня,  на  безымянном -  с
большим рубином,  на  мизинце -  длинная маркиза,  едва  налезшая на  второй
сустав.
 - В Питер?  -  спросил Юрий, опять против воли закончив вопрос циничным
предположением.
 - Погулять охота, - сказал чубатый матрос весело. - А как вы на корабль
доберетесь,  ишь дует как?  Мы с братками и то смеялись: кто кого везет - вы
машину или она вас?
 Он  поблагодарил за  огонь и  быстро пошел вдогонку за матросами.  Юрий
смотрел ему вслед с неопределенным чувством гадливости,  не понимая,  откуда
оно:   от  собственной  ли  его  унизительной  торопливости  со  спичками  и
подлаживающейся брани или от матроса с  его чубом,  уверенностью и кольцами.
Вдруг он понял и с омерзением швырнул недокуренную папиросу.
 Кольца!..  Конечно,  гадливость была  вызвана  ими.  Кольца!  Бржевский
говорил,  что на одном из фортов на днях расстреливали заложников-офицеров и
что для этого собирали с  кораблей охотников матросов,  будто бы и с линкора
кто-то пошел. Неужели чубатый был там?.. Расстреливал?.. Потом снял кольца и
носит, сволочь!
 Юрий яростно кинул спичечный коробок в портфель, вскочил на велосипед и
завертел ногами, борясь с ветром, чтобы как можно скорее оставить место этой
страшной встречи,  -  и  чубатый преследовал его  еще квартала три,  жестоко
улыбаясь и играя кольцами,  теми кольцами...  И он еще на прощанье пожал ему
эту руку!..
 То,  что  одно  из  колец было  явно дамское,  а  второе отдавало такой
купеческой безвкусицей,  что  и  Бржевский не  смог бы  подтвердить им  свое
мрачное сообщение,  никак не могло рассеять кошмарной грезы, гнавшей Юрия от
пристани.  "Матросы,  расстреливая,  снимают перстни" - такова была легенда,
хотя колец никто из  бывших офицеров давно не  носил по той простой причине,
что за два с лишним года революции все, кто имел перстни, или смылись с ними
за  границу,  или просто перегнали их  на  муку и  масло.  Но  легенда жила,
ужасала и гнала Юрия от пристани в другой конец города.
 Когда ветер и физическое усилие успокоили его, он сообразил, что заехал
к Северным казармам. Отсюда в гавань можно было попасть или через город, или
вдоль крепостной стены.  Второй путь показался ему  выгоднее:  под стеной не
так будет дуть ветер, а там - на фордевинд, по ветру...
 Он повернул на Северный бульвар.
 Необыкновенное движение на  нем  поразило его.  Из  казармы выскакивали
солдаты -  кто без винтовки,  кто,  наоборот, вооруженный до зубов. Слева из
переулка вышел  быстрым шагом  матросский отряд и,  повернув вдоль бульвара,
пустился дробным и беспорядочным бегом. Кто-то кричал. Выла где-то сирена.
 Юрий недоверчиво поднял голову:  неужели налет?  В такой ветер? Но небо
бежало в  быстрых белых облаках,  и ни одного розового шрапнельного пушка на
нем не было. Вдруг огромная черная лошадиная голова дыхнула ему в щеку, звон
и грохот пожарного обоза откинули его к панели. Пожар?..
 - Где горит?  - спросил он, подбавляя ходу и нагоняя солдата, бежавшего
вдоль панели.
 - Таможня! - крикнул тот на бегу. - Подвези, эй! На ось стану!
 Но  Шалавин,  не слушая,  нажал на педали,  заражаясь общим стремлением
людей.  У  конца бульвара в  шум бегущих толп,  в грохот солдатских сапог по
камням и  в  свист ветра врезался новый странный шум.  Это  был вой и  треск
огромного костра. Юрий, задыхаясь, свернул за угол и соскочил с велосипеда.
 Грязно-желтый воющий смерч стоял над Купеческой гаванью.  Он  вздымался
выше корабельных мачт,  огромный,  колеблющийся, пригибаемый к воде порывами
ветра.  Искры  играли  в  нем,  вздымаясь и  падая.  Длинные  языки  пламени
скрещивались  в  дыму,   как  шпаги.  Неравномерный  жар  -  от  теплого  до
обжигающего лицо -  обдавал Юрия даже здесь. По стенке гавани метались люди,
крича,  ругаясь,  хватаясь за бревна,  за тросы,  за руки соседей, помогая и
мешая друг другу, не слыша своего голоса в реве и треске пламени.
