писание аналогичных кампаний,  читал  Маркса  и
Каутского,  как  протоколы допросов  пленных,  Спенсера  и  Соловьева -  как
меморандумы союзных  держав.  Мало-помалу  обстановка  становилась для  него
ясной:   страна  вступала  на  путь  нэпа,  партия  отказывалась  от  дикого
разрушения  всего  старого,   и  после  шторма,   причинившего  аварию,   но
разогнавшего туман,  перед академией зажегся далекий, но ясно видимый маяк -
российская демократическая республика, точная копия германской, уже нашедшей
форму...
 И  если  матросы  -  коммунисты и  разрушители -  все  же  ворвались  в
академию, нельзя было рассматривать этот факт как полное поражение. Там, где
Борис Игнатьевич и  остальные видели начало конца,  он  видел начало победы.
Коммунизм отступает для  нэпа  -  революция отступит  перед  наукой.  Партия
посылает в  академию матросов -  что  ж,  академия будет  обучать  матросов.
Пожалуйста...    Академия   сделает   матросов   флотоводцами.   Но   такими
флотоводцами,  которые поведут флот туда,  куда хочет наука, а не революция,
скрытые пути которой разгаданы наукой.
 Он   отбросил   корректуру  и   придвинул   к   себе   чистую   бумагу.
"Субстанция!.." Близорукий остряк!..  Подлинный ученый должен уметь передать
сущность своих идей и ребенку, истина всегда проста, и надо только найти для
нее понятную форму. Матросы же не дети и во флоте кое-что понимают.
 Он плотнее уселся в  кресле и  начал работать над конспектом лекций для
подготовительного курса с увлечением, которого давно за собой не замечал.

 Борис Игнатьевич,  поднявшись к себе, нашел нового слушателя за чтением
газеты. Тот с подчеркнутой военной выправкой тотчас встал ему навстречу. Это
несколько смутило Бориса Игнатьевича,  и, вспомнив свое недавнее хамство, он
подошел к нему, протягивая руку.
 - Извините,  что не  смог вас принять,  -  сказал он,  чувствуя на себе
иронический взгляд баронессы Буксгевден.
 Командир взял  под  козырек и  неожиданно громко  (так,  что  баронесса
вздрогнула), четко отрапортовал:
 - Товарищ   начальник,   флагманский  артиллерист  Каспийской   военной
флотилии военный моряк Белосельский прибыл в  ваше распоряжение для обучения
в академии.
 Борис  Игнатьевич с  самого  начала  рапорта совершенно растерялся,  не
зная, что делать с протянутой рукой. Он кое-как дослушал рапорт, удерживаясь
от  желания самому  стать  "смирно",  и  с  облегчением почувствовал наконец
крепкое пожатие руки прибывшего.
 - Прошу...  сюда...  - сказал он, еще не оправившись и избегая смотреть
на баронессу, которая, как он догадывался, вряд ли одобряла его поведение.
 Они прошли в  кабинет,  и там Белосельский положил на стол пухлую пачку
бумаг.  Документы поставили Бориса Игнатьевича в тупик:  канцелярия была для
него делом темным,  и он решительно не знал,  где и какие ставить резолюции.
Будь это кто-нибудь из  своих,  Борис Игнатьевич тотчас отложил бы  бумаги в
сторону,  сказав: "Ну, батенька, эту писанину отдайте баронессе", и завел бы
разговор на  более интересные темы:  как  там,  на  Каспии,  разворачивается
Иленбек (его  загнали туда  флагартом вместо  Бориса  Игнатьевича,  которого
академии  удалось  отстоять),  как  с  харчем,  правда  ли,  что  с  Персией
подторговывают рисом?..  Но это был чужой,  и военная четкость, с которой он
отрапортовал и представил документы,  обязывала к таким же четким действиям,
чтобы не  дать повода с  первых же  шагов обвинить академию в  растяпстве...
Продовольственный и денежный аттестаты...  командировочные... какой-то, черт
его  знает,  арматурный список...  Отношение  штаба  с  просьбой  обеспечить
квартиру...    Кондрат,   уезжая,   советовал   с   места   окатывать   этих
"ответственных" холодной водой: никакими квартирами академия не располагает,
столовая, мол, по тесноте обслуживает только преподавательский состав... Сам
бы и окатывал - небось предпочел словчиться. Окатишь такого, еще на грубость
нарвешься...
