от мужественный дух,  традиции и
боевые навыки,  эту присущую морякам гордость за свой корабль (или батальон)
и  желание сделать его лучшим,  красивейшим,  храбрейшим.  Молодого человека
смущает,  что  не  может он,  подобно товарищам,  надеть в  бой  драгоценную
ленточку с  именем своего корабля,  что  в  беседах между  атаками никак  не
назвать ему тех,  с кем он плавал,  кто командовал его кораблем,  кто был на
нем  комиссаром.  Но  тем  более хочется ему  доказать этим особенным людям,
понимающим друг друга с  полуслова,  полужеста,  что и он достоин войти в их
тесную и  смелую семью.  И  он идет в  бой впереди других,  уходит в опасную
разведку,  кидается один  на  десяток врагов.  Он  хочет  завоевать право не
опускать   глаз   перед   этими   мужественными,    простыми   и    веселыми
друзьями-моряками.
 Так  получилось и  с  молодым севастопольским пареньком Юрием  Меем.  В
Третий морской полк,  формировавшийся в Севастополе, он пришел добровольцем,
не служив еще на флоте.  В конце сентября крейсер с десантом подошел ночью к
Одессе  моряки в темноте погрузились на баркасы и погребли к берегу,  в тыл
румынам. Вместе с остальными Мей спрыгнул по грудь в холодную воду и так же,
как  остальные,  не  почувствовал холода (моряки потом  говорили:  "Холодная
вода,  понятно...  Но очень тогда азартно было,  не замечали..."). В темноте
взвод его ворвался в  прибрежную деревню,  напоролся там на  тяжелые орудия,
перестрелял и переколол немецких артиллеристов.  Так провел Мей ночь, день и
еще ночь в яростном бою - в первом своем бою.
 Удар  десантного полка во  фланг румынам в  сочетании с  лобовой атакой
батальонов Первого  морского полка  (покинувших,  наконец,  для  этого  свою
знаменитую посадку  у  Ильичевки) отбросил врагов  на  несколько километров.
Моряки  заняли новые  позиции,  расположившись в  недавних румынских окопах,
повернув их фронт к врагу. Напор моряков освободил Одессу и порт от обстрела
тяжелой немецкой батареей.  Орудия были отправлены в  город,  и каждую пушку
провезли по  улицам с  выразительной надписью,  выведенной белой  краской на
черном длинном стволе: "Она стреляла по Одессе, больше не будет".
 Немецко-румынские  фашисты  решили  вернуть  потерянные  ими   выгодные
позиции.  Удар за ударом,  атака за атакой, тысячи мин и снарядов посыпались
на Третий полк. Враги пытались подавить его сопротивление количеством: утром
29  сентября на  окопы,  где  был один третий батальон этого молодого полка,
двинулось до полутора тысяч румын.
 Автоматчики их еще в  темноте подкрались к окопам на семьдесят метров и
с  началом атаки открыли огонь,  держа моряков в  земле и  не  давая поднять
головы.  Моряки,  как обычно,  подпустили атакующих поближе и скосили первую
волну.  Трое краснофлотцев -  Димитриенко, Вчерашний и Лисьев - выскочили из
окопов, закололи автоматчиков в кукурузе и их же оружием стали бить во фланг
следующей цепи румын, пошедшей в атаку.
 В окопе сперва не заметили, что вслед за этими тремя выскочил и Мей. Он
залег с винтовкой в кукурузе, стреляя вдоль румынской цепи. На него, прячась
за копнами,  пошло до шестидесяти румын со станковым пулеметом. Мей поднялся
во весь рост,  швырнул две гранаты,  отбил пулемет. Он быстро повернул его и
погнал им все шесть десятков солдат назад.  Увлекшись этим, Мей перетаскивал
пулемет все  дальше  и  дальше вперед,  кося  им  откатывающихся румын...  И
хорошо,  что командир роты заметил это и  выслал к  Мею еще семерых моряков,
иначе он был бы отрезан от своих.
 Так доброволец Юрий Мей вошел в боевую семью Третьего морского полка, и
никто уже больше не спрашивал его с дружеской насмешкой, с какого он корабля
и какой специальности, и представили мне его так: "который с чужим пулеметом
в отдельном плаванье был"...
 В  этом же  бою произошло то,  что командир батальона старший лейтенант
Торбан, смеясь, назвал "стихийной контратакой".