 Здесь было чему гореть.
 Десятками  лет  накопленное богатство  Кронштадта -  доски,  рангоутные
деревья,  бревна,  дрова,  строительный лес, горбыли, фанера, длинные сосны,
дранка,  чудовищной толщины дубы, - все хозяйство лесопильного завода, порта
и  города  лежало  здесь,  на  искусственном островке  в  Купеческой гавани,
соединенном с  городом узким мостом.  Лес  лежал тут в  огромном количестве,
аккуратно сложенный в гигантские штабеля, похожие на дома без окон и дверей.
Это была Лесная биржа Кронштадта.
 Высушенные многолетней сменой солнца и мороза,  звонкие на удар, сухие,
как порох и,  как порох,  жадные на  огонь -  доски и  бревна эти горели все
сразу.  Нельзя было понять,  откуда начался пожар. Не горели только каменная
кладка  островка и  окружающая его  вода.  Все  остальное пылало  свободно и
могуче,  воя,  взвихриваясь,  раскачиваясь дымным смерчем, выбрасывая гибкие
пламенные руки,  чтобы ухватить ими дома на берегу,  мачты лайб, самую воду,
которая вскипала от головней,  летавших по воздуху, как длиннотелые огненные
птицы.  Крыша таможни уже занялась от  их жгучих клевков,  тонкие струи воды
били в нее снизу, и черные фигуры пожарных мелькали на карнизе. Двухмачтовая
лужская лайба,  которую на шестах проводили вдоль стенки,  вдруг заволоклась
качнувшимся к ней смерчем,  и,  когда он опять взвился к небу,  Юрий увидел,
что лайба уже пылает и  люди прыгают с  нее в воду.  Портовый пожарный катер
тремя  струями  шлангов  поливал  стоявшую дальше  баржу,  покорно ожидавшую
огненных объятий. На стенке матросы оттаскивали какие-то ящики - тушить было
бесполезно, оставалось только спасать то, что еще не пылало.
 С  высокой насыпи уличной набережной,  где  остановился Шалавин,  можно
было охватить взглядом всю эту страшную картину.  И  вдруг он  заметил,  что
железная баржа,  которую поливал буксир,  была  полна снарядами.  Тупорылые,
блестящие,  они лежали в неглубоком ее трюме,  а на палубе,  на баке, стояли
деревянные  ящики,   -   вероятно,   с   сорокасемимиллиметровыми  зенитными
снарядами.  У Юрия захватило дух.  Он мгновенно представил себе,  что будет,
когда  снаряды накалятся или  огонь охватит ящики и  когда все  это  ахнет у
самой стенки,  засыпая огромную толпу осколками. Бросив на насыпи велосипед,
он  спрыгнул с  откоса и  побежал к  воде.  Но там уже стояла цепь матросов,
останавливая сбегавшихся.
 - Давай,  давай назад!  - кричал усатый матрос с ленточкой "Гавриил" на
бескозырке, отпихивая лезших на цепь людей, и больно толкнул Юрия в грудь, -
Ну куда, куда? И так толкучка!..
 Другой,   тоже  с  "Гавриила",  высокий  и  плотный,  видимо  взявшийся
командовать, кричал охрипшим голосом, поворачивая подбегавших за плечи:
 - На крыши! Головни скидывай! Вались, вались на крышу!
 - Куда,  к  черту,  крыши,  снаряды  рванет,  не  видишь?  -  в  азарте
повернулся к нему Шалавин,  отталкивая усатого.  -  Отвести баржу надо, а не
поливать!..
 Высокий обернулся к  воде и,  вдруг сказав:  "Дело!",  ухватил за рукав
трех матросов из цепи.
 - Пошли на буксир,  живо! Антипов, гони тут всех, к чертовой матери, на
крыши,  чего глазеют?  -  крикнул он на бегу усатому,  и тот с новой яростью
уперся в грудь Шалавина.
 - Да меня-то пустите,  ведь я же приказал о барже!  -  взмолился Юрий в
отчаянии, но усатый, не слушая, заладил свое:
 - Катись, катись на крышу! Комиссар сказал, всем на крыши!..
