алилось из  рук.  Но потом головы стали
подыматься,  глаза - блестеть надеждой и ненавистью, руки - работать яростно
и быстро:  теперь все говорили о Москве,  об ударе наших войск,  о том,  что
удар этот вот-вот обрушится на врага, и Ростов встал на свое место в сложной
схеме войны. И Кротких с гордостью подумал, что разъяснил это комиссар.
 Он  стал  понимать,  почему  с  таким  уважением и  любовью  говорят  о
комиссаре остальные краснофлотцы, мало знающие его в частной, каютной жизни.
Он стал понимать,  почему каждый из них готов рискнуть головой, чтобы спасти
в  бою комиссара -  не  просто Филатова,  хорошего,  честного и  отзывчивого
человека, а военного комиссара Филатова, партийную душу и совесть корабля.
 По-прежнему стоял Кротких у своего ящика со снарядами, выкладывая их на
мат -  не  дальше.  Но  мальчишеская зависть к  заряжающему (теперь уже не к
Пинохину,  который пошел под суд,  а к Трофимову) больше не терзала его, как
не мучило и сознание,  что подвига тут не совершишь. Новое понятие - корабль
- значительно и серьезно вошло в него.  Он полюбил корабль -  его силу и его
людей,  его сталь и его командиров,  его ход и его название.  И даже посуда,
которую  он  так  ненавидел и  презирал  недавно,  теперь  совсем  перестала
беспокоить его воображение.
 Это  новое  ощущение корабля  как  живого,  сильного и  ласкового друга
настолько захватило его,  что  однажды вечером он  сел  писать  свое  первое
письмо Оле Чебыкиной.
 Но  из  письма  ничего  не  получилось.  Буквы  были  теперь четкими на
загляденье,  но передать это удивительное ощущение корабля и любви к нему он
никак не смог.  Он написал целую страницу затертых, невыразительных слов и в
ярости разорвал письмо,  даже забыв перед этим пошевелить пальцами.  Два дня
он ходил мрачный,  мучаясь,  как бы написать о корабле так, чтобы это запало
Оле в самое сердце, но корабль сам отвлек его мысли.
 На  корабле готовился десант.  На  комсомольском собрании все  объявили
себя добровольцами.  Но  с  миноносца требовалось только пятнадцать человек,
умеющих хорошо владеть ручными автоматами,  штыком и минометом.  Кротких под
эти требования никак не  подходил,  и  на  него даже не  взглянули.  Кротких
пошевелил пальцами - и промолчал.
 Однако когда  на  рассвете миноносец подходил к  месту высадки и  когда
десантники вышли на палубу с оружием и ящик с минами был поставлен на корме,
готовый к  погрузке на шлюпку,  вся душа в  нем заныла.  Мины лежали в ящике
ровным рядом,  пузатые, понятные, как снаряды его автомата, - и, конечно, он
лучше всех  мог  бы  вытаскивать их  из  ящика и  подносить к  миномету.  Он
вздохнул,  но  тут  миноносец резко  повернул,  заверещал свисток  командира
автомата номер два: налетели самолеты, и пришлось отбиваться.
 Автомат залаял отрывисто и четко,  но что-то простучало по палубе,  как
горох.  Трофимов упал, выронив снаряд, и автомат захлебнулся: пикировщик дал
очередь  из  пулемета.  Кротких подскочил к  орудию  и,  быстро  нагибаясь к
снарядам,  им  же  самим приготовленным на  мате,  накормил голодную обойму.
Автомат вновь заработал.  И все внимание ушло на то, чтобы успевать брать из
ящика  новые снаряды и  вставлять их  в  обойму,  и  совершенно некогда было
подумать,  что вот наконец он,  Кротких, сам ведет бой. Рядом с бортом встал
огромный столб воды и дыма, что-то провизжало мимо орудия. Вслед за бомбой в
ту же вздыбленную воду с воем и ревом врезался самолет. Кротких заметил лишь
хвост с  черным крестом и  понял,  что они все-таки сбили фашиста,  нахально
пикнувшего на миноносец, у которого замолчал автомат. Но и этому он не успел
ни обрадоваться, ни удивиться, потому что сзади него закричали:
 - Мины!..
 Он обернулся.  Ящик с  минами горел,  сильно дымя.  Мины в  нем вот-вот
должны были начать рваться.  Он увидел,  как в дыму мелькнула чья-то фигура,
как чьи-то  руки попытались приподнять ящик и  как потом краснофлотец (кто -
он так и не разобрал) отскочил.  Гущев отчаянно махнул рукой,  сорвал с себя
телефонный шлем и крикнул:
 - Все с кормы!
 Каждую  секунду  могли  рвануть два  десятка мин,  из  которых и  одной
хватило бы  на  весь орудийный расчет.  Кротких вдруг подумал,  что вслед за
минами начнут рваться в  пожаре и  его снаряды,  а за ними -  погреба и весь
корабль, и шагнул было к ящику. Но тут за кормовой рубкой грохнуло четвертое
орудие,  и ему показалось,  что уже грянула взрывом пылающая в ящике смерть.
Это было так страшно,  что он  ринулся с  кормы вслед за  остальными.  Шаг в
сторону ящика оставил его  позади всех,  и  отчаяние охватило его:  если  он
споткнется, ему никто не поможет. Подлое, паническое малодушие подогнуло его
колени.  Он  сделал усилие,  чтобы  шагнуть,  и  вдруг впереди,  у  носового
мостика, увидел комиссара.
 Филатов,  расталкивая встречных,  бежал  на  корму,  и  Кротких понял -
зачем.  Догадка эта поразила его.  В  два прыжка Кротких очутился у ящика и,
обжигая  ладони,  ухватился за  дно.  Ящик  был  слишком  тяжел  для  одного
человека.  Второй -  бежал на  помощь.  Но  этот второй человек был комиссар
корабля, и подпускать его к ящику было нельзя.
 Он присел на корточки и  схватил раскаленный стабилизатор крайней мины.
Ладонь зашипела,  острая боль на миг захолонула сердце,  но мина вылетела за
борт. Он тотчас схватил другую.
 Может быть,  он  что-то  кричал.  Так  потом рассказывали ему товарищи:
говорили, что он прыгал на корточках у ящика, танцуя какой-то страшный танец
боли и  ругаясь во весь голос бессмысленно и  жутко.  Но мины летели за борт
одна  за  другой,  быстро освобождая горящий ящик.  Выпрямляясь с  очередной
миной в руках,  он увидел комиссара:  тот был уже у кормового мостика, рядом
со  смертью.  Тогда Кротких,  надсаживаясь,  поднял на  поручни опустошенный
наполовину ящик.  Пламя лизнуло его лицо. Бушлат загорелся. Он отвернул лицо
и  сильным толчком сбросил за  борт ящик.  Потом ударил по бушлату ладонями,
уже не чувствующими огня.
 Тут кто-то  крепко и  сильно схватил его за плечи.  Он повернул голову.
Это подбежал комиссар.
 - Ничего,  товарищ комиссар,  уже  тухнет,  -  сказал  он,  думая,  что
комиссар тушит на нем бушлат.
 Но, взглянув в глаза комиссара, он понял: это было объятие.