 Пауза нелепо затягивалась.  Внезапно его осенило:  массивный письменный
прибор загораживал бумаги от  Белосельского.  Он взял вставочку и,  ткнув ею
мимо  чернильницы,  энергично зачиркал сухим пером по  проклятым аттестатам,
одновременно протянув левую  руку  к  кнопке  на  столе.  Баронесса,  войдя,
остановилась у стола, выжидая.
 - В приказ, - коротко сказал он ей, протягивая бумаги.
 Баронеса поднесла их к близоруким глазам и изумленно подняла брови.
 - Возьмите,  возьмите, я потом объясню, - замахал он рукой, не давая ей
говорить.  Пожав плечами,  она вышла.  Честь академии была спасена,  и Борис
Игнатьевич почувствовал себя спокойнее.  Он откинулся в кресле,  разглядывая
Белосельского с откровенным любопытством.
 Так вот кому приходилось доверять сложный и прекрасный результат многих
лет упорных поисков,  опыта,  выкладок! Небось на первой же лекции потребует
обосновать рассеивание снарядов классовой борьбой или объяснить баллистику с
точки  зрения...   как  его...   исторического  материализма!..  Флагманский
артиллерист!..  Интересно,  кто разрабатывал для него планы стрельб и  писал
приказы?  Теперь ведь это модно -  сажать командующими и начальниками штабов
матросов,   а  всю  их  работу  взваливать  на  спецов,  безыменных  негров,
добывающих  им   ордена.   Подписывать  легко,   коли  есть  кому  за   тебя
соображать...  Впрочем,  этот,  кажется,  не  из матросов:  сел в  кресло не
развалясь и  не потянулся тотчас в карман за папиросой.  И там,  в приемной,
смолчал и не заавралил.  Разве что взгляд... Пристальный, неприятный взгляд,
которым он  тоже  изучает сейчас Бориса Игнатьевича...  Взгляд комиссарский.
Загадочный.  И  черт его знает,  что в  нем кроется,  и  от  него становится
почему-то не по себе...
 - Так,  значит, теперь в академию? - спросил Борис Игнатьевич, не зная,
с чего начать разговор, и выругал себя за глупый вопрос...
 Белосельский, как бы почувствовав его затруднение, отвечал подробно, не
вынуждая к добавочным вопросам.
 Он  сообщил,  что  с  осени  Девятнадцатого года  был  артиллеристом  в
Нижегородском порту по  снабжению,  потом артиллеристом миноносца на Волге и
флагартом флотилии.  Пояснил,  что  специальные его знания опираются главным
образом на  опыт  и  что  академия должна их  систематизировать и  углубить.
Отрывочные сведения  о  работах  Бориса  Игнатьевича в  области  организации
артогня и  в особенности корректировки,  которые он из пятого в десятое смог
найти в  "Морском сборнике",  очень помогли ему в работе,  тем более что ему
приходилось вести стрельбу разными калибрами и что...
 - Какими калибрами? - с любопытством перебил Борис Игнатьевич.
 - Четыре    полевых   трехдюймовки,    три    горных,    три    морских
стодвадцатимиллиметровых и  три  шестидюймовых крепостных на  канонерках,  -
точно ответил он.
 - Татарская орда!  -  фыркал недовольно Борис Игнатьевич. - Не понимаю,
чем мог я вам помочь? Это не артогонь, а стрельба из рогаток...
 Белосельский  так  же  спокойно,  как  начал,  сказал,  что  обстановка
вынуждала  вести  совместный огонь  именно  из  этих  разных  орудий  и  что
необходимо было организовать корректировку совершенно по-новому. И как раз в
этом  случае  он  применил способ,  рекомендованный Борисом Игнатьевичем для
стрельбы  по  невидимой цели.  С  того  момента,  как  разговор  перешел  на
специальные артиллерийские темы,  Белосельский перестал  повторять  "товарищ
начальник",  и  Борису Игнатьевичу,  отметившему это,  стало как-то  удобнее
разговаривать. Он, правда, сердито хмыкнул еще раз, услышав, что все условия
этой стрельбы были совершенно непохожи на  те,  которые перечисляет в  своей
статье он  сам,  но  разговор становился все более интересным.  Белосельский
стал  набрасывать на  листе  бумаги схему  всей  операции,  в  свете которой
обстрел показался Борису Игнатьевичу чрезвычайно любопытным и,  уж  конечно,
никак   не   предусмотренным  в   его   курсе.   Борис  Игнатьевич  попросил
детализировать схему,  что Белосельский охотно и сделал,  пояснив, что она у
него вся в голове,  так как он не раз докладывал о ней, потому что именно за
нее и был награжден орденом.  Это еще более подстрекнуло Бориса Игнатьевича,
он с любопытством взял законченную схему - и у него поплыло в глазах.
