знал,  какое
употребление делает из его хлеба Стронский: достаточно было взглянуть на его
накрахмаленный китель (единственный в кают-компании), чтобы понять, что этот
хлеб идет прачке, - для личного питания Стронский имел особые источники.
 - Ну,  ну, вы, Гарпагон, - сказал Юрий с неудающейся жизнерадостностью.
- Мне  же  самому жрать  нечего!  Потерпите...  Или  хотите:  отдам натурой,
согласен на две "собаки" и одну дневную. В дождь.
 - Атанде-с, Юрочка, гоните хлеб, - отрезал Стронский равнодушно.
 Шалавин  не  знал,   куда  деваться.   Сейчас  Стронский  станет  нагло
утверждать, что он сам голодает и что он не пудель - стоять за других вахты.
Юрий приготовился к крупному разговору,  решив высказать наконец Стронскому,
что  ему  известно,   сколько  кур  и   масла  получает  тот  с  матросов  в
благодарность за просрочку отпуска, и что очень стыдно (недостойно!) грабить
своих же товарищей по кают-компании, но, на счастье, к роялю подошел трюмный
механик  Басов,  ходивший  нынче  в  "сахарных королях",  ибо  в  поездке  с
продотрядом он  сумел,  сверх  розданного,  запастись сахаром  в  количестве
изрядном.
 - Штурманец, кататься поедете? - спросил он деловито.
 - Нет,  -  сказал Юрий,  радуясь перемене разговора,  - ветер чертов, с
колес сшибает.
 - Жаль... А я хотел попросить вас яиц купить.
 - Неужто все слопали? - изумился Юрий.
 - Долго  ли.  Домой полсотни свез.  А  с  этого обеда в  животе мировая
скорбь. Смотались бы, а?
 - За соответствующее вознаграждение, - сказал Юрий, улыбаясь.
 - Само собой. Беру в пай: харч мой, доставка ваша. Заметано?
 - Постойте,  -  сказал Юрий,  поворачиваясь к Стронскому.  -  Алло, вы,
мироед! Идет сахар за хлеб?
 Стронский подумал.
 - По шесть ложек за вахту,  -  сказал он твердо и поспешно добавил: - С
горбом.
 Начался торг.  Спорили долго,  со вкусом,  в крик.  Смеялись,  острили,
отворачивали полу кителя и хлопали на ней по рукам, божились, кричали: "Себе
дороже!" или:  "Помилуйте,  овес-то ныне почем?" - и со стороны это казалось
веселой забавой, игрой в рынок.
 Но  кончилась эта шутливая торговля вполне реально,  сложной банковской
операцией:  Шалавин  привозит яйца  и  обязуется сделать еще  один  рейс  по
требованию Басова (но не в  дождь!)  и  за это получает десять ложек сахару,
переходящих Стронскому в  погашение векселя вместе с хлебом младшего минера,
который подошел к  бирже в  поисках желающих отстоять за него вахту и тут же
нанял на это Шалавина.  Басов отсчитал четыреста рублей и передал их Юрию на
десяток  яиц,  попросив  купить  их  не  у  той  бабы,  что  сидит  у  самых
Петроградских ворот,  а у рябой,  что ближе к госпиталю. Юрий зашел в каюту,
захватил портфель и пошел искать по кораблю старшего офицера, чтобы спросить
разрешения сойти на часок на берег.
 В  этом  не  было  никакой  нужды,  потому  что  давно  уже  все  члены
кают-компании уходили на соседние корабли или в  Кронштадт без спроса,  ни в
грош не ставя прапорщика по адмиралтейству. Но Шалавину нравилось всем своим
поведением подчеркивать,  что  он  никак не  может отвыкнуть от  поступков и
слов, якобы ставших его второй натурой. Именно поэтому он называл прапорщика
"старшим офицером",  неизменно приподымал над  головой  фуражку,  всходя  по
трапу на палубу,  обнажал голову при спуске и подъеме флага,  гонял на вахте
от  правого трапа  шлюпку,  если  в  ней  не  было  командира или  "старшего
офицера".  Поэтому же  в  Петрограде он надевал под пальто флотский сюртук с
блестящими  обручами  мичманских нашивок  и,  играя  портсигаром с  эмалевым
андреевским флагом,  тоном  приглушенной скорби жаловался знакомым дамам,  в
частности хорошенькой Аглае Петровне,  что флот гибнет и  что им -  флотским
офицерам - служить все труднее и флота уже не спасти.
