за парня
считают. А что, хлопцы, нехай она будет у нас Татьян - морской разведчик?
 ...Татьяна  была  дочерью  колхозника из  Беляевки,  захваченной теперь
румынами. Отец ее ушел в партизанский отряд она бежала в город. Ей поручили
вести моряков-разведчиков в  родную деревню,  и  в  этом первом трехсуточном
походе по тылам врага и зародилась дружба. Девушка пришлась морякам по душе.
Смелая,  выносливая,  осторожная и хитрая,  она водила моряков по деревням и
хуторам,  где знала каждый тын,  каждый кустик,  прятала их по каменоломням,
находила тайные колодцы и,  наконец,  когда путь,  которым они прошли в  тыл
врага, был отрезан, вывела разведчиков к своим через лиман.
 Первое  время  она  ходила в  разведку в  цветистом платье,  платочке и
тапочках.  Но днем платье демаскировало,  а  ночи стали холоднее,  и  моряки
одели  ее  в  то  странное смешение армейской и  флотской формы,  в  котором
щеголяли сами, возрождая видения гражданской войны. Две противоположные силы
- необходимость маскировки и  страстное желание  сохранить флотский  вид,  -
столкнувшись, породили эту необыкновенную форму.
 Впрочем,  тапочки  у  девушки  остались:  флотская  ростовка  обуви  не
предусматривала такого размера сапог.
 В   таком  же   тяжелом  положении  скоро  оказался  и   Ефим   Дырщ  -
гигант-комендор с  "Парижской коммуны".  Его  ботинки сорок восьмого размера
были вконец разбиты,  и огромные его ноги были запрятаны в калоши, хитроумно
прикрепленные  к  икрам  армейскими  обмотками.   Накануне  моего  появления
секретарь обкома партии, услышав об этом двойном бедствии, прислал громадные
сапоги специального пошива,  в которые,  как в футляр,  были вложены другие,
крохотные, - и заодно два комплекта армейского обмундирования по росту. Ефим
и  "Татьян" теперь стали похожи,  как линейный корабль и его модель,  только
очень хотелось уменьшить в нужном масштабе гранаты и пистолеты,  подавлявшие
маленькую фигурку девушки.
 Они не были декорацией.  Не раз Татьяна, поднявшись на цыпочки, швыряла
в  румынского пулеметчика гранату,  и не одна пуля ее трофейного парабеллума
нашла свою цель. Своим южным певучим говорком она рассказала мне, что видела
в  Беляевке перед побегом  и  ясные ее глаза темнели,  и голос срывался,  и
ненависть к врагу,  вскипавшая в ней,  заставляла забывать,  что передо мной
девушка, почти ребенок.
 Она не любила говорить на эту тему.  Чаще,  забравшись на сено в буйный
круг моряков,  она шугала, пела веселые песни и частушки. В первые недели ее
бойкий  характер  ввел  кое-кого  из  разведчиков в  заблуждение.  Разбитной
сигнальщик с  "Сообразительного" -  бывший киномеханик,  районный сердцеед -
первым начал атаку.  Но  в  тот же  вечер Ефим Дырщ отозвал его в  сторону и
показал огромный кулак.
 - Оце бачив? - спросил он негромко. - Що она тебе - зажигалка или боец?
Кого позоришь?  Отряд позоришь... Щоб ты мне к такой дивчине подходил свято.
Понятно? Повтори!
 Но  для  других  такого воздействия не  требовалось.  Буйная и  веселая
ватага моряков,  каждую ночь играющая со  смертью,  несла девушку по войне в
сильных своих и грубоватых пальцах бережно и нежно,  как цветок, оберегая ее
от пуль и осколков, от резких, соленых шуток, от обид и приставаний.
 В этом,  конечно, был элемент общей влюбленности в нее, если не сказать
прямо -  любви.  Перед призраком смерти,  которая,  может быть,  вот-вот его
настигнет, человек ищет сердечного тепла. Холодно душе в постоянной близости
к  смерти,  и она жадно тянется к дружбе,  к любви и привязанности.  Сколько
крепких мужских объятий видел я  в серьезный и сдержанный миг ухода в боевой
полет,  в  море или в  разведку.  Я видел и слезы на глазах отважных воинов,
слезы прощания - гордую слабость высокой воинской души. Блеснув на ресницах,
они не падают на палубу, на траву аэродрома, песок окопа: подавленные волей,
они уходят в  глаза и  тяжелыми,  раскаленными каплями падают в  душу воина,
сушат ее  и  ожесточают для  смертного боя.  Любовь переходит в  ненависть к
врагу,  дружба -  в ярость, нежность - в силу. Страшны военные слезы, и горе
тем, кто их вызвал.
