е семечками ли?
Понатужьтесь, может, весь пожар заплюете.
 Кругом засмеялись. Молодой матрос хлопнул солдата по плечу:
 - Эй, скопской, поднатужься, качай, коломенская!
 Солдат откинул его руку и обернулся к Шалавину.
 - Чего делаю,  то мое дело! - закричал он вдруг, и маленькие глазки его
сразу стали злыми.  - Тебе какое дело? Протопоп нашелся проповеди читать! Я,
может, стою и плачу, а тебе смешки-смехунчики!
 - Не его горит, вот и смешки, - сказал еще чей-то голос.
 - Ему  каюту не  дровами топить,  чего  жалеть?  -  нараспев поддержала
женщина справа.
 Юрий вспыхнул.
 - Понадобится,  я в этой каюте тонуть буду,  - сказал он, чувствуя, что
говорит совсем ненужное, - вас же защищаю...
 - Подумаешь,  защитник нашелся, - подхватила другая женщина привычной к
перебранкам скороговоркой.  -  Ручки в  брючки,  на лисапете приехал,  что в
театр, матросы за снарядами в огонь полезли, а он тут баб защищает...
 Это было до  того обидно,  что все в  Юрии закипело и  слезы бессильной
злобы выступили на глазах,  но он смолчал:  отругиваться было бесполезно. Он
повернулся и молча стал протискиваться.
 - Не пондравилось, видно, - хихикнула вслед бойкая.
 Солдат сплюнул перед собой.
 - Дворянские сынки, офицера - только погончиков не хватает... Возятся с
ими флотские,  и чего возятся? У нас таких еще в февральскую передавили... В
белом тителе,  то-оже...  Раскомандовался...  Да я  ему покажу христа-бога и
семнадцатый годочек!  -  опять закричал он и стал,  ругаясь,  протискиваться
вслед за Шалавиным.
 Шалавин торопливо пробирался к оставленному велосипеду. Не хватало еще,
чтобы его сперли.  Тоже,  подумаешь,  полез помогать и бросил машину!  Вот и
помог, нарвался на оскорбления... "Ручки в брючки!" - вот же вредная дура! И
этот демагог,  кабаньи глазки...  Хорошо еще,  что  так  кончилось,  могли и
избить за  милую душу...  И  черта его понесло в  эту толпу,  надо скорее на
корабль,  к  "своим"...  Толпа!  Страшная вещь -  такое сборище,  да  еще на
пожаре...
 Велосипед лежал  там,  где  он  его  оставил.  Правда,  двое  мальчишек
предпочтя далекому зрелищу близкое, сидели уже около него на корточках: один
звонил в звонок,  другой крутил колесо, наслаждаясь быстрым мельканием спиц.
Юрий сердито их  отогнал и  рывком поднял велосипед.  Портфель,  висевший на
руле,   сорвался  и  упал,   раскрывшись.   Шалавин  неловко  подобрал  его,
придерживая велосипед.  Стружки и спички посыпались на землю.  Торопясь,  он
сунул спички в  карман и,  разгибаясь,  вдруг увидел в  десяти шагах от себя
знакомые кабаньи глазки.  Они глядели на него с  такой торжествующей злобой,
солдат так поспешно бежал к  нему,  что Юрий,  охваченный непонятным ужасом,
весь похолодел и,  вскочив на  велосипед,  безотчетно ринулся вперед.  Ветер
опять помог ему, но сразу же он услышал позади отчаянный и долгий крик:
 - Держи-и!
 Продолжать бегство  было  непоправимо глупо.  Люди,  стоявшие по  улице
вдоль  откоса  к  гавани,  уже  начали  оборачиваться  на  этот  крик.  Его,
несомненно,  задержат.  Но  кабаньи глазки,  горевшие непонятным торжеством,
были страшнее всего. Все, что угодно, только не встреча с ними. Он пригнулся
к  рулю  и  бешено  завертел  педалями,  едва  поспевая  задевать  зубчаткой
разогнавшуюся ось.