 Все это было липой -  и  скорбь,  и традиции,  и самый сюртук,  который
Шалавин весной выменял у бывшего мичмана Ливрона за пуд картошки.  "Флотским
офицером" ему  быть не  удалось,  ибо полтора года назад Морское училище без
лишнего шума развалилось. В один мартовский день те из гардемаринов, которые
за это время не смылись к  Каледину на юг или к  Миллеру на север,  вышли на
набережную с буханкой хлеба и фунтом масла,  отпущенными комитетом на первое
время,  и разделились на две неравные части: большая подалась по семьям, где
их через родных пристроили по продкомиссиям, по службам или по университетам
- доучиваться, а меньшая, бездомная и не имеющая в Петрограде теток, скромно
пошла  по  судовым комитетам "наниматься в  бывшие офицеры".  Так  нанялся и
Шалавин на эсминец,  откуда его сразу же направили в  штурманский класс.  Но
война не дала доучиться и тут,  и он стал младшим штурманом линкора, впервые
попав  на  настоящий корабль.  И  здесь,  подавая командиру рапорт о  приеме
штурманского имущества,  он с гордостью подписал: "б.мичман Ю.Шалавин", видя
в  этой явной лжи необходимый пароль и  пропуск в  тесный круг "благородного
общества офицеров",  как  именовалась в  морском уставе  кают-компания.  Ему
казалось,  что  он  нашел наконец свое  место в  жизни,  ясность и  отдых от
всеобщей непонятности, продолжавшейся второй год.
 Но ни ясности, ни отдыха в этом "тесном кругу" не обнаружилось. Все шло
в  пропасть,  треща и  кренясь.  Флотская служба,  о  которой он мечтал и до
которой  наконец  дорвался,  разваливалась  на  глазах,  и  было  совершенно
непонятно,  кому подражать и за кого держаться. Офицеры старательно избегали
всяких серьезных разговоров" но  было видно,  что почти каждый из них что-то
понял и  что-то решил глубоко внутри себя,  но не допускал до своих тайных и
скрытых мыслей  Шалавина,  несмотря на  то  что  тот  всеми  силами старался
доказать им,  что он "свой" и,  ей-богу,  "бывший". С затаенной ревностью он
следил,  как  Бржевский звал к  себе в  каюту Стронского и  они часами там о
чем-то говорили.  Впрочем, с той же завистью он смотрел, как просто и весело
обращается с матросами младший инженер-механик Луковский, которого Бржевский
с презрительной улыбочкой называл:  "Наш большевичок", - но ни Бржевский, ни
Луковский с  ним всерьез не говорили и  не шептались.  В этом мирке,  прочно
сложившемся еще до его прибытия и теперь разваливающемся,  он был совершенно
один.  Поэтому он  и  хватался с  отчаянием за  "традиции",  как за падающие
стены, чтобы хоть и упасть в бездну, но упасть не одному.
 И  если бы  нашелся человек,  который показал бы  Шалавину какой-нибудь
определенный и ясный путь -  все равно какой,  - он ринулся бы за ним очертя
голову,  безразлично куда  -  на  белогвардейские корабли в  Мурманск или  в
экспедиционный матросский отряд на Волгу,  только бы уйти от этой неясности,
от полной неизвестности,  что же делать с самим собой, - вот с этим веселым,
молодым,  сильным Юрочкой Шалавиным,  желающим жить,  а  не недоумевать.  Но
офицеры отмалчивались,  прикрываясь анекдотами и  шуточками,  как броней,  а
идти к  Луковскому и  с  ним вместе -  к  матросам Шалавин не мог:  улыбочка
Бржевского была  страшнее всего,  ибо  она  означала приговор.  И  хотя Юрий
отлично понимал,  что Бржевский всего-навсего сухой и неумный стареющий фат,
но что-то в осанке его,  в ровном ироническом тоне, в небрежном презрении ко
всему, что творится вокруг, в красивом и, как казалось Юрию, измученном лице
невольно влекло к  себе  и  заставляло сочинять из  Бржевского романтическую
фигуру последнего хранителя офицерской чести.  И  в  разговорах с  ним  Юрий
всегда старался держаться такого же  иронического и  спокойного тона.  Так и
сейчас, встретившись с ним в коридоре, Шалавин спросил:
 - Не  из  комитета,  Мстислав Казимирович?  Старший там не  митингует с
матросиками?
 - В комитет не ходок и вам,  мичман,  не советую,  -  ответил Бржевский
так,  что Юрий вспыхнул.  -  А вы на бережишко? Валитесь, юноша, самостийно,
корабль без вас не утонет.