 На  листке  бумаги,  как  в  кривом зеркале,  он  увидел свои  мысли  в
отвратительном искажении.
 Долгие годы  он  вынашивал их  для  организованной мощи дальнобойного и
скорострельного огня  линкоров.  Он  создавал  свою  отчетливую  и  стройную
систему для снарядов,  которые обычно нагоняют друг друга и путают в бинокле
артиллериста свои всплески или вообще не показывают их, потому что они могут
падать и  за черту горизонта.  На схеме же -  медлительные,  жалкие пушчонки
палили в  упор по  переправе,  и  оскорбительно было видеть около них те  же
буквы,  которыми он  обозначал в  своем  курсе  порядок залпов могучих башен
линкоров.
 Его способ был здесь так же  нужен,  как интегралы для подсчета выручки
торговки  семечками.  Он  ощутил  почти  физическую  боль.  Поистине  только
гражданская война  могла родить такой чудовищный гибрид математически точной
морской  стрельбы и  армейского буханья по  площадям в  белый  свет,  как  в
копеечку!  Зачем этому болвану понадобилось трепать в  грязи его имя?  Чтобы
втереть  очки  командованию  -   вот,   мол,  слежу  за  наукой,  самосильно
использовываю...
 Но,  вглядевшись в  схему,  он  увидел нечто,  что  могло оправдать эту
профанацию: противник находился за косой реки, - стало быть, был невидим для
стреляющих кораблей.  А если так,  корректировку,  пожалуй, можно было вести
именно тем способом,  какой он рекомендует в  главе о сверхдальней стрельбе,
то  есть с  самолета.  Тут же он заметил на схеме и  "самолет" -  дерево,  с
которого,  очевидно, просматривалась коса. От него отходила к якорным местам
кораблей  линия  с  перекрещенными  искрами  -  вероятно,  телефон,  которым
заменили радио.  У  разрушенной избы на косе стояла буква "W",  которой он в
своем курсе обозначал вспомогательный пункт наводки.
 Но при чем здесь скорострельность - основное условие для применения его
метода?
 Белосельский объяснил и это.  Вся операция была задумана как короткий и
мощный удар.  Необходимо было  выпустить возможно большее число  снарядов за
время форсирования противником реки  за  косой.  Минное поле  препятствовало
выходу кораблей к  косе,  и собирались было глушить через косу по-армейски -
беглым  огнем,  по  площадям.  Но  снарядов  было  мало,  и  эффект  был  бы
незначительным.   Тут   ему  пришло  в   голову  применить  указание  Бориса
Игнатьевича и  организовать настоящую  прицельную стрельбу  по  понтонам,  и
притом  с  максимальной скорострельностью.  Для  этого  он  назначил  точные
интервалы залпов  каждого калибра и  для  каждого калибра поставил отдельных
корректировщиков.  По первому залпу были пущены секундомеры,  и вся стрельба
велась залпами через минуту со  сдвигом по  фазе на  двадцать секунд.  Таким
образом,  снаряды падали каждые двадцать секунд,  а в интервале минуты между
залпами каждого калибра корректировка по телефону вполне поспевала...
 Борис Игнатьевич смотрел на него в каком-то негодующем восхищении. Черт
его знает, какая обезоруживающая дерзость! Вот уж поистине Девятая симфония,
сыгранная на барабане!..  Впрочем, нужно быть справедливым - не на барабане,
а на коровьем рожке: что-то отдаленно похожее, хотя неузнаваемо искажено. Он
усмехнулся при  мысли,  что  кто-либо из  этих "академиков" так же  обрадует
"основоположника" рассказом  о  применении его  плана  блокады  Филиппинских
островов для операции против взвода белых,  засевших на  острове "Малый пуп"
где-нибудь в протоке Волги...
 Но все-таки это было любопытно!
 Он еще раз наклонился над схемой, с трудом приспосабливая мозги к этому
масштабу рассуждения.  Смешно,  но  возможно.  И  даже по-своему талантливо.
Белосельский?..       Артиллерист?..       Был,      кажется,      лейтенант
Белосельский-Белозерский   на    Черном   море,    тоже   отмочил   какую-то
необыкновенную стрельбу по Зунгулдаку,  -  может быть, это он? Неужели среди
этих "ответственных" попадается и стоящий человек, который способен шевелить
мозгами?