 Люди  отхлынули,  и  Юрий,  сталкиваясь с  другими,  побежал  обратно к
насыпи.  Лезть на крышу ему не было никакой охоты,  да и  обида на матросов,
забывших о нем,  кто первый увидел опасность,  как-то сразу выключила его из
игры.  Не хотят,  ну и черт с ними! Пусть сами справляются... Он забрался на
насыпь,  с завистью смотря,  как те четверо спрыгнули на буксир, как высокий
матрос с  "Гавриила" о  чем-то  перебранивался со  шкипером,  потом  тем  же
привычным жестом взял его за плечи и  проворно повернул к переговорной трубе
в машину.  Правильно...  Конечно, шкипер струсил, и Юрий сделал бы точно так
же или сам крикнул бы в машину:  "Малый вперед!.." Буксир дал ход и, поливая
из  шлангов,  осторожно и  боязливо  подошел  вплотную  к  барже.  Матрос  с
"Гавриила" и  с  ним  еще  двое выскочили на  нее,  быстро завернули трос за
кнехты.  Но тут высокий смерч огня,  поваленный ветром,  качнувшись,  лег на
снаряды и  на  матросов.  Люди на корме буксира кинули шланги и  побежали на
бак,  и  вода из шлангов бесполезно забила в воду.  Толпа на берегу ахнула и
отшатнулась.   Юрий  весь  сжался  в  ожидании  взрыва,  но  ветер  взметнул
огненно-дымный столб вверх,  и  на  барже вновь стали видны фигуры матросов.
Теперь  они  выкидывали  за  борт  ящики  со  снарядами,  занявшиеся  огнем,
одновременно сбрасывая в воду ногами пылающие головни, принесенные на палубу
смерчем.  Люди на  буксире,  опомнившись,  побежали на  корму,  и  три струи
шлангов вновь забили на палубу баржи,  на снаряды, на головни и матросов - и
так,  дымя  черным дымом,  страшная баржа медленно стала отходить в  дальний
конец гавани.
 Толпа снова заговорила,  и Шалавин с новой злобой подумал,  что, если б
не этот усатый дурак,  говор шел бы теперь о нем,  о Шалавине,  ринувшемся в
огонь к снарядам. Но, прислушавшись, он понял, что говорят о другом. То, что
он смог уловить в тревожном и нервном говоре вокруг,  вполне совпадало с его
собственным мнением: это был, конечно, поджог! И надо же было выбрать именно
такой ветер!
 - Поймать бы субчика да за ноги и в огонь, - сказал кто-то рядом с ним.
Юрий обернулся.  Золотушный солдат в  шинели внакидку и  в зимней продранной
шапке смотрел на  пожар,  сплевывая через нижнюю губу.  Лицо  его  неприятно
поразило Юрия:  малоподвижное, одутловатое, с вывороченными толстыми губами,
на которых прилипла подсолнечная шелуха,  оно было невыразительно и жестоко.
Маленькие,  кабаньи глазки,  глядевшие из  щелок под белесыми бровями,  были
особенно неуютны.  Он опять сплюнул перед собой шелуху, и она попала Юрию на
рукав кителя.
 - Что вы плюетесь,  товарищ, осторожнее, - сердито сказал он, брезгливо
смахивая ногтем шелуху.  Солдат глянул на него и  ничего не ответил.  Кислый
запах шинели шел от  него,  и  Юрий двинулся было в  сторону,  но дикая сила
играющего перед ним огня остановила его,  приковывая внимание.  Не шевелясь,
забыв  о  солдате,  Шалавин очарованно глядел в  грандиозный костер.  Черные
клубы  дыма  вздымались,  как  пена  вскипающего молока,  срывались  ветром,
опадали -  и тогда вихрь пламени,  видного и при солнечном свете,  вырывался
вверх,  и  становились заметнее очертания черных штабелей леса.  Их было еще
очень много.
 Зрелище всякого разрушения всегда приводило Юрия  в  какой-то  жестокий
восторг...  Ломались ли  с  треском стойки поручней и  трапы  при  неудачной
швартовке даже  своего корабля,  взрывалась ли  рядом мина,  пусть грозившая
осколками,  разбивались ли волной шлюпки о камни -  всем этим он наслаждался
как проявлением огромной слепой силы,  которая рушит,  ломает,  крошит и  не
может быть остановлена.  Страшась ее и восхищаясь ею,  Юрий внутренне молил:
"Ну  еще,  ну,  пожалуйста,  еще..."  -  и  невольно крякал,  когда привычно
неподвижные и  крепкие вещи сдвигались с  мест и  ломались.  Так  и  сейчас,
смотря на  горевшую биржу,  он ни секунды не думал о  том,  что здесь гибнут
огромные запасы дерева, могущего быть полезным в форме домов, шлюпок, саней,
весел,  мачт,  столов,  что  здесь  сгорали  дрова,  которых хватило бы  для
согревания всего  города на  добрые две  зимы,  что  это  зрелище,  так  его
захватившее,  -  результат чьей-то  злой воли,  направленное в  конце концов
против  него  самого,  и  что  этот  спектакль дорого  обойдется и  флоту  и
крепости. Все это заслонялось жестоким восторгом разрушения.
