аждый поход разная, передатчик искрит. Затем
и приехали?
 - Посмотрим вот...
 Костровцев сел  на  чемодан и,  вынув  по  привычке трубку,  пососал ее
впустую. Курить в посту было нельзя.
 - Спеца на  это привезли,  -  сообщил он,  пряча трубку,  -  пять лет у
самого Сперри на заводе работал...
 Снигирь нахмурился.
 - Англичанин?
 - Самый стопроцентный.
 - Зря!  -  сказал сердито Снигирь.  -  Всякого гада на корабль Красного
флота пускать...
 Костровцев усмехнулся.
 - Все еще тебя не убедили? Раз англичанин - так и гад?

 Из записной книжки сперриста Снигиря
 (Необходимые для рассказа выборки)

 Ленинизьм  есть   марксизьм  эпохи  империализма.   Непонятно  говорил,
спросить Григ.
 Правый рубильник на верхнюю шину - левый борт боевой цепи.

 Кассандра, Кюрасо - крейсера . . . . . . . . . . . . . . . . . . 2
 Витториа, Верулам - эсминцы  . . . . . . . . . . . . . . . . . . 2
 Виндиктив - авианосец  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1
 Джентиен, Миртль - тральщики . . . . . . . . . . . . . . . . . . 2
 Торпедных катеров  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3
 Заградитель  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1
 Л-55 - подлодка  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1
 12(!)

 - английские корабли, утоплен нами в Балтике в гражданск.
 Что чистить ежедневно:
 передатчик,
 контактные колесики,
 все реле.
 Заявление о  приеме  на  морфак  послано  при  рапорте  комроты No  129
командиру корабля.

 Матке компаса

 Спасибо, подруга, тобой я ничуть не обижен:
 Весь поход ты покорна была.
 Еще долго с тобой нам вместе жить нужно,
 Ты с честью свой долг отдала.

 Ценю как и твой, так и мой труд совместный,
 И штурман нас сам похвалил.
 Недаром же целыми днями
 К тебе я на чистку ходил.

 Крейсер звался "Корнуэлл",  ушел  из  Белого моря,  только как  свергли
белую власть. Спрашивал штурмана, говорит, и сейчас плавает в Англии.
 Сказать Костровцеву о  реле мотор-генератора и  о щетках динамомотора -
искрят,
 Империализьм  -   то,   во   что  вырос  капитализьм  теперь.   Главные
империалисты - англичане, потом французы.
 "Потомок Чингис-хана". Хорошая лента, как англичан били.

 Снигирь,  меняя  разговор,  заговорил о  реле:  опять запахло давнишним
спором. В начале знакомства, два года тому назад, Костровцев на балансировке
компаса как-то рассказывал о  Лондоне,  где он был в командировке,  о заводе
Сперри,  о  привычках гирокомпаса и  о  привычках англичан.  И тогда Снигиря
прорвало.  В этом же нижнем центральном посту он изложил причины, по которым
всех  англичан считал врагами.  Тринадцатое июля,  пятница,  было  отправным
пунктом. К нему прибавился счет за интервенцию. На чашку весов легли крейсер
"Олег" и три эсминца,  потопленные англичанами в Балтике: бомбы, скинутые на
Кронштадт в 1919 году  расстрел 26 бакинских комиссаров  нота Керзона 1924
года Хиксовский погром АРКОСа 1927 года.
 Костровцев со  всем счетом согласился вполне.  Он даже прибавил от себя
несколько пунктов,  которых Снигирь и  не  знал.  Но он разделил англичан на
тех,  кто должен ответить по этому счету,  и  на тех,  кто должен помочь нам
получить по нему.
 Снигирю это  было  известно не  хуже его.  Еще  в  школе "национальному
загибу" Снигиря был посвящен специальный политчас. Снигирь охотно соглашался
на  международную солидарность  с  американцами,  французами  и  особенно  с
немцами - этих по какому-то Версальскому договору грабили все, кому не лень.
За китайцев,  негров и индусов он даже прямо стал горой - тогда они казались
ему чем-то вроде знакомых ему лопарей, только голых, потому что жарко. Но на
англичанах он неизменно впадал в  шовинизм.  13 июля,  пятница,  ровный стук
машинной смерти,  голова отца,  прыгающая на компасе, - это не забывалось. В
конце концов ведь  убивали его  отца,  Сережкина деда  и  Пашкиного отца  не
капиталисты,  а  именно англичане.  Не страшная рожа в цилиндре с оскаленной
золотой челюстью, под которой подпись "капитал", а живые широкогрудые, сытые
матросы.  Матросы же  выходили -  пролетариат.  Здесь  была  явная неувязка:
пролетариат и англичане?
 Неувязку эту  Снигирь был вынужден затаить в  себе -  рота не  в  шутку
начинала донимать кличкой "шовинизьма".  Потом,  со  временем,  неувязка эта
разъяснилась,  когда Снигирь наконец понял,  что человечество делится не  на
нации, а на классы. Эта истина вошла в ум плотно и крепко, как винт в сталь.
 Однако все  же  Снигирь вспоминал порой  тринадцатое июля,  пятницу,  и
тогда ненависть привычно обращалась к англичанам.