 Батальон  отражал  одну  атаку  за  другой.  Сильный  автоматный  огонь
сменялся минометным,  потом  снова надвигались цепи  румын.  Поднять людей в
контратаку под  этим  огнем,  прижимавшим к  земле,  Торбану  казалось делом
трудным,  и  он  медлил,  выжидая хоть какой-нибудь передышки.  Но далеко от
командного пункта, в девятой роте, командир отделения Вялов, пригибая голову
под роем свистящих пуль, повернулся к командиру роты Степанову:
 - А  что,  товарищ лейтенант,  если самим на  них кинуться?..  Прямо же
терпения никакого нет, до чего хлещет... Может, ударить - драпанут?
 И  в  огонь,  которого,  казалось бы,  не  могут выдержать человеческие
нервы,  выскочили из  окопа  во  весь  рост  сразу трое:  Вялов,  Степанов и
услышавший этот разговор пулеметчик с  канлодки Соболев.  За ними,  как один
человек,  тотчас кинулась вперед вся девятая рота.  Увидев это,  поднялась и
соседняя - седьмая. За ней - первая. Боевой порыв шквалом поднял моряков и в
соседнем,  втором батальоне.  "Черная туча"  ринулась на  атакующих румын и,
спытыкаясь  о   вражеские  трупы,   наваленные  перед  окопами,   покатилась
неудержимой страшной лавиной. Румыны дрогнули и побежали назад...
 - Ну и дали они ходу - узлов на тридцать! - рассказывал потом лейтенант
Степанов,  оживленно  взмахивая  веревочными вожжами  (он  взялся  самолично
доставить  меня  в   соседний  Первый  морской  полк  на  скрипучей  мажаре,
запряженной парой отбитых у румын коней). - Попрыгали сперва в свои окопы, а
мы сбоку налетели,  перекололи порядком,  кто не поспел выскочить. Остальных
гнали,  гнали,  восемь километров гнали, пока краснофлотцы не притомились...
Тпру, черт!.. Извините, правый мотор отказал, - перебил он себя и спрыгнул с
мажары,   чтобы  освободить  заднюю  ногу  лошади  от  вожжи:  лейтенант  до
зачисления в полк командовал торпедным катером.
 Этот бой дал огромное количество трофеев: две тяжелые немецкие батареи,
державшие  порт  и  город  под  обстрелом,   автоматы,  пулеметы,  винтовки,
минометы,  танки,  зенитки...  В  новых  окопах  у  каждого моряка Первого и
Третьего полков рядом с  родной трехлинейкой лежал теперь заработанный в бою
автомат или пулемет, выставив из зелени посадки свой черный ствол и поджидая
бывших хозяев.  В Первом полку,  куда привез меня Степанов, полковник Осипов
как раз и уточнял количество трофеев.
 - Да  это я  слышал,  сколько вы  сдали в  трофейную комиссию.  Вы  мне
скажите,  сколько себе оставили? - добивался он от майора, командира первого
батальона.
 Майор конфузливо отводил глаза и убедительно прижимал руку к груди.
 - Да самую малость, товарищ полковник, пустяки...
 - Ну все-таки? Не отниму же я у вас!
 - Как сказать...  прошлый раз шестнадцать автоматов во  второй батальон
взяли?..
 - Взял,  потому что те  только на  минометы напоролись.  Вам же  три их
миномета прислал. Ну, начистоту - сколько?
 Майор томился.  Полковник Осипов оглядел посадку.  В зелени стояло штук
тридцать трофейных ящиков с минами.  Он открыл крышку первого. Но там вместо
мин оказалась белая пышная курица, в другом - кролик. Он, моргая, смотрел на
полковника,  и  тот рассмеялся.  Рассмеялся и  майор,  а за ним засмеялись и
краснофлотцы  -  пыльные,  перемазанные землей  (они  подправляли  румынские
окопы).
 - Румынское  хозяйство,   -   пояснил  майор.  -  Двенадцать  кроликов,
четырнадцать кур и  один петух...  Тоже прикажете в комиссию сдать,  товарищ
полковник?
 За  трофейной яичницей в  бывшем  офицерском блиндаже,  когда  разговор
пошел неофициальный,  майор наконец признался,  что в батальоне насыщенность
автоматным и пулеметным огнем,  по его мнению, теперь достаточная и что штук
двадцать   можно   передать   молодому  Третьему  полку.   Полковник  Осипов
усмехнулся.
 - Ну,   то-то...  Только  им  не  надо:  они  сами  нам  тридцать  штук
предлагают... Смотри, майор: морячки пришли что надо, как бы нашему полку не
отстать...