 - Держи-и! - кричал сзади высоким и страшным голосом солдат.
 Хлопнул выстрел -  один,  другой. Юрий увидел перед собой стену людей и
врезался в  нее.  Чьи-то  руки  стянули его  с  седла.  Он  сильно  ударился
коленкой,  но в  следующий момент его подняли,  и  он почувствовал,  что ему
скручивают за  спину руки.  Десятки людей окружили его,  чей-то  наган остро
уперся в спину.
 - Товарищи, товарищи, постойте! - кричал он, стараясь перекричать общий
гул.
 Его нагнули. Кровь прилила в голову.
 - Обожди,  не бей,  -  сказал над ним чей-то хрипловатый голос. - Пусть
подбегут, того ли словили.
 Мгновенная надежда мелькнула перед ним. Сейчас все выяснится, ему дадут
рассказать, все станет ясно... Это было похоже на сон.
 Ему  позволили  выпрямиться,   и   тотчас  между  головами  он   увидел
подбегавших людей и впереди них -  золотушного солдата.  Тот потерял на бегу
шапку,  стриженая его голова блестела на солнце, в высоко поднятой руке были
зажаты в горсти стружки.
 Юрий почувствовал,  как у него подгибаются колени и как кровь отхлынула
от  сердца.  Мгновенная тошнота заполнила рот  сладкой слюной.  Его  чуть не
вырвало.
 Стружки! Боже мой! Стружки - сейчас, здесь... Кто поверит?..
 - Кажи  портфель!  -  прохрипел,  задыхаясь от  бега,  солдат,  и  Юрий
ужаснулся,  что тот сказал именно портфель, а не портфель. В этом было самое
страшное, бесповоротное и окончательное.
 Кто-то поднял над головами портфель.  В черной, растянутой руками пасти
его желтели остатки стружек.
 - Вот, товарищи, стружки в портфеле и спички! - отчаянно кричал солдат,
кашляя и стараясь отдышаться. - Спички он в карман сунул, как меня увидал...
Чего это значит, товарищи? Коли не сам поджигал, так запасной?
 Юрий метался взглядом по  толпе.  Крики улеглись,  и  теперь молчаливые
враждебные люди смотрели на него. И ни одного - с "Петропавловска"...
 - Что ж,  отвечайте,  гражданин,  раз спрашивают, - сказал сбоку тот же
хрипловатый голос,  что советовал обождать,  того ли словили.  - Стружки и в
самом деле не к месту, зачем у вас в портфеле стружки?
 Юрий снова почему-то  отметил ударение,  на этот раз неверное.  И,  как
будто это имело решающее значение, он почувствовал невыразимое облегчение.
 - Яй-яйца, - сказал он, слыша с отвращением, что заикается.
 Тот,  кто  держал его  руку сзади,  выкрикнул грубую и  полную грозного
смысла шутку.
 - Обожди, не трепись, - сказал спрашивающий. - Вы с какого корабля?
 Теперь Юрия несколько отпустили,  и он смог повернуться к нему. Это был
матрос с "Гавриила",  тот, который побежал на буксир. Красивое его лицо было
теперь измазано и черно,  ладный бушлат прогорел на животе,  левая рука была
обмотана тряпкой, весь он был мокрым, и от него пахло дымом. Он посмотрел на
Шалавина внимательно, будто припоминая, и закончил:
 - С эсминцев вы, что ли?
 - С  "Петропавловска",   младший  штурман,  -  опять  заикаясь,  сказал
Шалавин.
 Матрос обернулся к толпе:
 - Кто здесь с "Петропавловска", товарищи? Есть кто?
 Из толпы отозвались два голоса, как на перекличке:
 - Есть с "Петропавловска".
 - Ходи сюда.
 Матрос с "Гавриила" распоряжался деловито и властно.  Двое протиснулись
к  нему,  и  Юрий с  тоской увидел,  что оба они незнакомые.  Один со штатом
кочегара  на  рукаве,   другой  в   грязном  рабочем  без  всяких  признаков
специальности.