 Оба они прекрасно знали, что никакого комитета нет уже больше полугода,
но сказать "бюро коллектива" для Шалавина означало - не выдержать небрежного
тона "бывшего офицера",  знающего только свои компасы и  не  интересующегося
никакой политикой,  а для Бржевского -  признать, что для него есть какая-то
разница между комитетом и бюро коллектива:  не все ли равно,  как называется
сборище матросов, захвативших власть на корабле?
 И оба они,  пересмеиваясь с некоторой,  впрочем,  натянутостью,  прошли
мимо  дверей  кондукторской  кают-компании,   где  до   появления  на  флоте
комиссаров  помещался  судовой  комитет,   а   теперь  -   бюро  коллектива,
деятельность которого каждый из них представлял себе по-разному.
 Бржевский ненавидел эту дверь, как очаг неизлечимой болезни, охватившей
страну и флот,  и каждый раз,  проходя мимо этой двери, чувствовал противный
заячий страх,  не прекращающийся два с лишним года,  - страх, который нельзя
было  прикрыть  ни  иронией,  ни  остротами.  Шалавину  же  бюро  коллектива
представлялось чем-то  вроде  кабинета инспектора классов  в  училище,  куда
вызывали нерадивых, чтобы читать нудные нравоучения или просто раздолбать по
первое  число  и  отправить  в  карцер.  Самому  ему  здесь  бывать  еще  не
приходилось,  но выражение лица,  с которым выходили отсюда или от комиссара
бывшие офицеры, вполне подтверждало эту смутную догадку. Поэтому и теперь он
с  некоторой опаской проскочил мимо этой двери,  как бы  ожидая,  что оттуда
выглянет  суровое  матросское лицо  и  грозно  спросит:  "А  ну-ка,  военмор
Шалавин,  предъявите шлюпочный компас номер ноль тридцать четыре!" - и тогда
придется сознаться,  что компас этот однажды под веселую руку он побеспокоил
и  разведенный спирт,  в  котором  плавает  картушка,  употребил  для  цели,
штурманскому делу чуждой: распил вместе со вторым артиллеристом под блины...
В сотый раз Шалавин поклялся себе, что в ближайшую же поездку в Петроград он
купит там  стакан спирту,  чтобы подлить его в  хранящуюся сейчас в  компасе
обыкновенную  воду,   и,   внезапно  покинув  Бржевского,  юркнул  в  первый
попавшийся люк, чтобы выскочить на палубу.
 В  бюро  коллектива было  сейчас полно народу,  но  никто не  собирался
допытываться,  что случилось с компасом No 034, как опасался того Шалавин, и
никто не  ставил на  повестку дня  вопрос,  как бы  почувствительнее унизить
старшего механика,  как  думал это  Бржевский.  Здесь решались дела важнее и
значительнее: корабль оставался без угля.
 В  тот самый послеобеденный час,  когда в  кают-компании бывшие офицеры
деятельно стучали вилками,  сбивая гоголь-моголь,  матросы собрались в  бюро
коллектива,  чтобы подумать о том,  о чем должны были думать бывшие офицеры:
как  и  где  найти угля,  чтобы тренироваться в  управлении орудиями,  чтобы
проветривать вентиляцией погреба  с  боезапасом,  чтобы  держать  корабль  в
боевой готовности,  и  если уж  нельзя ходить по  морю,  то хоть стрелять из
гавани.  И  хотя уголь прямо касался Бржевского,  но  думал об  этом не он -
старший инженер-механик,  и не Шалавин, который так жаждал боевых походов на
первом своем  боевом корабле,  и  не  артиллерист Стронский,  занятый сейчас
вовсе не мыслью о вентиляции погребов,  а о том,  как бы скрыть от комиссара
опоздание комендора Попова,  который,  подлец,  надул и  просрочил уже  семь
суток  отпуска,   а   не   пять,   как   договаривался  "за  соответствующее
вознаграждение". И все те образованные и обученные командовать люди, которые
по-своему искренне были убеждены, что флот гибнет и все разваливается, так и
не  зашли в  бюро  коллектива помочь матросам в  деле,  касающемся корабля и
всего флота: одни - из прямой ненависти, другие - из злорадства, третьи - из
ложного самолюбия,  боясь, что их холодно спросят: "А что вам здесь нужно?",
четвертые -  из глубокого и усталого безразличия ко всему,  пятые -  потому,
что предполагали,  будто в "коллективе" только выдумывают лозунги,  спорят о
революции в  Мексике и  устанавливают очередность отпусков для  команды.  Из
тридцати шести  бывших  офицеров линкора в  кондукторской кают-компании было
сейчас  только  двое:   тот,   кого   Бржевский  презрительно  называл  "наш
большевичок", - механик Луковский и командир линкора - скромный и молчаливый
человек, бывший старший лейтенант.