 На  огненном острове погибали сейчас не  только строительный материал и
дрова  для  квартир.  Там  гибли тепловые калории -  миллиарды калорий,  без
которых одинаково остро будут страдать зимой и  человеческие тела,  лишенные
жиров,  и  стиснутый блокадой,  ослабленный организм осажденной крепости,  в
складах которой уголь уже не пополнялся,  а в цистернах нефть опускалась все
ближе  ко  дну.   Колоссальные  запасы  тепловой  энергии,  консервированные
природой в  звонкой  клетчатке сухого  дерева,  уходили  сейчас  в  нагретое
солнцем летнее небо,  как уходит в землю из широкой раны кровь: бесповоротно
и  неудержимо.  Так  и  не  превратившись  в  разнообразные  формы  энергии,
необходимой Кронштадту и  флоту для жизни и  отчаянной борьбы за  эту жизнь,
калории гибли бесцельно. Электростанция, пароходный завод, водокачка, минная
лаборатория,   бетонные  форты,   хлебопекарни,  артиллерийские  мастерские,
литейные и прачечные Кронштадта оставались без топлива.
 И,  может быть,  чувствуя это  прежде людей,  они потому так и  кричали
всеми своими гудками и  сиренами,  сзывая со всего Кронштадта людей,  умоляя
спасти это  погибающее,  нужное им  тепло.  Их  кочегарки -  первые звенья в
сложной цепи превращений тепла в  вещи,  в поступки,  в чувства,  в победу -
чуяли уже то близкое время,  когда,  отдав драгоценный уголь и  нефть боевым
кораблям,  сами  они  будут  сжигать в  своих  голодных недрах кронштадтские
заборы, ломаные баржи, мусор и мокрый ельник, подобно тому как на дрейфующем
корабле кидают в топку обшивку кают,  столы и шахматные доски. Они чуяли это
- и густой рев гудков стоял над крепостью отчаянным, тревожным призывом.
 И  матросы бежали к пожару.  Они вручную отводили от гигантского костра
лайбы  и  баржи,  взбирались на  крыши,  скидывая  летающие головни,  тушили
занявшуюся таможню.  Но никому не приходило в голову,  что сейчас для многих
из  них здесь начинался уже страдный,  путь по степям Донбасса,  по волжским
плесам,  по сибирским лесам.  В этот жаркий от солнца и пламени день призрак
зимы,  когда каждая щепка,  способная к горению, будет расцениваться так же,
как  равнообъемный кусок хлеба,  не  мог еще показать стылое свое и  мертвое
лицо,  -  и матросы,  спасая то,  что можно было спасти,  не знали еще,  что
многие из них скоро отдадут свою жизнь где-нибудь далеко,  в  Донбассе или в
Сибири,  в  долгих и  отчаянных боях  за  уголь для  кронштадтских кораблей,
которые  будут  вынуждены  делиться  его  скудными  запасами  с   береговыми
кочегарками, чье топливо сгорало сейчас на островке Лесной биржи.
 Высокий  штабель бревен,  обнажившийся на  момент  в  капризном метании
дыма,  вдруг рухнул -  частью в воду,  частью на стенку.  Шипящий столб искр
взлетел фейерверком,  и  на  тяжелый удар обвала берег разом отозвался гулом
человеческих голосов. Солдат рядом смачно обматерился.
 - Ах,  здорово,  черт  его  дери!  -  восхищенно крякнул Юрий и  тотчас
пожалел об этом.  Золотушный солдат повернул к  нему голову и осмотрел его с
головы до ног.
 - Народное достояние, а вы радуетесь. Нашли смешки.
 - Да  я  и  не радуюсь,  откуда вы взяли?  -  поспешно ответил Шалавин,
ощущая привычную неуютность, - Стою и смотрю.
 - Вижу, что стоите и смотрите. Тителек беленький боитесь запачкать?
 Солдат вдруг обозлил Шалавина.
 - Вы-то много помогаете,  -  сказал он насмешливо.  -  Н