 К семи часам Снигиря подменил Таратыгин - надо было идти завтракать. Он
наскоро проглотил чай и ситный и потом специально спустился в кормовой пост.
 Англичанин оказался тощим  и  высоким человеком в  плотной синей блузе,
надетой поверх рубахи с  твердым крахмальным воротником.  Он стоял у  доски,
соображая.  Правая щека его неприятно дергалась два раза в минуту.  Кормовой
компас еще не работал. Баев скучающе хлопал глазами около англичанина.
 "Инженер.  На наши деньги польстился",  -  подумал Снигирь и  поманил к
себе Баева.
 - Ну, как он? - спросил он тихо.
 - Сердитый.  Только и  знает -  фырть да фырть,  швыряется ключами.  То
нехорошо,  это  неладно.  Ткнет пальцем в  реле,  головой качает,  "но  гуд"
говорит... Все ему не нравится.
 Баев  рад  был  поговорить после вынужденного молчания,  но  англичанин
повернулся и залаял на него, показывая пальцем на вольтметр:
 - Уэр-из йор сапляй? Ай-уант ту-ноу йор вольтедж...*
 ______________
 * Где у вас питание? Мне нужно проверить вольтаж...

 - Вот   все  время  так,   разбери  попробуй,   а   Костровцев  куда-то
провалился...  Шалтай-болтай,  зюйд-вест  и  каменные пули,  -  сказал  Баев
сердито и переспросил, будто это могло помочь: - Что надо?
 - Суич-он йор коррент...  -  сказал инженер нетерпеливо и  повторил еще
раз раздельно: - Сап-ляй!*
 ______________
 * Включите ваш ток... Питание!

 - Сопля!..  -  вдруг догадавшись, крикнул Снигирь. - Включи ему судовой
ток! Не помнишь, что ли, - "сопля"?
 Английское слово uly,  обозначающее "питание", было выгравировано на
распределительной доске и служило еще в школе предметом хохота, отчего оно и
запомнилось превосходно.  Но  англичанин  произносил  его  иначе:  "сапляй",
поэтому было трудно сразу догадаться,  что речь идет о знакомой "сопле" - то
есть о судовом токе.
 Баев, фыркнув, подошел к рубильнику.
 - Найс  бой,   э-рилл  краснофлотец,   уэл!*  -   улыбнулся  инженер  и
одобрительно ударил Снигиря по плечу.
 ______________
 * Славный парень, настоящий краснофлотец!