 - Ваш?
 Оба матроса осмотрели Шалавина,  как осматривают опознаваемую утерянную
вещь.
 - Кто его знает? - сказал кочегар. - Может, и наш, - всех не упомнишь.
 - Чего за трибунал?  Веди прямо к воде!  -  закричал солдат,  торопливо
протискиваясь к  Шалавину.  -  Ты  чего,  матрос,  раскомандовался?  Гляди -
стружки! Чего чикаться, в самом деле!..
 - Обожди,  -  опять властно отвел его руку матрос и  снова повторил:  -
Ваш?
 Тот,  кто  был в  грязном рабочем,  вгляделся.  Это был один из  тысячи
матросов линкора,  который мог видеть Юрия на  корабле только случайно -  на
вахте или на  мостике.  Видел или не  видел?  От этого сейчас зависела жизнь
Юрия,  и  решал  вопрос  один  из  тех,  кого  в  кают-компании  безлично  и
презрительно обобщали коротким словом "команда". И что для них Юрий Шалавин?
Один  из  тех,   кого  матросы,   в  свою  очередь,   обобщали  безличным  и
презрительным словом "офицера". Видел или не видел?
 Матрос  молчал,  и  Юрий  с  завистью подумал,  что  Луковского тот  не
рассматривал бы с таким равнодушием,  а признал бы сразу, и тут же с горечью
обвинил  себя,  что  неделю  назад  не  послушался  Луковского  и  отказался
заниматься с  матросами на выдуманных тем общеобразовательных курсах.  Может
быть,  этот,  в грязной робе,  был бы его учеником, и все сейчас обошлось бы
хорошо...  Но  вдруг он  с  ужасом понял,  что все уже кончено,  что никаких
курсов для него больше не  будет,  что жизнь,  так глупо и  неверно начатая,
сейчас оборвется...  Сейчас опять пригнут к  земле или потащат к  стенке,  и
этот  солдат с  кабаньими глазками возьмет его  портсигар...  Впрочем,  нет,
берут не портсигары,  а кольца... И не солдаты... Бржевский говорил: матросы
снимают кольца... Кто же снимет - вот этот?
 Он открыл глаза и взглянул опять на матроса,  и мысль о том, что матрос
этот не найдет на нем никаких колец,  показалась ему такой забавной,  что он
усмехнулся.
 - Наш,  - вдруг сказал матрос облегченно, как человек, решивший трудную
головоломку.  -  Наш.  На велосипеде все гоняет.  -  И,  подумав, добавил: -
Веселый.
 - Фамилия как? - спросил матрос с "Гавриила", и Шалавин не сразу понял,
что тот обращается к нему. Он назвался:
 - Где-то я вас видел, не припомню? - спросил матрос, всматриваясь. - На
эсминцах раньше плавали?
 - На  барже,  -  почти беззвучно сказал Юрий,  не веря надежде.  Неужто
выручит? Этот?.. "Чужой"?..
 - Я на баржах не плавал, - усмехнулся матрос, и Юрий заторопился:
 - Нынче...  Я  вам о барже со снарядами крикнул,  а вы побежали...  Там
усатый еще был, он не пустил за вами...
 - Еще о чем спроси,  каланча, с кем на крестинах пили! - опять закричал
солдат и повернулся к толпе.  - Товарищи, что за шашни? Они тут снюхаются, а
мы гляди?  Заступа какая нашлась! Тебя бы с ним вместе к Стенке!.. Товарищи,
становись за революционный закон, эх, нагана нет, не рассусоливал бы!..
 - Зато у  меня есть,  -  сказал высокий матрос жестко и  вдруг закричал
так, что загудевшая было вместе с солдатом толпа притихла: - Заткнись, орово
господа бога и трех святителей, таких не одного сшибал! Закон!.. Да что ты о
законе слыхал, ты...