 Так показал себя в  первом же восьмисуточном бою.  Третий морской полк,
только что сформированный из  краснофлотцев,  впервые сошедших с  кораблей в
десант.  В  непривычной обстановке,  не  умея  еще  как  надо  применяться к
местности,  окапываться,  вести  разведку,  держать связь,  моряки  показали
образцы боевого напора,  смелости и инициативы.  Вперед, только вперед - вот
лозунг, с которым они ринулись в бой.
 И  моряки шли  вперед "черной тучей",  сметающей сопротивление,  сеющей
ужас и  панику,  шли,  сшибая мотоциклистов и мчась дальше на их же машинах,
сшибая кавалеристов и громоздясь на трофейных коней. Дважды, трижды раненные
моряки не  выходили из  боя.  Падали товарищи рядом -  остальные шли вперед,
горя местью, горя давней матросской яростью. К упавшим подползали санитары и
под огнем вытаскивали раненых, Оставшиеся на ногах шли вперед, в неизвестные
и   непонятные  рощицы,   посадки,   в  заросли  кукурузы,   в  сожженные  и
разграбленные деревни,  шли,  окруженные врагами,  в  самую  гущу  которых с
фланга ворвалась с моря эта "черная туча"...
 Так  две ночи и  день шел через расположение врага Третий морской полк,
пока не вышел на соединение с  частями Приморской армии и  с  Первым морским
полком  полковника Осипова.  Красноармейцы,  увидев в  кукурузе запыленные и
обожженные  боем  черные  фигуры,  встретили  их  радостными криками:  "Ура!
Моряки!.."
 С осиповцами встреча вышла более любопытной.
 Трое разведчиков Третьего полка, пробираясь на второй день по кукурузе,
заметили в  ней  шевеление.  Они присмотрелись -  и  увидели шесть человек в
камуфлированных плащ-палатках.  Румынские автоматы торчали из-под вражеского
этого одеяния.  Разведчики шепотом посоветовались: шестеро, а может, там еще
кто притаился?.. Но проверить надо, на то и разведка.
 Моряки,   наклонив  штыки,  выскочили  из  кукурузы  и  кинулись  через
прогалину во весь рост.
 - Сдавайтесь, руманешти! Моряки идут!.. Матрозен, матрозен!..
 Из  кукурузы  охотно  выскочила фигура  в  румынской плащ-палатке.  Она
кинула  автомат  и   раскрыла  руки,   как  для  объятья.   Моряки  на  бегу
переглянулись: сдается, факт!.. И вдруг "румын" закричал на русском языке:
 - Славному Третьему морскому полку - ура!
 И  кукуруза подхватила "ура",  и  из-за  шуршащих стеблей выскочили еще
люди в румынских плащах,  и трудно было понять,  кто кого "брал в плен", так
переплелись дружеские объятия.  Связь  между  двумя  полками морской пехоты,
разделенными врагом, была установлена.
 Когда первый восторг встречи улегся, моряки Первого полка спросили:
 - Чего же вы, орлы, на нас кинулись? Ох, и напугали, вот напугали...
 - А  черт  вас  догадал  так  обрядиться,  -  недовольно сказали моряки
Третьего полка, - Мы же вас вполне пострелять могли. Хорошо, что на штык вас
решили взять, а то бы подырявили пулями...
 - Да  мы  вас  уже  полчаса  в  кукурузе  рассматриваем,   -   ответили
"старички"-осиповцы.  - Бушлатики, товарищи, поснимать придется. Война здесь
другая...  А  что втроем в  атаку кидаетесь -  это по-нашему,  по-осиповски.
Значит - сдружимся.
 И через несколько дней краснофлотцы Третьего морского полка научились и
окапываться поглубже,  и  в  разведку незаметно ходить,  и прикрывать черную
матросскую робу защитной гимнастеркой или плащом.  Одному не  изменили новые
бойцы: верности флотским традициям, идущим от "Потемкина", от штурма Зимнего
дворца,  от давних боев на Урале,  Перекопе,  Волге и Донбассе,  - мужеству,
напору, верности Родине, готовности быть всегда и всюду первыми.
 И  грозное  слово  "черная  туча",  родившееся  в  исторической обороне
Одессы,  где на  каждого советского воина приходилось не менее шести врагов,
пошло  гулять  по  фронтам Отечественной войны  всюду,  где  навстречу врагу
появлялись яростные и гневные полки морской пехоты.



    Леонид Сергеевич Соболев.