 Тот сжался и, помрачнев, вышел из кормового поста.
 На  походах Снигирь моря не видел.  Он только чувствовал его за двойным
дном корабля под  ногами.  Оно,  несомненно,  было  стрелка лага,  щелкнув,
перескакивала,  обозначая,  что  корабль  прошел  еще  восемнадцать  метров,
указатель  скорости  покачивал своей  длинной  стрелкой,  картушка  компаса,
чикая,  вдруг начинала плавно катиться -  и по этому можно было понять,  что
линкор  шел  вперед  и  поворачивал.  В  остальном  -  движения  корабля  не
ощущалось.  Огромный корабль, осторожно и бережно пробираясь в предательской
тесноте отмелей и  рифов  Финского залива,  давил  мелкую  волну,  ничем  не
отзываясь на ее толчки.
 Нынче поход выдался хлопотливый:  стрельбы,  правда, не было, но линкор
маневрировал.  Он  резко  поворачивал,  резко  менял  хода  -  и  все  время
приходилось  взглядывать  на   указатель  скорости.   Передвижение  корабля,
несущего вместе с собой гирокомпас, вмешивалось в борьбу сил внутри компаса,
пытаясь увести его с  линии севера.  Снигирь предупреждал это,  устанавливая
каждый  раз  диск  особого  коррективного приспособления на  новую  скорость
корабля.  Кормовой компас все  еще  не  работал,  и  вся  ответственность за
точность курса лежала на Снигире.
 От  этого  у  него  было  приподнятое,  праздничное настроение.  Компас
работал четко,  яркий  свет  заливал пост,  ровное жужжание было  спокойно и
чисто.  Хорошо знать,  что машина исправна,  хорошо знать,  что исправностью
этой  она  обязана  тебе,  хорошо  прятать  веселую  гордость специалиста за
внешним  безразличием уверенного  спокойствия!..  Снигирь  даже  позабыл  об
англичанине.
 О  нем  напомнил  Таратыгин,   который  спустился  в  центральный  пост
подменить Снигиря на ужин.
 - Раскусили,  - сказал он торжествующе и пустился в сложные объяснения,
почему, оказывается, кормовой компас неладно работал.
 - Без англичанина не справились-таки,  -  кольнул Снигирь с ехидцей.  -
Технички!
 - Дался тебе англичанин!  -  рассердился Таратыгин.  - Да и не он вовсе
нашел, а Костровцев!
 - А зачем тогда этого черта приглашали? - сказал Снигирь непримиримо. -
Кланяться всяким, когда у самих головы есть... И неплохие, советские...
 - Твоя-то  уже  очень  советская!   -  съязвил  в  ответ  Таратыгин.  -
"Шовинизьма" и есть, недаром прозвали! Иди ужинать!
 Ужинать  Снигирь пошел,  но  после  все  же  заглянул в  кормовой пост.
Костровцев и англичанин разговаривали у весело чикающего компаса.  Баев тоже
повеселел -  позор с  кормовой матки был снят,  и она уже пришла в меридиан.
Нет ничего обиднее недоверия к твоему прибору.
 Английская речь щелкала,  култыхала и  шипела.  Англичанин был  виден в
профиль,  и подергивания его щеки не было заметно. Снигирь смотрел на него с
худо скрытой неприязнью.  Такие же  лица были у  тех розовоскулых матросов -
резкие, надменные, длиннозубые и бритые.
 Англичанин  повернул  голову   и,   увидев   Снигиря,   сказал   что-то
Костровцеву, улыбнувшись.
 - Спрашивает,  ты еще юнга,  по-ихнему ученик?  - перевел Костровцев. -
Отвечай ему, я переведу.
 - Сам  можешь сказать,  знаешь ведь,  -  ответил Снигирь сердито.  -  А
впрочем, скажи ему, что три года назад я о гирокомпасе и не слыхал, а теперь
специалист. Скажи, если потягаться, так я его английскую морду умою, хоть он
пять лет на заводе работал.  И потом скажи, что я очень рад, что не он, а ты
догадался, в чем неполадка была.
 Костровцев усмехнулся и перевел, выпустив, очевидно, многое.
 - Удивляется,  что у нас очень молодые специалисты,  - сказал он, когда
англичанин замолчал. - А тебя хвалит, говорит - догадливый.
 - Черта мне в его похвале! - оборвал Снигирь и вышел из поста.
 На верхней палубе его охватила сырость.  Она висела над морем, сгущаясь
у  горизонта в  мутную мглу.  Финский залив превратился в  открытое море без
видимых берегов.
 Но  линкор не  уменьшал хода.  Видимость оставалась достаточной,  чтобы
вовремя заметить встречные корабли.  В  неверной мгле,  скрывшей берега с их
маяками и  знаками,  линкор  продолжал свой  быстрый прямой путь,  доверяясь
гирокомпасу. И Снигирь ощутил прилив гордости.