 И матрос закончил таким словцом, которое было как точный и злой портрет
солдата. Тот смешался, а кругом засмеялись. Матрос опять повернулся к Юрию.
 - Так какие же яйца,  не пойму? - спросил он опять спокойно и негромко,
словно это и не он сейчас кричал и бранился.
 Шалавин,  путаясь и  все  еще заикаясь,  рассказал.  Кое-кто улыбнулся,
остальные рассматривали его  недоверчиво и  неприязненно.  Солдат втихомолку
сбивал вокруг себя кучу сторонников. И уже не он, а кто-то другой насмешливо
крикнул:
 - Сказочки! Там офицера подтвердят, одна шатия!
 Матрос   с   "Гавриила",   не   слушая,   повернулся   к   кочегару   с
"Петропавловска".
 - Беги,  браток,  к  пожару,  найди в  охранной цепи кого с "Гавриила",
двоих с винтовками. Скажи, комиссар зовет... Товарищи, отпустите ему руки.
 Комиссар?..  Так вот какие бывают комиссары!  Вот же  орел-мужчина -  и
патруль вызвал,  чтобы  проводить его  до  корабля.  Шалавин приободрился и,
растирая красные пятна на кистях рук, улыбнулся, будто ничего не случилось.
 - Спасибо,  товарищ комиссар,  что выручили.  Я  и не знал,  кто вы,  -
сказал он развязно.
 - А это не обязательно.  Не царствующий дом, - ответил тот и оглянулся.
- Расходитесь, товарищи, в Чека выяснят. Вы арестованы, военмор Шалавин.
 - Есть, - сказал Юрий упавшим голосом.
 Чека!  У него опять засосало внутри - на этот раз медлительно и тускло,
но  сейчас же  он  опять улыбнулся:  это же  отвод глаз!  Надо же как-нибудь
комиссару спасти его от самосуда толпы...
 Но комиссар уже действовал дальше.
 - Обожди,  товарищ,  -  остановил он  солдата,  собравшегося уходить  и
смотревшего на него злыми глазами.  -  Пройди-ка вместе, там расскажешь, что
видел.
 Солдат с удовольствием взял протянутый ему из толпы портфель,  вложил в
него стружки,  которые он так и держал в руке, и злорадно посмотрел на Юрия.
Тот повернулся к комиссару.
 - Товарищ комиссар, - сказал он умоляюще, - все же ясно. Ну, справьтесь
на корабле... Зачем же в Чека, неужели вы мне не верите? О барже поверили, а
тут...
 Комиссар посмотрел на него внимательно.
 - Всему  нынче  верить не  приходится,  -  сказал он  медленно и  потом
улыбнулся, белые зубы сверкнули на замазанном сажей его лице успокоительно и
мирно.  - И чего вы так Чека боитесь? Не съедят вас там, а разобраться надо.
Да,  машина ваша...  - Он поймал за рукав петропавловского матроса в грязной
робе.  - Отведи, товарищ, машину на корабль, сдай комиссару. Скажи, комиссар
"Гавриила" прислал,  Белосельский.  И  о  штурмане расскажи,  чего он тут со
стружками начудил,  пусть в  Чека позвонит и  сам  разберется,  понятно?  Не
сломай дорогой...
 Первое,  что увидел Шалавин, когда после двухчасового томления в темном
коридоре их  ввели  в  комнату дежурного следователя,  был  накрытый газетой
стол.  На нем стояли банки с  мясными консервами (о которых на линкоре давно
забыли и  которые хранились в  неприкосновенном запасе),  бутылки с янтарным
подсолнечным маслом,  цибик  чаю,  синие пакеты сахара -  старого,  царского
сахара.  Желтым чудом  сиял  у  чернильницы большой кусок  сливочного масла.
Пожалуй, Бржевский был прав: в Чека не голодают...
 За  столом сбоку  стоял матрос,  видимо следователь.  При  входе их  он
обернулся,  и  Юрий узнал в  нем чубатого матроса с  Петроградской пристани.