 Ночью после беседы разведчики ушли  в  набег,  а  утром я  увидел такие
слезы: Татьяна не вернулась.
 На   линии   фронта   разведчики   наткнулись  на   пулеметное  гнездо,
расположенное на вершине крутой скалы.  Пулемет бил в ночь откуда-то сверху,
и  подобраться к  нему  сбоку  было  невозможно.  Моряки  полезли на  скалу,
приказав Татьяне дожидаться их внизу.
 Видимо,  пулеметчик распознал в  темноте разведчиков,  карабкающихся по
скале:  пули застучали по камням.  Моряки прижались к скале, но пули щелкали
все  ближе  -  румын  водил  пулеметом по  склону.  Вдруг  справа внизу ярко
вспыхнул огонь.  Ракета прорезала тьму, направляясь на вершину скалы, за ней
вторая,  третья.  Моряки ахнули: ракетница была у Татьяны. Очевидно, девушка
решила помочь друзьям испытанным способом -  пуская румыну в глаза ракету за
ракетой, чтобы ослепить его. Но это годилось только тогда, когда пулемет был
близко и  когда другие могли успеть подскочить к  нему с  гранатами.  Сейчас
Татьяна была обречена.
 Словно вихрь  поднял моряков на  ноги.  В  рост  они  кинулись вверх по
скале,  торопясь придавить румына,  пока  он  не  нащупал  Татьяну по  ярким
вспышкам ее ракет.  Теперь все пули летели к  ней,  отыскивая того,  кто сам
выдавал себя  во  тьме.  Ярость придала морякам силы,  и  через минуту румын
хрипел со штыком в спине.  Люди поползли вниз, поражаясь сами, как могли они
в горячке сюда забраться. Обыскали в темноте весь склон, но Татьяны нигде не
было.
 Бешеный  огонь   пулемета  разбудил  весь   передний  край.   Поднялась
беспорядочная стрельба, потом забухали орудия. Спрятаться на день здесь было
негде -  со  скалы просматривалась вся  местность.  Где-то  под  скалой была
каменоломня,  но  вход  в  нее  могла отыскать только сама  Татьяна.  Начало
светать, надо было уходить.
 День  прошел мучительно.  Этой ночью Ефим Дырщ был  в  другой операции.
Теперь он  сидел,  смотря перед собой в  одну  точку.  Огромные руки  его  с
хрустом сжимались, он обводил всех глазами и хрипло говорил:
 - Яку дивчину загубили... Эх, моряки...
 Потом он вставал и  шел к  капитану с  очередным проектом вылазки и там
сталкивался с другими,  пришедшими с тем же.  Солнце пошло к закату,  когда,
выйдя из хаты, я увидел Ефима одного в садике.
 Он  сидел,  уткнув голову в  колени,  и  громадное его  тело  беззвучно
сотрясалось.  Может  быть,  следовало оставить его  одного:  человеку иногда
легче с  самим собой.  Но скорбь этого гиганта была страшна,  и  я  подсел к
нему.
 Он  поднял  лицо.  Плакал он  некрасиво,  по-ребячьи размазывая кулаком
слезы  и  утирая  нос.  Он  обрадовался мне  как  человеку,  которому  может
высказать  душу.   Мешая   украинскую  речь   с   русской,   находя  нежные,
необыкновенные  слова,   обнажая  свою  любовь  -  целомудренную,  скромную,
терпеливую,  он говорил о Татьяне. Он вспоминал ее шутки, ее быстрый взгляд,
ее   голос  -   и   передо  мной,   как   раскрывающийся  цветок,   вставала
Татьяна-девушка,   так  не   похожая  на  "разведчика  Татьяна"  -   нежная,
женственная, обаятельная и робкая. И казалось непонятным, что это именно она
приняла на себя ночью пулеметный огонь, помогая морякам добраться до вершины
скалы.
 Он хотел знать,  что она жива и будет жить.  Все,  что он берег в себе,
чтобы не нарушить боевой дружбы,  теперь вылилось в  страстной исповеди.  Он
ничего никогда не говорил Татьяне,  "щоб не путать дивчине душу,  нехай пока
воюет",  он нес свою любовь до победы,  когда "Татьян" снова будет Таней. Но
мечта била в нем горячим ключом,  и он видел хату на Днепровщине,  Татьяну в
ней, и счастье, и лунные ночи в саду, и бешеный пляс на свадьбе...