    Леонид Сергеевич Соболев.
    Одно желание



 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
 Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
 OCR  SellCheck: Zmiy (zmiy@iox.ru), 20 февраля 2002 года
 ---------------------------------------------------------------------


I

 Под Одессой у моряков,  сошедших с кораблей на берег для смертного боя,
я  встретил восьмилетнего мальчика с синими глазами.  Ясные и открытые,  они
смотрели на мир со всей чистотой младенчества -  любопытно и  жадно.  Он был
сыном морского полка.  Его  подобрали в  той деревне,  откуда недавно выгнал
фашистов короткий и страшный матросский удар.  Ему справили ладный бушлатик,
подогнали бескозырку и  дали трофейный кинжал.  Он  совался не в  свои дела,
шалил,  бегал,  подбирал  гранаты  и  патроны  -  настоящий  ребенок  своего
возраста.
 Но порой он садился у  орудия,  охватывал колени и  замирал И синие его
глаза останавливались,  и  смертный взрослый ужас стоял в  них  неподвижно и
холодно.  Так холодно, что в первый раз, когда я это увидел, дрожь пробежала
у меня по спине.  Тогда капитан тотчас подходил к нему и,  нежно приподымая,
прижимал его  к  себе  Мальчик всхлипывал и  рыдал,  и  скоро  детские слезы
вымывали из синих глаз ужас.
 Эти  синие глаза видели,  как  люди в  чужой форме привязали его  отца,
председателя колхоза, к двум танкам и разорвали пополам.