 - Вы с какого года на флоте? - спросил Борис Игнатьевич.
 - С девятьсот двенадцатого.
 - Вы на Черном море плавали?
 - Нет, на Балтике.
 На   Балтике?..   На   Балтике  Борис  Игнатьевич  знал   всех  судовых
артиллеристов.  Может быть -  из крепости? Он пожалел, что отослал послужной
список,  не взглянув.  Но схема, на которую он продолжал смотреть, поглотила
его внимание.
 От  нее  веяло  настоящей  смелостью  артиллерийской мысли,  творческой
выдумкой,  поиском нового.  Он  даже фыркнул себе под  нос,  на  этот раз  с
оттенком удовлетворения.  Кажется, на этого чудака не жалко потратить время.
Если такого как следует выучить,  может получиться прекрасный артиллерист...
Здесь он,  конечно,  кое-что недодумал,  может быть,  просто не знал. Вопрос
можно было решить иначе,  и, пожалуй, выгоднее. Баронесса Буксгевден вошла в
кабинет с разобранной почтой и, косясь на Белосельского, сказала вполголоса:
"Срочно", но Борис Игнатьевич отмахнулся от нее и, не подымая глаз от схемы,
потянулся в портфель за логарифмической линейкой.
 - Подсчитайте-ка вероятность попадания,  - сказал он, Двинув линейку по
столу к Белосельскому.  - Таблицы вон там. Примите эти ваши паршивые понтоны
за миноносец,  дистанцию вы знаете, а число падений в минуту примите не три,
а шесть... По-моему, тут еще кое-что можно было сделать...
 Он опять углубился в схему.  Стодвадцатимиллиметровки в этом варварском
деле  можно  было  без  ущерба  объединить  с   шестидюймовками.   Это  было
безграмотно, но в данном случае здесь был какой-то смысл.
 - Ну? - сказал он через минуту. - Как там у вас?
 Белосельский молчал.  Борис Игнатьевич поднял глаза и  увидел,  что тот
вертит линейку в руках, разглядывая ее с любопытством.
 - Ну, что же вы? - спросил Борис Игнатьевич нетерпеливо.
 Белосельский осторожно положил линейку на стол.
 - Я эту штуку издали только видел, - признался он, улыбнувшись.
 Борис Игнатьевич посмотрел на него, не понимая.
 - Как издали? Чему же вас в классах учили?
 - Я классов не кончал.
 - Так вы же артиллерист? - рассердился Борис Игнатьевич. - Почему же вы
артиллерист, да еще флагарт, если классов не кончали?
 - Так  пришлось,   -   сказал  Белосельский.   -   Я   в  старом  флоте
артиллерийским унтер-офицером был. Вот так оно и пошло.
 Борис  Игнатьевич встал  из-за  стола,  густо краснея,  и  Белосельский
тотчас же быстро поднялся из своего кресла.
 - И  вы,  унтер-офицер,  хотите  учиться в  академии?  -  спросил Борис
Игнатьевич медленно,  боясь,  что скажет что-нибудь лишнее и непоправимое. -
Не знаю... не знаю, как это у вас выйдет...
 Баронесса испуганно вскинула глаза на  Белосельского -  ей  показалось,
что  сейчас  произойдет какой-то  ужас:  крик,  брань,  может  быть,  просто
стрельба...  Но  Белосельский стоял  против  Бориса  Игнатьевича,  прямой  и
неподвижный, и баронесса почувствовала, что никакого скандала не произойдет:
слишком уверенной силой веяло от  всей его плотной фигуры,  от  спокойного и
чуть  насмешливого  взгляда,  каким  он  рассматривал  взволнованного Бориса
Игнатьевича с  некоторым  даже  любопытством,  -  чего  это,  мол,  так  его
подкинуло?  Он  несколько помолчал,  как бы  выбирая слова,  и  потом сказал
совершенно новым тоном,  тоном хозяина, совсем непохожим на тот подчеркнутый
тон подчиненного, которым он до сих пор говорил:
 - Без вас действительно не выйдет. Пока что мы учились на фронтах сами,
на крови,  на поражениях и  на победах.  А  вот теперь пришли к вам учиться.
Будете учить - выйдет. Не будете - найдем тех, кто захочет матросов учить...
Давайте-ка так: мы к вам по-хорошему, впредь до недоразумений, конечно, и вы
к нам так же. Вот, может, кое-что и выйдет...