 Его позвал голос капитана. Ефим встал и пошел твердой походкой в хату.
 В сумерки он с пятью разведчиками ушел к скале. Мы ждали его без сна.
 Утром разведчики вернулись,  принеся Татьяну.  Оказалось,  ее  ранило в
грудь и она, теряя сознание, доползла до входа в каменоломню и там пролежала
весь день.  К  вечеру она очнулась.  У  входа в глубоких сумерках копошились
тени  и  слышался чужой  говор.  Она  начала  стрелять.  Сколько времени она
держала ход в штольню, она не знает. Она била по каждой тени, появлявшейся у
входа.  Патроны кончались.  Она отложила один - для себя. Потом она услышала
взрыв у входа и снова потеряла сознание.
 Взрыв был первой гранатой Ефима Дырща.  Пробираясь к скале,  он услышал
стрельбу и,  обогнав остальных разведчиков,  ринулся туда,  ломая кусты, как
медведь,  в  смелой и страшной ярости.  Сверху по нему стал бить автоматчик.
Ефим  встал во  весь роет,  чтобы рассмотреть,  что  происходит под  навесом
скалы:  там  виднелся черный провал,  вход  в  каменоломню,  и  возле него -
три-четыре трупа  и  десяток живых румын,  стрелявших в  провал.  Он  метнул
гранату,  вторую,  третью,  размахнулся четвертой -  и  тут пули автоматчика
раздробили ему левое бедро,  впились в  бок и  в руку.  Он упал и,  медленно
сползая к краю обрыва, схватился за траву.
 Теперь,  когда его принесли на  носилках,  в  могучих его пальцах белел
цветок, зажатый им в попытке удержаться на склоне.
 Он поднял на меня мутнеющий взгляд.
 - Колы помру,  мовчите... Не треба ей говорить, нехай про то не чует...
Живой буду, сам скажу.
 Он закрыл глаза,  и разведчики с трудом подняли носилки с тяжелым телом
комендора с "Парижской коммуны".



    Леонид Сергеевич Соболев.
    Черная туча

 (Из фронтовых записей)


 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
 Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
 OCR  SellCheck: Zmiy (zmiy@iox.ru), 20 февраля 2002 года
 ---------------------------------------------------------------------


 Бой ушел вперед.
 Он гремел теперь далеко в  степи,  и  сюда доносилось лишь приглушенное
ворчание разрывающихся мин и снарядов.  Над опустевшими окопами,  вырытыми в
агротехнической посадке вдоль  ровной  аллеи,  легкий  ветерок чуть  шевелил
деревья, вернее - огрызки деревьев.
 Тонкие их  стволы были срезаны,  расщеплены или белели ранами сорванной
коры,   ветви  -   надломлены,   обгрызены,  посечены.  Листья,  пробитые  и
надорванные,   преждевременно  пожелтели.   Изуродованная  зелень  молчаливо
свидетельствовала о том, что вытерпели люди, укрывшиеся под ней в неглубоких
своих окопах.  Две  недели свистел в  этой  рощице металлический вихрь,  две
недели рвались здесь мины, снаряды, авиабомбы, густыми роями летели пули - и
когда-то высокие и пышные акации превратились в низкий общипанный кустарник.
Две  недели  бились  здесь  черноморские моряки,  сошедшие  с  кораблей  для
смертного боя с фашизмом.
 Это  были два батальона Первого морского полка.  В  начале осады Одессы
его  сформировал и  повел в  бой командир Одесского военного порта полковник
Осипов,  старый моряк,  матрос с "Рюрика" и "Гангута", который в гражданской
войне  бился  в  Первом  кронштадтском  экспедиционном отряде  и  командовал
матросским отрядом на  Волге.  Новый полк в  первом же бою отбросил румын от
ближних подступов к  городу и захватил эту посадку у колхоза Ильичевка.  Она
была очень важна:  во-первых,  она закрывала врагу подход к высоте, выгодной
для  обстрела  Одессы,   во-вторых,   отсюда  в  свое  время,   с  прибытием
подкреплений, командование рассчитывало начать новый удар.
 Это отлично понимали и осаждающие.  На два батальона моряков, державших
посадку,  румыны бросили целую дивизию -  два пехотных и один артиллерийский
полк.  Посадка оказалась в фактическом окружении:  спереди,  сзади,  слева и
справа   были   румыны,   и   только   высокая  кукуруза,   протянувшаяся  к
железнодорожному  полотну,  где  оборонялась  остальная  часть  полка,  была
единственной  дорогой,  по  которой  ночами  подтаскивали  морякам  цинки  с
патронами,  мины,  пищу и  воду.  И  по этой же кукурузе не раз пробирался к
своим бойцам полковник Осипов, чтобы осмотреть позицию, распорядиться насчет
отражения очередной атаки и, кстати, побеседовать по душам.