 Таратыгин встретил его недовольно:
 - Где тебя носит? Сиди тут за тебя, жарища мертвая. Я вентилятор пустил
- и то не легче... Что на ужин было?
 - Макароны, - сказал Снигирь. - Успеешь, еще сигнала не было.
 Он привычно взглянул на приборы,  проверил ток в батарее и наклонился к
компасу. Курс был семьдесят градусов. И этот курс, последний перед поворотом
на Кронштадт, и опустевший после ученья пост, где остался один Снигирь, ясно
говорили о конце похода.
 Безжизненный до  сих пор указатель кормовой матки,  установленный здесь
для взаимного контроля,  вдруг ожил.  Картушка его, защелкав, быстро описала
почти  полный круг  и,  дойдя  до  нуля,  остановилась.  Снигирь усмехнулся:
наконец-то включили!  Поспели к шапочному разбору...  Технички... Весь поход
провозились!
 Указатель,  помолчав,  опять защелкал,  и его картушка осторожно, будто
ощупью,  подошла к цифре 70,  остановилась и потом равномерно зачикала около
нее: кормовая матка начала работать.
 Снигирь отметил это в  рабочем журнале и  прошел на  штурманский пост -
взглянуть, не греется ли мотор лага. Там было неожиданно прохладно. Вытяжной
вентилятор ревел своим широким трясущимся зевом.  На  решетке его  трепетала
втянутая сильным током воздуха бумажка с почерком младшего штурмана. Снигирь
снял ее и положил на стол - может, нужная.
 Мотор был в порядке, и Снигирь вернулся к компасу.
 Привычка подняла его глаза к  указателям -  своему и  кормовому,  и  он
остановился в недоумении.  Они расходились:  свой держался на 70, а кормовой
отошел на 63.
 - Ну,  загуляли,  -  сказал  Снигирь насмешливо и  снял  трубку прямого
телефона в кормовой пост.  -  Баев?  Не успели наладить,  как опять сначала?
Куда ты выехал? Курса не меняли, курс семьдесят.
 Баев  встревоженно  заговорил  в  сторону  от  трубки,  и  потом  голос
Костровцева сказал:
 - Я и то смотрю за твоим указателем, ползет. Что у тебя с компасом?
 - У меня все в порядке, а что у вас? У семи нянек...
 - Погоди,  -  сказал Костровцев серьезно. - У нас ничего не могло быть,
мы тут все время.
 - И я все время!
 - Проверь режим. Ты вышел из меридиана.
 Снигирь  хотел  обидно  отругнуться,   но  вспомнил  мглу  на  берегах.
Обижаться было не  время.  Корабль шел по  его компасу.  Финский залив -  не
океан, и аварии в нем меряются градусами курса.
 Он  проверил показания приборов.  Ничто не  указывало на неполадку.  Он
опять позвонил Баеву.
 - Проверь себя.  Ты  рано считаешь,  что пришел в  меридиан.  Наверное,
компас еще ходит.
 - Поучи еще,  -  заметил Костровцев.  -  Что он тебе - на семь градусов
ходить будет? У тебя что-то неладно, а не у нас...
 Вопрос был неразрешим.  Сказать,  какой компас вышел из меридиана,  мог
только штурман, определив место корабля по береговым предметам и сравнив его
с курсом.  Но берега не было, над ним висела мгла. Именно по этой причине на
больших кораблях ставят не два,  а три компаса.  Но третий компас был снят -
его меняли на новую модель.
 В  трубку  донеслась  английская  речь  Костровцева  -   очевидно,   он
советовался с англичанином. Потом он решительно сказал:
 - Снигирь,  ищи у  себя!  У  нас все в порядке,  Хьюдсон то же говорит.
Доложи штурману, а мы сейчас к тебе придем.
 Напоминание об англичанине взорвало Снигиря.  Профессиональная гордость
специалиста приобрела неожиданную окраску.  Он повесил трубку и  рывком взял
другую.
 - Мостик, - сказал он зло.
 Он доложил штурману,  что курсу верить нельзя, и добавил, что наверняка
врет  кормовая матка.  Штурман согласился:  он  не  имел  причин  не  верить
носовому компасу: за исключением случая с артиллерийским задом он никогда не
выходил из меридиана, а кормовая матка постоянно подвирала.
 - Сейчас пришлю главстаршину, - сказал он, - разберитесь скорее, кто из
вас врет,  и приведите в меридиан.  Пусть Костровцев это сделает,  раз он на
корабле.