Перстни на  его  пальцах сверкнули Юрию  в  глаза  страшным предостерегающим
блеском:  цепь замкнулась,  и  кошмар воплощался в жизнь...  Слабая надежда,
которая блеснула ему в  белозубой улыбке гаврииловского комиссара и  помогла
спокойно ждать  в  коридоре,  теперь  исчезла.  Комната  поплыла  перед  его
глазами, он прислонился к косяку.
 Вероятно,  он пошатнулся,  потому что конвойный с  "Гавриила" поддержал
его  за  локоть,  и  Юрию стало стыдно.  Что  ж,  если умирать,  так умирать
красиво!  Он  будет  острить,  издеваться,  смеяться в  лицо  этому чубатому
палачу,  обжирающемуся здесь и снимающему с трупов кольца!.. Он покажет ему,
как умирают офицеры, И жаль, что Бржевскому никто об этом не расскажет...
 Чубатый не  начинал допроса.  Он  стоял молча,  и  только кольца на его
пальцах зловеще сверкали.  Открылась дверь в глубине комнаты,  вошел пожилой
матрос и,  мельком взглянув на Шалавина,  протянул чубатому какую-то бумагу.
Неужели уже приговор?..  Чубатый,  даже не глядя на Юрия,  подписал, и тогда
пожилой матрос сказал хмуро и категорично:
 - Сымай перстни.
 Чубатый,  всхлипнув, стал стаскивать кольца, бормоча жалкие и умоляющие
слова,  и Юрий внезапно все понял.  Легенда Бржевского о матросах, снимавших
кольца  с   расстрелянных  офицеров,   глупо,   но   убедительно  обернулась
спекулянтом-артельщиком третьей роты,  имевшим доступ в провизионку.  Кошмар
таял на глазах,  и  жгучая,  острая ненависть к Бржевскому вдруг вспыхнула в
Юрии, как будто Бржевский был той причиной, которая вызвала весь сегодняшний
ужас.  Он сам еще не понимал,  что в  нем произошло,  но чувствовал огромное
облегчение,  словно с плеча его сняли чью-то тяжелую и липкую руку,  которая
настойчиво и властно вела его против воли.  Веселое спокойствие овладело им,
и,  когда чубатого увели,  он подошел к столу смело и охотно. Пожилой матрос
спросил солдата и повернулся к Юрию.  Тот рассказал следователю о стружках и
яйцах,  о  барже со снарядами и  Белосельском,  о  перебранке с солдатом и о
семечках. Следователь позвонил на корабль комиссару, долго хмыкал в трубку в
ответ на то,  что там говорилось, и Юрию стало ясно, что все идет как нельзя
лучше.  Следователь повесил трубку и спросил, придвигая к себе бумагу, может
ли  кто-нибудь подтвердить,  что  Юрий действительно сошел с  корабля только
после обеда и что он поехал за яйцами.
 - Механик Луковский может, - сказал Юрий.
 - Тоже офицер? - спросил пожилой матрос, и Юрий обиделся.
 - Он, по-моему, большевик, - сказал он с гордостью.
 Следователь потянулся  опять  к  трубке,  но  Шалавин  вдруг  торопливо
сказал:
 - Вызовите  сюда  еще  командира  второй  роты  Стронского  и  старшего
механика Бржевского, они тоже свидетели.
 - Не надо, - сказал следователь. - Дело ясное.
 - Я вас очень прошу,  -  умоляюще сказал Юрий. - Пожалуйста... Все-таки
трое, а не один...
 - Ну,  хорошо,  -  сказал следователь,  пожав плечами, и завертел ручку
звонка.
 Шалавин представил себе, как замечется сейчас на корабле Стронский, как
медленно побледнеет красивое лицо  Бржевского,  когда ему  скажут,  что  его
вызывают в  Чека,  -  и мысль об этом доставила ему такую блаженную радость,
что он повернулся к солдату, все еще державшему в руках портфель, и сказал с
широкой улыбкой:
 - Закурим, что ли? Папиросы есть?