 Перед обедом он был в штабе флота, где ему сказали, что уголь, шедший в
адрес  Кронштадта,  был  по  распоряжению Москвы  оставлен в  Петрограде для
Путиловского завода,  получившего срочный заказ для  нужд фронта (которого -
он так и не разобрался).  Флоту же предлагалось пока обходиться собственными
ресурсами,  что означало просто стоянку в гавани.  Ему предложили прекратить
пары,  включить корабль в городскую электросеть и подумать, нельзя ли варить
обед на стенке в походных кухнях на дровах.  Командир пытался сказать, что в
городской сети ток переменный и  что тогда придется отказаться от вентиляции
погребов с  боезапасом и  от  артиллерийских учений,  и  попросил разрешения
держать  под  парами  хоть  один  котел  для  динамо-машины.   Но  начальник
оперативной части замахал руками и сказал,  что уголь нужен и для фортов,  и
для водокачки, и для завода, что все кронштадтское топливо подсчитано штабом
до фунта угля и до ведра нефти и что тратить его будут только для неотложных
операций миноносцев.  Потом он спросил, не собирается ли командир к семье, и
любезно предложил пойти вместе с  ним на  штабном катере прямо в  Петроград,
потому  что  на  пароходе по  случаю  воскресенья будет,  наверное,  ужасная
теснота. Впрочем, в четыре часа, если этот собачий ветер не разведет сильной
волны, пойдет на другом катере начальник штаба, который, конечно, не откажет
прихватить с собой командира линкора.
 Командир хотел было с горечью сказать, что если б поднять на стенку все
восемь штабных катеров и прекратить это роскошное катанье штаба,  то линкору
вполне хватило бы угля на один котел,  но,  по привычке своей к  скромности,
промолчал и пошел на корабль. Зато здесь, увидев у трапа катер номер два, он
сейчас же приказал прекратить на нем пары, чем вызвал крайнее неудовольствие
пяти-шести  принаряженных  по-городскому  матросов,   дожидавшихся  у  трапа
помощника командира,  который собирался на этом катере прямо в  Ораниенбаум.
Один из  них,  гладкий и  бойкий парень с  выпущенным из-под  фуражки чубом,
ловко припомаженным на лбу, догнал командира.
 - Товарищ командир,  куда ж с такими вещами?  - сказал он, показывая на
два чемодана.  -  На Усть-Рогатке долмат застопорит,  ему пропуск подавай, а
пока комиссара найдешь, пока что, так и пароход уйдет...
 Командир посмотрел на чемоданы. Они были большие и, видимо, тяжелые. Но
уголь, уголь?..
 Чубатый, заметив его колебание, тотчас заскулил:
 - Думал  жене  отрядный сахар свезти да  робу  постирать -  уж,  видно,
оставить придется... До Петровской бы, товарищ командир, тогда хоть пропуска
не надо!..
 - До Петровской пристани можно -  и сейчас же катер назад,  -  морщась,
сказал командир, и чубатый пошел к трапу.
 - На своем на корабле да катером стесняться, эх, командиры господа бога
малохольные...  - заворчал он по дороге, и командир это услышал и хотел было
его  вернуть,  чтобы объяснить,  что  угля нет,  что  его  надо беречь всеми
мерами. Но, представив себе, что таких, как чубатый, на корабле около тысячи
и каждому объяснять невозможно, он прошел прямо к комиссару, чтобы попросить
его  собрать бюро коллектива для важного сообщения.  Комиссара он  застал за
необычным занятием: тот укладывал в чемоданчик яйца, очевидно тоже собираясь
к  семье.  И  командир,  глядя,  как  осторожно и  бережно  заворачивают его
огромные толстые пальцы каждое яйцо в  обрывок газеты,  вдруг с  облегчением
почувствовал, что уголь обязательно будет. Ведь сумели же матросы в голодной
стране найти сахар и эти яйца? Так же сумеют найти и уголь...
 И уголь,  точно,  нашелся. На бюро коллектива из чьей-то горькой шутки,
что  линкору придется теперь ходить на  дровах,  сама  собой возникла верная
догадка:  перевести на дрова не линкор,  а  береговые кочегарки,  а их уголь
отдать  кораблям.  Механик Луковский взялся поговорить об  этом  в  штабе  и
добился того, чтобы в береговых кочегарках колосники переделали под дрова, и
комиссар,  отложив поездку домой,  стал собираться вместе с  ним к комиссару
штаба.