 - Окружением маленьких пугают,  - говорил он своим глуховатым негромким
голосом,  пережидая разрывы мин и снарядов.  -  Поглядите,  как вы тут ладно
устроились: посадочка-то ваша углом идет. Полезут румыны с тыла, внутрь угла
попадут:  будете их  с  двух сторон бить.  Справа навалятся -  левая посадка
фланговым огнем  их  положит.  Слева сунутся -  правая также будет во  фланг
косить.  Ну,  а если черт их понесет на самый уголок,  тут у вас полная мощь
огня,  понятно?..  За  такую посадку денежки платить можно.  Ваше дело -  не
зевать, высматривать, откуда полезли. Крепче держитесь, товарищи, по-флотски
держитесь!..  Скоро эту посадочку оставим,  вперед пойдем.  Не на мертвый же
якорь тут стали!
 И  моряки  держались.  Ежедневными  атаками  враг  пытался  сломить  их
сопротивление. Две недели подряд одна за другой накатывались волны атакующих
румын (в иную атаку до восьми волн) -  и  разбивались о твердость и мужество
краснофлотцев, как о скалу.
 Грудами трупов,  наваленных друг на  друга,  эти волны так и  застыли у
окопов неопровержимым доказательством краснофлотского мужества и  стойкости.
Пули,  остановившие их на бегу,  были у  них во лбу,  в  сердце,  в  груди -
точные,  прицельные пули спокойного морского огня. Убитые лежали без оружия:
оно попало в руки моряков,  и солдаты, лежавшие сверху недвижной этой груды,
были повалены пулями из румынских же автоматов и пулеметов, принесенных сюда
накануне теми, кто лежал внизу.
 Только полсотни шагов отделяло убитых от посадки. Так учил своих бойцов
полковник Осипов:
 - Не  нервничай,  ближе  подпускай.  Они  в  атаке  орут,  поливают  из
автоматов,  на  психику берут,  вон  как вчера шагали -  в  восемь рядов,  с
музыкой и иконами:  нам, мол, все нипочем!.. А вы их тоже на психику берите:
топай,  мол,  топай,  а  я  обожду,  когда у тебя гайки начнут отдаваться...
Молчите и  поджидайте.  Пусть  на  предыдущих ораторов полюбуются:  тоже  на
мораль действует,  экое кладбище навалено!..  Вот когда так подойдут, что их
карточки рассмотришь, когда глаза их увидишь, а в них страх, - тогда и бей в
лоб. Веселее будет: одного повалишь, десять сами назад побегут...
 И  сидели  моряки  под  срезанными начисто ветками,  часами  выдерживая
бешеный минометный и артиллерийский огонь,  предвестник атаки,  сидели и под
диким ливнем автоматического огня наступающих румын. Сидели, "не нервничая",
молча давая атакующим дойти до  груды трупов и  понять,  что тут -  смертный
рубеж,  которого не  перейти,  что так же,  как сегодня,  шли на эту посадку
вчера,  и позавчера, и неделю назад другие роты и батальоны. И небритые лица
румын, уже перекошенные страхом подневольной атаки, впрямь искажались ужасом
перед  грозным молчанием морских окопов,  таящим смерть,  перед  выдержкой и
мужеством "черных комиссаров".
 "Черные  комиссары",  "черная туча",  "черные дьяволы" -  так  прозвали
румыны краснофлотцев морских полков.  Моряки пошли с  кораблей в  бой в  чем
были -  в  черных брюках и  бушлатах,  в  черных бескозырках.  Такими они  и
запомнились румынам при  первых  встречах,  когда,  подпустив их  вплотную к
окопам,  моряки  встретили их  яростным и  точным огнем,  когда,  словно вой
шторма,  пронеслись по полю и  свист,  и крик,  и издевательское улюлюканье,
когда черные высокие фигуры замелькали в зелени посадки в бешеной контратаке
и  нельзя было ни  автоматами,  ни пулеметами остановить их неудержимый бег,
когда  внезапной угрозой вставали над  желтой  кукурузой черные бескозырки и
могучие руки в  черных рукавах бушлата заносили над грудью острый и  быстрый
штык...