II

 Горе  стоит  над  миром.  Огромное  человеческое  горе  тяжкой  пеленой
обволакивает земно" шар.  Он в огне.  Жадное пламя войны перебрасывает языки
через  океаны,  лижет  материки и  острова,  пылает на  экваторе и  бушует у
полюса.
 Горе стоит над миром. Пылающий, стонущий, перемазанный кровью и облитый
слезами старый земной шар  вкатывается в  Новый год.  Миллионы раз  начинала
Земля свой очередной оборот вокруг Солнца.  Но  с  тех  пор когда люди стали
вести счет этим оборотам,  назвав их  годами,  никогда еще не  несла на себе
Земля столько человеческого горя.
 Были мировые катаклизмы.  Сползали с  гор ледниковые поля,  раздавливая
целые племена.  Проваливались в океаны материки, унося с собой целые народы.
Но  сама слепая стихия не причиняла человечеству столько страданий,  сколько
рождено их сейчас злой волей людей, стремящихся к мировому господству.
 В  день  Нового года первым моим словом было проклятье.  Проклятье тем,
кто поджег земной шар,  кто подготовил и начал эту войну,  кто вселил ужас в
синие детские глаза.
 Если бы я мог собрать в один образ, в одно слово все человеческое горе,
порожденное фашизмом,  все стоны и  вопли,  все жалобы на сотне языков,  все
слезы,  страдания  и  молчаливые безумные  взгляды,  все  последние короткие
вздохи  предсмертья,  всю  горечь расставания с  жизнью,  весь  ужас  потери
близкого человека,  все  разрушенные фашизмом мечты  -  от  большого замысла
ученого до  обыкновенной человеческой тоски  по  любимым губам,  по  родному
теплу,  все  уничтоженные войной плоды  человеческого труда -  от  огромного
Днепрогэса до наивной авиамодели,  сделанной детскими руками и  раздавленной
сапогом фашистского солдата,  если бы  собрать все  страшные уходы с  родных
полей,  от  хат,  заводов,  городов,  все поруганные девичьи тела,  разбитые
головы младенцев,  седые бороды,  залитые кровью,  и показать тем, кто облек
земной шар в этот кровавый и слезный туман...
 Но к чему?
 Зверь и тот сошел бы от этого с ума.  Эти люди не сойдут.  Им не с чего
сходить.  В  них  нет  ни  человеческого ума,  ни  сердца.  Сталь  топора не
чувствует, что она крушит живую ткань и обрывает человеческую жизнь.
 Машина,  сошедшая с ума,  не была бы страшнее этих людей: у нее было бы
меньше выдумки. Она бы просто убивала.
 Оставим проклятья. Они бесполезны.


III

 Группа  больших  советских  военачальников  пробиралась  к  осаждаемому
фашистами городу. Рельсы оказались взорванными авиабомбой. Пришлось идти три
километра,  чтобы  за  мостом найти другой паровоз.  Железнодорожная бригада
отдала генералам свои пальто и кепки.  "Так будет получше,  - сказали они, -
того и гляди, из-за леса выскочит штурмовик, увидит форму..."
 На мосту стоял часовой - обыкновенный русский старик с седой бородой, с
нависшими лохматыми бровями.  Винтовку он держал на ремне, словно собравшись
на охоту.  Разводящий,  тоже партизан, в ватнике и в картузе, дал ему знак -
пропустить.  Старик  молча  сделал  шаг  влево.  Старший из  военачальников,
проходя, обратился к нему:
 - Мост охраняешь, дед?
 Старик покосился не него.
 - Стою.
 - Как у вас тут фашисты - нагадили здорова?
 - Порядочно.
 - Что ж, дед, придется тряхнуть стариной, наказать их, как бывало, а?
 Старик обвел всех взглядом.  Узнал ли  он  под кепкой машиниста живые и
веселые глаза нестареющего воина,  которого знала вся страна,  - понять было
нельзя. Ничего не изменилось ни в его тоне, ни в позе, когда он ответил:
 - Нет. Изничтожить придется.
 И, опять помолчав, добавил:
 - Раздать нам каждому по одному. Лют на них народ.
 И он отступил еще шаг,  открывая дорогу и давая понять,  что высказался
полностью.