 Он еще помолчал, будто проверяя, понял ли его Борис Игнатьевич, и потом
опять прежним тоном подчеркнутой четкости спросил:
 - Разрешите быть свободным, товарищ начальник?
 Борис Игнатьевич кивнул головой, и Белосельский вышел.
 Борис Игнатьевич обмяк в кресле,  почувствовав себя бесконечно усталым,
растерянным и  одиноким.  Баронесса стояла у  стола с  той же  презрительной
усмешкой.
 - Пра-ативник, - сказала она вдруг певуче.
 - Что? - спросил Борис Игнатьевич, отрываясь от своих мыслей.
 Она  осторожно  положила  на  схему  тонкий  указательный палец.  Борис
Игнатьевич взглянул и только теперь увидел, что схема была набросана кривыми
толстыми линиями и  что за  косой у  места переправы было написано "пратив",
что  должно было,  очевидно,  означать "противник".  Он  с  отвращением взял
бумажку и швырнул ее под стол. Баронесса, вздохнув сочувственно и понимающе,
собрала свои бумаги и вышла из кабинета неслышным видением.
 Борис  Игнатьевич посидел  некоторое  время,  фыркая  себе  под  нос  и
оценивая все происшедшее.  Потом,  несколько успокоившись,  он  покосился на
схему,  валявшуюся на полу,  раз,  другой и  вдруг,  воровато оглянувшись на
дверь,  где могла появиться баронесса,  быстро поднял схему и  спрятал ее  в
портфель.
 Все-таки в  ней  было что-то  любопытное,  о  чем следовало подумать на
досуге.



    Леонид Сергеевич Соболев.
    "2-у-2"



 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
 Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
 OCR  SellCheck: Zmiy (zmiy@iox.ru), 20 февраля 2002 года
 ---------------------------------------------------------------------


 В коде дружеских позывных под этим наименованием числились в эскадрилье
младшие сержанты Усков и Уткин. Прозвище это родилось под крылом самолета, в
ожидании боевого вылета. Кто-то спросил:
 - А  вот  еще  загадка -  как вернее говорить:  "стрижка и  брижка" или
"стритье и бритье"?
 - Старо! - закричали все.
 - Тогда поновее: "Усков и Утков" или "Ускин и Уткин"?
 - Проще:  "два-У-два", - густым басом сказал штурман эскадрильи, и всем
это понравилось, даже самим сержантам.
 До сих пор их звали "тиграми", что их сердило, - прозвище "тигры" имело
свою  историю,   вспоминать  которую  они  не  любили.  "Два-У-два"  звучало
несколько  по-цирковому,   но   очень  верно  определяло  их  специальность,
подчеркивало их  неразрывную дружбу и  не  задевало самолюбия.  Оба они были
летчиками,  настоящими боевыми летчиками,  хотя каждому из них было неполных
девятнадцать лет.
 Девятнадцать лет...  Удивительный возраст! Силы твои еще незнакомы тебе
самому,  и ты уверен,  что можешь совершить много,  над чем человек постарше
призадумается.  Сердце еще  горячо,  как  неостывшая сталь отливки,  и  силы
вскипают,  ища выхода в действии.  И все -  наружу,  все -  на воле: любовь,
отвага,   гнев,  ненависть  -  все  чувства  видны  в  блистающих  глазах  и
стремительных поступках.
 До того как получить самолет, Павел Усков и Иннокентий Уткин два месяца
томились в аэродромной команде,  и два месяца подряд они ходили то к майору,
то к военкому,  говоря все одно и то же:  оба пришли сюда добровольцами,  до
призыва,   оба  -   комсомольцы,  оба  имеют  диплом  пилота,  полученный  в
осоавиахимовском клубе,  и  за  обоими уже по шесть самостоятельных вылетов.
Следовательно,  им  надо немедленно дать по боевому самолету.  И  всякий раз
военком терпеливо разъяснял им,  что  каждый должен воевать на  своем посту,
что "вывозить" их на боевом самолете сейчас не время и  не место и  что он с
охотой пошлет их в  школу.  Майор же сухо и коротко отсылал их на аэродром и
однажды,  потеряв терпение,  пообещал посадить их  под арест за  обращение к
нему не  по  команде.  Они вышли из землянки штаба строевым шагом,  в  ногу,
молча. И только у самых мастерских Уткин мрачно сказал:
 - Добились, пилот Усков... Люди воюют, а мы, того гляди, присядем.
 - Вынужденная посадка, - бодро ответил тот. - Взлетим е