 Все это осталось неизвестным Шалавину,  и, поспешив поскорее смыться от
страшной двери, он вывел из кормовой рубки велосипед и сошел по трапу.
 Штормовой ветер  ударил  его  в  бок  сразу  же,  как  он  выехал из-за
железного  сарая  у  стенки.   Юрий  вильнул  рулем  и  выругался:  прогулка
превращалась в  труд.  Ветер дул с севера,  не меньше как на семь баллов,  -
флаги на  кормовых флагштоках стояли,  как картонные,  и,  трепеща,  трещали
непрерывным тревожным треском, Дым дежурного миноносца у ворот стлался почти
по воде. Пыль летела горизонтально.
 У  ворот  Усть-Рогатки "долмат" -  портовый сторож,  дремучий старец  в
черной шинели, похожей на рясу, - остановил Шалавина.
 - Пропуск, - сказал он сурово.
 Юрий, перекосившись на седле, уперся ногой в камень.
 - Не узнал, дед? Два велосипеда на всю гавань, пора бы знать.
 Старик равнодушно поправил на ремне берданку.
 - Не ласапет. Ласапет нас не касаемо. На вещи пропуск.
 Юрий оглядел себя -  какие вещи? - и улыбнулся: на руле висел портфель.
Сказав "пустой же", он открыл его. Старик деловито заглянул внутрь.
 - Пропуск надо. Там стружки каки-то. Казенные стружки?
 Шалавин полушутя,  полусердито объяснил,  что стружек этих у  железного
сарая,  где работают плотники,  хоть завалиться, что хотя они и казенные, но
бросовые и  что взял он  их,  чтобы не побить в  портфеле яйца,  за которыми
едет.  Переругивались минут  пять,  пока  у  Шалавина не  лопнуло  терпение.
Внезапно для  старика он  снял с  камня ногу,  ветер тотчас подхватил его  в
спину,  и крики старика мгновенно заглушились шумящими деревьями Петровского
парка.  Кажется,  старик засвистел вслед,  - ну и черт с ним, не стрелять же
станет, долмат!..
 Усмехнувшись,  Юрий привычно свернул на  самую середину улицы,  так как
возле  панелей то  и  дело  сверкали битые  оконные стекла -  следы недавних
разрывов бомб.  Ветер дул здесь еще сильней,  машина,  гонимая им,  катилась
сама,  как  мотоцикл,  и  ощущение  быстрой  езды  сгладило  раздраженность,
вызванную унизительным разговором со сторожем,  - выдумали эти пропуска, как
для  воров...  Выпуклый узор чугунной мостовой,  рокоча,  стлался под  шины,
широкая  безлюдная  улица  мчалась  навстречу.  Могучие,  как  форты,  стены
артиллерийских мастерских  мертво  и  безмолвно  смотрели  на  Юрия  пустыми
глазницами выбитых  стекол.  Козы,  щипавшие  поросшую  на  мостовой  траву,
шарахались в  стороны.  Мелькнуло зеркало канала,  равнодушного к  ветру  за
гранитной защитой  своих  стенок,  крутой  мостик  заставил велосипед взмыть
вверх - и тут Юрий едва поспел затормозить и объехать глубокую и широкую яму
в мостовой. Новость! Очевидно - вчерашний налет...
 Бомбы вошли в  быт Кронштадта естественно и  просто,  как разновидность
дождя или снега: второй месяц почти ежедневно они падали с неба на город. Их
плотный и  глухой взрыв предварялся пронзительными воплями горнов,  играющих
на  кораблях воздушную тревогу,  и  потом  -  резким и  беспорядочным стуком
зениток.  Небо покрывалось легкими розовыми пушками шрапнели, и где-то возле
них мальчишки,  выбегавшие из домов на призыв горнов,  находили один или два
аэроплана:   сверкая,  они  плыли  в  высоте  со  странной  медлительностью,
заставлявшей  замирать  сердце.   Задрав  головы  и  расставив  босые  ноги,
мальчишки встречали их  звонким радостным гвалтом.  Наконец тот из них,  кто
потом гордился целую неделю,  кричал:  "Бросил, бросил!" Блистающая, быстрая
слеза скатывалась с желтых крыльев, спадая дугой на город, и сразу пропадала
из виду. Потом доносился пронзительный короткий свист (будто воздух рассекли
цирковым бичом) и откуда-то долетал приятный,  бодрый и плотный звук взрыва.