IV

 Кто  хоть  краем  глаза  видел  сгоревшие  города,  взорванные  заводы,
гибнущие поля  и  виноградники,  кому встречались на  шоссе молчаливые волны
беженцев,  кто  видел  опозоренных  тринадцатилетних  девочек  и  повешенных
стариков,  кому хоть раз доводилось привозить известие о гибели сына,  мужа,
брата,  кто опускал в могилу боевого товарища -  смелого, веселого красавца,
которому жить бы  да жить,  любить да трудиться,  -  тот всем сердцем поймет
слова старика.
 Синие  детские глаза,  расширенные ужасом,  стоят  передо мною" когда я
подвожу итог кончившемуся году и  думаю о том,  что важнее всего пожелать на
Новый год.
 Было время -  в  этот новогодний вечер у  миллионов людей были миллионы
пожеланий.  Каждый искал свою заветную мечту,  тайное желание, самое дорогое
устремление. Нынче человеческие судьбы слились в одно. Одно горе, одна беда.
И одна причина.
 И одна ненависть. И одно желание:
 - Разгром врага.
 Разгром фашистских полчищ -  это облегченный вздох человечества.  Это -
миллионы сохраненных жизней.  Это  -  конец  кошмара,  которым  долгие  годы
мучается земной шар, не в силах проснуться.
 Разгром врага - это соединение семей, это улыбки детей, свободный труд,
восстановление ценностей,  нужных человеку для жизни.  Это -  свет,  воздух,
вода, счастье, это - жизнь!
 Не вернуть нам погибших братьев наших,  отцов,  сынов и мужей, отдавших
жизнь в  боях за  Родину,  за свободу советских народов.  Но если что-нибудь
может смягчить тяжкое горе - это только разгром врага, с которым они бились:
значит,  недаром пролили они  драгоценную для  нас  кровь  -  она  смывает с
земного  шара  ползучую паршу  фашизма и  очищает мир  для  новых  поколений
свободных людей.
 31 декабря 1941 г.



    Леонид Сергеевич Соболев.
    Топовый узел



 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
 Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
 OCR  SellCheck: Zmiy (zmiy@iox.ru), 20 февраля 2002 года
 ---------------------------------------------------------------------