    В лесу



 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
 Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
 OCR  SellCheck: Zmiy (zmiy@iox.ru), 20 февраля 2002 года
 ---------------------------------------------------------------------


 Из    глубокого   безразличного   забытья   стало    смутно   возникать
неопределенное чувство  тяжести  в  ногах.  Оно  беспокоило все  сильнее,  и
наконец  мышцы  сократились тем  бессознательным движением,  которым  спящий
устраивается поудобнее.  Но что-то мешало подогнуть ноги,  и это дало в мозг
тревожный сигнал.  Первая,  еще неясная мысль подсказала,  что на ноги опять
навалился Коля Ситин,  сосед по  нарам.  Резким,  уже сознательным движением
попытался высвободить ноги. Тогда он почувствовал боль и открыл глаза.
 Несколько мгновений он  смотрел перед собой,  щурясь от  яркого света и
пытаясь понять, почему он лежит на животе в снегу, придавленный елью, густые
ветви которой образовали над ним шатер.
 Сквозь остро пахнущую морозом и смолой зеленую хвою,  нависшую у самого
лица,  ослепительно белел  снег.  Отягощенные  им  широкие  лапы  елей  были
неподвижны. Глубокую тишину зимнего леса нарушало чье-то прерывистое дыхание
рядом.
 Он прислушался.  И,  вдруг поняв,  что так громко дышит он сам,  тотчас
широко  раскрыл рот.  Вместе  с  этой  осторожностью разведчика окончательно
проснулось сознание. Сразу вспомнив, где он и что с ним, он покрылся горячим
потом.  Сердце,  сорвавшись, забилось гулко и часто. Ни волевым напряжением,
ни  ровным дыханием нельзя уже было удержать его бешеный стук,  наполнивший,
казалось,  весь лес.  Тошнотная истома поднялась от  ног,  заливая все  тело
сонной,  проклятой,  бездеятельной вялостью.  Это  был  страх,  обыкновенный
животный  страх,  отчаянный  протест  живого  человеческого  тела,  внезапно
увидевшего себя в ловушке, из которой выход один - в смерть.
 Он  попытался понять свое  положение.  Во  враждебном лесу,  беспощадно
освещенном солнцем,  он  лежал совершенно один,  почти безоружный,  только с
гранатой у  пояса,  лежал,  прижатый елью.  Она укрывала его от  точной пули
снайпера,  но  придавила,  а  может  быть,  и  перебила ноги.  Винтовка была
вышиблена из  рук  тем  тяжелым и  горячим ударом,  который выбросил его  из
густого ельника сюда,  к  подножью сосны,  ударил о  снег и  погрузил в  это
забытье.
 Ночью их было двое -  сам Колобанов и беспокойный его сосед по землянке
Коля  Ситин.  Ползком они  подобрались сюда  в  белых  халатах,  бесшумные и
осторожные,  два  друга,  два удачливых краснофлотца,  два лучших разведчика
морского отряда.  Вон в  той заросли ельника они пролежали полчаса,  а может
быть,  час, прежде чем выползти на открытый снег между ельником и колоннадой
сосен. Они лежали и слушали лес. Опытное ухо различало далекий звяк оружия и
шуршание там, за соснами, но здесь все было тихо.
 Тогда Ситин надавил ему  кисть руки два раза и,  погодя,  еще раз,  что
означало "иду вперед один",  и  выполз из  ельника.  Он исчез в  трех шагах,
ползя по  снегу неясной тенью,  медленно и  беззвучно,  как  умел это делать
только он.  Но  все же  где-то  рядом щелкнул негромкий и  сухой снайперский
выстрел, будто хрустнул под ногой сук, и опять в ночи встала глубокая лесная
тишина.  Колобанов  подождал  пять  -  десять  минут,  уверенный,  что  Коля
вернется,  -  не  раз после таких же  выстрелов,  бесполезных во мраке,  они
встречались целыми.  Но Ситин не возвращался.  Тогда он пополз вперед, чтобы
помочь ему,  если тот ранен,  или убедиться,  что он погиб.  Но на четвертом
метре опять,  уже с другой стороны,  близко щелкнул выстрел,  у левого плеча
взметнулся снег,  и  пришлось надолго замереть,  выжидая,  пока у невидимого
снайпера не зарябит в глазах от пристального всматривания в темноту.
 Но    скоро   кто-то    дернул   его   за   правый   валенок:    Ситин,
"разведчик-невидимка",  как  прозвали  его  в  отряде,  оказался уже  сзади.
Колобанов отполз назад в ельник и прилег к другу.  Жаркое дыхание того грело
ему  щеки,  и  можно было  угадать,  что  он  улыбается озорной возбужденной
улыбкой охотника,  напавшего на  дичь.  Без шепота,  одним горячим дыханием,
Ситин  сказал:   "Полно  "кукушек"...  давай  по  ельнику...  пощупаем,  что
справа..."  И тотчас гибкое его тело скользнуло в чащу.  Колобанов пропустил
его вперед и пополз, осторожно пригибая и отодвигая торчащие из снега ветки.