 Солдат удивленно посмотрел на него маленькими своими глазками.  Но лицо
Шалавина  сияло  такой  заразительной  веселостью,   что  он   сам  невольно
усмехнулся и полез в карман.
 - Давай закурим, - сказал он и качнул головой. - Чудной. В Чека сидит -
и зубы скалит...



    Леонид Сергеевич Соболев.
    Первый слушатель



 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
 Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
 OCR  SellCheck: Zmiy (zmiy@iox.ru), 20 февраля 2002 года
 ---------------------------------------------------------------------


 Утро пролетело в хлопотах.  Начальник академии уехал в Москву, и Борису
Игнатьевичу пришлось сидеть в его кабинете,  подписывать бумаги,  звонить по
телефонам,  ходить с каждой мелочью к комиссару, так что только к полудню он
вспомнил,  что остался нерешенным важный вопрос.  Он отыскал в папке учебный
план  подготовительных курсов  и  встал  из-за  стола,  но  в  кабинет вошла
секретарша Кондрата Петровича.
 - Борис Игнатьевич,  прибыл новый слушатель, примете? - спросила она и,
сочувственно улыбнувшись,  добавила  вполголоса:  -  Первая  ласточка...  из
этих... на подготовительный...
 - Подождет,  я  скоро  вернусь,  -  сказал  он  раздраженно и  вышел  в
приемную.  Высокий,  плотный командир с  орденом Красного Знамени на  кителе
поднялся ему навстречу. Борис Игнатьевич молча прошел мимо него и услышал за
спиной нежный голосок баронессы Буксгевден:
 - Придется подождать, товарищ. Профессор скоро вернется.
 Борис Игнатьевич поторопился закрыть за собой дверь.
 Собственно говоря,  это вышло по-хамски:  он мог бы и сам сказать это и
извиниться,  и, вероятно, в другое время он так бы и сделал, несмотря на всю
свою  неприязнь к  "первой ласточке".  Но  сейчас он  был  слишком раздражен
свалившимися на голову делами Кондрата Петровича и, главное, тем, что именно
ему придется разговаривать не только с этой "ласточкой",  но и с остальными,
которые вот-вот  начнут прибывать один  за  другим.  Он  пошел по  коридору,
недовольно фыркая под нос.
 Академия  была  пустынна.   Сквозь  стеклянные  двери  только  в   трех
аудиториях были  видны  слушатели (разгром!  разгром!),  да  в  вестибюле он
встретил двух преподавателей, примащивающих на спине "обезьянки" с картошкой
(опять  вечером изображать амбала!).  Он  прошел  в  вестибюль и  позвонил у
дверей,   обитых  пухлой  клеенкой.  Звонок  прожурчал  мягко  и  вкрадчиво.
Горничная открыла дверь, улыбнулась и, сказав: "Пожалуйте, Борис Игнатьевич,
сейчас доложу", скрылась за портьерой.
 Он прошел в  полутемную гостиную и  привычно сел в  кресло у  столика с
иностранными журналами.  Журналы были давнишние -  1917 года,  но  спокойная
тишина,  приветливая горничная,  портреты адмиралов-флотоводцев, Николая I -
основателя академии - и гравюры парусных кораблей на стенах, весь налаженный
годами и  неизменившийся порядок этой теплой и  просторной квартиры отвлекал
от того,  что творилось за ее дверями.  И даже то раздражение,  с которым он
пришел, постепенно проходило. Самый запах - запах книг, табаку и (чуть-чуть)
духов  -   всегда  успокоительно  действовал  на  его  нервы,   а  теперь  в
особенности. Показалось, что и у него дома так же тихо и тепло, что не нужно
думать о  дровах (хотя холода наступили) и таскать на себе картошку и что на
письменном столе белеет стопка отличной плотной бумаги,  на которой не текут
чернила и которая сама привлекает к себе мысли...  Мысли!  Они замерзли, как
в