I

 "Мощный"  нес  незаметную  службу:  вечно  заваленный  до  самой  трубы
бочками,  тюками,  ящиками,  он ходил с разными поручениями в Ленинград,  на
форты,   в  Ораниенбаум,  перетаскивал  баржи  и  шаланды,  глубокой  осенью
настойчиво пробивался во льду,  задорно наскакивая на льдины своим высоким и
острым форштевнем.  Порой он  пыхтел на рейде,  разворачивая огромную махину
линкора,  для чего,  однако, ему требовалась помощь "Могучего" и "Сильного",
ибо мощность "Мощного" заключалась главным образом в  его названии:  это был
обыкновенный   портовый   буксир   полуледокольного   типа,   невзрачный   и
трудолюбивый работяга на все руки.
 Тем  не  менее  Григорий  Прохорыч,  бессменный  его  капитан,  всерьез
обиделся,  когда  портовые маляры  к  началу  кампании замазали гордое слово
"Мощный" и  вывели  на  бортах невыразительные знаки  "КП-16",  что  значило
"буксир No  16  Кронштадтского порта".  В  виде  протеста Григорий Прохорыч,
выпросив у маляров той же краски,  собственноручно подновил надпись "Мощный"
на всех четырех спасательных кругах и на пожарных ведрах.
 - Капе,  капе...  что за капе,  да еще шестнадцатый? Корабль имя должен
иметь,  а не номер, - жаловался он за вечерним чаем дружку своему, машинисту
Дроздову,  которого величал "старшим механиком".  Оба они, старые балтийские
моряки,  служили на "Мощном" по вольному найму,  служили плотно и  устойчиво
добрый десяток лет,  оба были приземисты,  суровы и в свободное время гоняли
чаи в количестве непостижимом.
 - Так разве ж это корабль? - отвечал тот, с хрустом надкусывая сахар. -
На кораблях мы с тобой,  Григорий Прохорыч, свое отплавали... Бандура это, а
не корабль...
 Здесь  опять  начинался  горячий  спор,  имевший  многолетнюю давность.
Дроздов,  человек склада трезвого и иронического, любил подразнить капитана,
который  считал  свой  буксир  кораблем,  наводил на  нем  военный порядок и
воспитывал в почтении к чистой палубе молодежь, в особенности Ваську Жилина,
занозистого  кронштадтского  паренька,   а  от  своего  "старшего  механика"
беспощадно требовал, чтобы "Мощный" не дымил, как паровоз, а ходил без дыма,
как и полагается военному кораблю.
 Перемена названия огорчила Григория Прохорыча гораздо больше,  чем  мог
предполагать   это   Дроздов.    Если   "Могучий",    "Сильный"   и   прочие
буксиры-близнецы,  волей порта превращенные в  номерные КП,  были для других
капитанов только местом довольно беспокойной службы,  то  для  него "Мощный"
был кораблем.  А  в понятие "корабль" Григорий Прохорыч за тридцать с лишним
лет своей флотской службы привык вкладывать огромное содержание.
 Но  добиваться,  что именно означает для него корабль,  было бы  так же
бесполезно и  жестоко,  как  требовать от  матери  точных  разъяснений,  что
представляет для  нее  ее  ребенок и  на  основании каких  именно данных она
страстно верит в то, что сын ее - лучше, красивее, виднее других.
 Корабль был для него смыслом и содержанием жизни.  Пожалуй,  этой общей
фразой вернее всего  будет передать все  то,  что  заставляло его  рисковать
порой здоровьем,  отдавать кораблю все силы и  чувства,  двадцать лет подряд
вскакивать  задолго  до  побудки  и  осматривать палубу,  шлюпки  и  краску,
соображая,  с чего начать дневные работы, чтобы корабль был всегда нарядным,
подтянутым,  чистым  и  великолепным,  -  ибо  двадцать лет  подряд Григорий
Прохорыч был боцманом:  на крейсерах,  потом на учебных кораблях и, наконец,
на линкоре.
 При этих переходах с  корабля на корабль он испытывал всегда одну и  ту
же смену чувств.
 Сперва это  была  острая горечь расставания с  командой,  с  которой он
сжился и  вместе с  которой терял друзей и  учеников,  оставляя в  них часть
самого себя  со знакомой палубой,  где каждый уголок был для него историей
со  шлюпками,  в  быстрый ход и  в  ослепительную белизну весел которых было
вложено так  много  его  боцманского труда.  Эту  горечь расставания сменяло
неодобрительное  недоверие  к  новому  кораблю  и  его  команде:   все  было
непривычно,  все выглядело иначе,  люди все незнакомые,  ни  на  кого нельзя
положиться,  и  везде  требовался свой  глаз  -  и  стопора  якорного каната
захватывали  звенья  не  по-человечески,  и  шпиль  заедал,  и  шлюпки  были
какими-то неуклюжимы, как рыбачьи лодки.
 Но   силой   великого  понятия  "свой   корабль"  все   вскоре  чудесно
преображалось:  и  стопора оказывались самыми  надежными,  и  шлюпки  самыми
изящными и  быстрыми на  всем флоте,  и  в  команде обнаруживался какой-либо
самый лучший на  все корабли плотник или маляр,  и  опять знакомой гордостью
билось сердце при взгляде со стенки или с катера на этот новый,  недавно еще
чужой,  корабль.  А  прежний -  смутным и дорогим видением отходил в глубины
чувства и  памяти,  жил  там  непререкаемым примером всего  самого  лучшего,
быстрого и  толкового:  "А  вот у  нас на  "Богатыре" выстрела* в  полминуты
заваливали, и какие выстрела!" И боцманская дудка давала тяге талей и брасов
богатырский темп,  и  огромные бревна,  взмахнув одновременно,  как  длинные
узкие  крылья,  за  полминуты плотно  прижимались к  высоким бортам "Океана"
совершенно так же, как и на "Богатыре". И только при встрече в море или стоя
рядом  в  гавани  с  прежним  своим  кораблем,   Григорий  Прохорыч  ревниво
всматривался в  него,  ища  знакомые и  милые  сердцу черты  и  по  привычке
вглядываясь,  плотно ли  занайтовлены шлюпки и  не  висят ли  из-под  чехлов
концы.
 ______________
 * Выстрел - горизонтальное бревно, отваливаемое перпендикулярно к борту
корабля для привязи шлюпок.

 Привязанность  Григория   Прохорыча   к   военному   кораблю,   к   его
налаженности, порядку, силе и чистоте легче всего было бы объяснить чувством
местного патриотизма.  Но  удивительно было то,  что за  годы службы все эти
корабли,  каждому из которых он отдавал частичку своего сердца,  неразличимо
смешивались в одно общее понятие - корабль.
 Именно  это  понятие заставило его  вместе с  шестью такими же  старыми
балтийскими матросами  бросить  в  Гельсингфорсе надежную  и  родную  палубу
крейсера и  с малым чемоданом,  в котором лежали хлеб,  консервы и кой-какой
инструмент,  кинуться на  миноносец "Пронзительный"  на  том почти не  было
команды,  а к городу подходили немецкие войска, и флот должен был немедленно
уходить сквозь тяжелые льды в  Кронштадт,  чтобы не оставить военные корабли
под сомнительной защитой бумажных пунк