Тут впереди встал огненный столб,  тяжелый воздух опалил лицо.  И, успев еще
понять, что его несет неудержимой силой взрыва, Колобанов потерял сознание.

 Теперь, очнувшись, он понял, что ночью его кинуло миной к этой сосне, в
какую-то  яму,  и  завалило  елью,  вырванной  с  корнем.  Не  шевелясь,  он
разглядывал сквозь ее хвою ельник,  снег и деревья, отыскивая Колю. Потом он
увидел на розовом снегу нечто страшное и закрыл глаза.  Он был один.  Теперь
это было несомненно. И это был конец.
 День едва начался.  Разящий,  беспощадный солнечный свет заливал лес, и
на деревьях сидели снайперы,  те,  что охотились за ним ночью.  Оставить яму
было невозможно.  Ждать ночи -  на это не хватило бы тепла.  Его и  так мало
оставалось в теле, намерзшемся за долгие часы забытья.
 Солнце  переползало по  пышным елям,  двигалось вокруг желтых смолистых
стволов сосен. Все это было очень медленно. Лес молчал.
 Он  думал обо всем,  кроме леса,  тишины и  света.  Он представлял себе
темную украинскую ночь, запах вишен, журчанье у запруды. Он вызывал в памяти
всякую темноту,  которую когда-либо  знавал.  Он  думал  только о  темноте -
любовной,  боевой,  усталой и  сонно-ночной.  Он ждал только темноты,  когда
можно  будет выползти из-под  ели.  Изредка он  открывал глаза и  смотрел на
освещенные колонны сосен.
 Время потеряло смысл. Оно не двигалось, и темнота, казалось, никогда не
могла наступить.
 Отчаяние охватило его.  Он  нащупал гранату.  Это было бы  проще всего.
Стоило сорвать кольцо, и он будет лежать спокойно, как Коля Ситин...
 И не нужно будет считать удары сердца,  искать,  как переместилась тень
от сосны. Не нужно будет ждать, ждать и ждать, когда ждать было немыслимо.
 Он   посмотрел  на  розовый  снег  возле  неподвижного  тела  и   вдруг
почувствовал у  щеки  жаркое дыхание друга,  его  беззвучный шепот,  озорную
улыбку и  тут же  подумал,  что так,  наверное,  шептал Коля слова в  чье-то
девичье ухо, отодвигая дыханьем завитки волос. И снова страстная жажда жизни
охватила его.  Надо было жить,  чтобы отомстить тем,  кто навсегда остановил
это  жаркое дыханье.  Мысль эта  показалась ему важнее всего,  и  он  напряг
мышцы, разогревая тело для схватки, мозг для выдумки, душу для ненависти.
 Тишина леса  внезапно разорвалась.  Сухо  и  раскатисто треснул воздух,
ветви елей зашевелились, снег пышными клоками упал вниз с нескольких ветвей.
Снова и снова рвалось где-то вверху небо, и Колобанов понял, что это начался
обстрел леса:  наши орудия били шрапнелью над деревьями, спугивая снайперов.
Лес ожил.  Падали ветви,  надсеченные горячим металлом.  Рядом с визгом упал
осколок.  С  шумом вылетели из  ельника две черные птицы.  Выскочила белка и
юркнула в гущу ветвей, осыпав пушистые комья.
 И  тогда  с  недалекой сосны неуклюже и  медленно,  цепляясь за  ветви,
пополз вниз человек.
 Он был в чужой,  но знакомой одежде,  закутанный, обвязанный, готовый к
долгому  морозу.  Он  спускался безоружный,  оставив в  ветвях  автомат,  из
которого бил ночью по разведчикам. Жаркая волна пробежала по телу Колобанова
и  едва не подняла его из-под ели.  Потом он передумал и осторожно потянулся
за гранатой, не опасаясь раскрыть себя: теперь снайперу было не до шевеления
ели -  осколки свистели по лесу,  и  он сам торопился в  укрытие.  Колобанов
вытянул ноги из-под ели,  сжался в комок, готовый к прыжку, к броску гранаты
и  к  быстрому бегу в  ельник,  но тут что-то тяжелое и теплое обрушилось на
него.
 Не  понимая еще,  что  это,  он  ударил  локтем назад,  услышал стон  и
мгновенно перевернулся под навалившейся на него тяжестью.
 Это был второй снайпер,  тот,  который сидел на сосне над Колобановым и
теперь спустился в вырытую заранее яму у корней, спаса