 С  первых этих встреч многое изменилось во внешнем виде морской пехоты:
краснофлотцев переодели в  защитную форму.  Но  часто,  взлетая на  бруствер
окопа,   словно  на  трап  по  тревоге,   быстрым  морским  прыжком,  моряки
вытаскивали откуда-то  из-за  пазухи флотскую бескозырку,  и  черные фуражки
опять  мелькали  в   кукурузе  наводящим  ужас   видением  "черной  тучи"  -
нетерпеливой, грозной силы, устремленной лишь к одному: разбить и уничтожить
врага.
 Такими запомнили моряков румыны. Нам же, кто видел и помнит прежние бои
за революцию,  знакомо и это мелькание бескозырок в зелени кустов, знакомы и
ленточки, развевающиеся в атаке. Как будто вставали из боевых своих братских
могил матросы, дравшиеся и в степи, и в лесу, и на конях, и на бронепоездах,
везде,  куда посылали их революционный народ и  партия  как будто воскресло
орлиное племя матросов революции:  тот же дух, то же боевое упорство, натиск
и смелость,  то же презрение к смерти, веселость в бою и ненависть к врагам.
Пусть эти,  новые,  моложе,  пусть за  плечами у  них нет долгих лет царской
службы,  школы ярости и  гнева,  но  это  -  одно  племя,  одна кровь,  одна
мужественная семья  моряков,  какие  бы  имена  кораблей ни  сверкали на  их
ленточках и с какого бы моря ни сошли они на сушу бить врага - с Черного ли,
с Балтийского ли, с Тихого или с Ледовитого океанов.
 На берегу они сохраняют в  своих бригадах и полках ту же сплоченность и
боевую дружбу,  которая рождается только кораблем.  Корабль, где люди живут,
учатся,  спят,  бьются в  бою  и  гибнут рядом -  локоть к  локтю,  сердце с
сердцем,   необыкновенно  сближает  людей,   связывает  их   прочной  личной
привязанностью и создает из них монолитный коллектив.
 И  это свойство моряков -  быть в  коллективе,  гордиться именем своего
батальона,  как именем корабля,  -  сказывается и  в окопе,  и в атаке,  и в
разведке.  Разные люди с разных кораблей сошлись в батальоне,  но,  глядишь,
через  недельку этот  окоп  или  блиндаж  напоминает кубрик.  Уже  появились
ласково-грубоватые прозвища,  уже летают свои,  понятные только здесь шутки.
Уже  всем известно,  что  Васильев с  "Червонной Украины" -  спец по  ночной
разведке,  а Петров с "Беспощадного" -  отличный снайпер, что старшина роты,
комендор с "Ворошилова",  -  человек очень горячий и что в атаке за ним надо
присматривать и  в случае чего выручать:  того и гляди,  полезет один против
десяти и погибнет зря из-за своего характера. Уже все знают, что нет в полку
лучшего минометчика,  чем Иванов с тральщика - не тот Иванов из авиабригады,
который пристрелил мотоциклиста и  рванул дальше на  его машине,  и  не  тот
Иванов с канлодки, что пошел ночью в кукурузу оправиться, а вернулся с двумя
румынами:  напоролся на разведчиков, одного стукнул по голове, другой же сам
лапки кверху, - а тот Иванов, у которого усы и который играет на баяне...
 И  каждый из  моряков с  восхищением и  почтительной завистью к  отваге
будет целый час рассказывать вам о  своем полковнике,  о  его шутках,  о его
личных подвигах,  о  его легендарной машине,  пробитой осколками и  прошитой
пулеметными очередями,  на которой он подлетает к окопам, словно на катере к
парадному трапу.  С  любовью,  как о  близком друге,  расскажут вам моряки о
военкоме полка Владимире Митракове,  о  том,  как  видели его всегда рядом с
собой в  самых опасных местах,  как обучал он  моряков стрельбе из трофейных
автоматов,  как пробирался он к окруженным подразделениям, неся с собой волю
к  победе,  веселую шутку и  дружеское,  теплое слово,  и как провожали его,
раненного,  в тыл,  как ждут его обратно - всем полком - и какую встречу ему
готовят.
 Посидите с  моряками вечерок в  окопе -  и вся жизнь нового коллектива,
этого корабля на  суше,  встанет перед вами  во  всей ее  суровой и  веселой
простоте,  в  шутках и  подначках,  в  уважительных Отзывах о храбрейших,  в
мужественной скорби по  погибшим товарищам,  и  во  всяком взводе увидите вы
неразлучных друзей,  из  которых каждый отдаст жизнь за нового своего друга,
"корешка" или "годка"...
 И если в такой коллектив попадает молодой человек, не видевший ранее ни
корабля,  ни  моря,  он впитывает в  себя эт