 - Есть,  -  сказал Снигирь,  скосив глаза на компас, и с беспокойствием
поглядел на рабочий журнал, лежавший у самого компаса на табуретке.
 Журнал лениво потягивался правой страницей и  вдруг перелистнул ее  без
посторонней помощи. Снигирь прыгнул к компасу, присел на корточки и, облизав
палец,  подставил его к кожуху гироскопа.  Палец свеже захолодел.  Все стало
ясно: врал компас его, Снигиря.
 У  кожуха была  сильная струя  сквозняка.  Он  тянул  в  открытую дверь
штурманского  поста   к   вытяжному  вентилятору.   Ток   воздуха  давил  на
чувствительную  систему,   прибавляя  к  рассчитанной  конструктором  борьбе
механических сил внутри гирокомпаса еще одну - непредвиденную.
 - Вот же  болван,  жарко ему!  -  ругнулся Снигирь в  адрес Таратыгина,
быстро выключая вентилятор и  захлопывая дверь.  Однако по справедливости он
понимал,  что Таратыгин был ни  при чем:  сквозняк создал он  сам,  Снигирь,
открыв дверь в штурманский пост.
 Компас врал по его недосмотру.  Это был факт.  Но фактом было и то, что
англичанин идет сюда с  Костровцевым.  Сейчас они переглянутся с улыбкой,  и
Костровцев позвонит штурману,  что  носовой компас врет  и  править надо  по
кормовому. Это значило: профессиональный позор, нарушение договора, насмешки
рулевых и подначка штурманских электриков,  а над всем этим -  презрительная
улыбка англичанина.
 Потом  Костровцев сдвинет брови  и  осторожно начнет приводить компас в
меридиан.  Для  этого нужно было только подавить пальцем его  чувствительную
систему -  подавить с  нужной стороны,  с  нужной силой  и  в  нужное время.
Однажды Костровцев это  делал,  и  Снигирь помнил  напряженное выражение его
лица:  компас мог "вывернуться".  Он мог запрокинуться в "следящем кольце" и
начать биться в нем,  как сильный свирепый молодой зверь, жужжа высоким воем
раненного насмерть животного...  Мог заскочить нижний направляющий штифт,  и
тогда  уровни и  ртутные баллистические сосуды будут  сломаны яростной силой
взбесившегося прибора...
 Снигирь стоял над компасом,  быстро соображая.  Ошибка была сделана,  и
скрыть ее было нельзя.  Но можно было исправить последствия этой ошибки.  По
крайней мере, тогда на презрительный взгляд англичанина можно будет ответить
таким же взглядом.
 Снигирь  вытянул над  компасом руки,  сощурив глаза  и  делая  пальцами
странные  движения,   будто  гипнотизер,   усыпляющий  больного.   Это  было
репетицией: "правило штопора" вспоминалось не умом, а пальцами.
 - Пузырек восточного уровня бежит  к  пальцу...  Так...  я  давлю сюда,
картушка пойдет сюда... Значит - наоборот: я сюда, она сюда...
 Все  казалось возможным и  легким,  кроме одного,  преодолеть сантиметр
воздуха  между  пальцем  и  блестящей трубкой уровня.  Казалось,  стоит  его
коснуться - и компас мгновенно "вывернется".
 Палец застыл у  уровня.  Он  дрожал,  как нож в  руке молодого хирурга,
первый  раз  делающего  разрез  живого  человеческого  тела.  Палец  не  мог
преодолеть сантиметр воздуха, пропастью легший между теорией и практикой.
 Секунды летели.  Гирокомпас угрожающе гудел и лгал: штурману, кораблю и
Красному флоту. Англичанин шел к нижнему центральному посту.
 Снигирь  глубоко вздохнул и,  задержав выдох,  вдруг  приложил палец  к
уровню.
 Уровень был как живой.  Он упруго воспротивился и  не двинулся с места.
Зато  картушка побежала вправо -  туда,  куда  она  и  должна была  пойти по
правилу штопора. Снигирь тотчас отнял палец.
 Это было совершенно замечательно.
 Снигирь улыбнулся и  стал дышать свободнее.  Он  пригляделся к  курсу и
вновь  коснулся уровня.  Картушка на  этот  раз  чуть  перевалила цифру  63.
Снигирь коснулся уровня с другой стороны.  Победа сделала его наглым. Теперь
он добивался точности.
 Снигирь выпрямился и  тут  только заметил,  что  пот непрерывной струей
льет по ребрам,  а сердце колотится,  как звонковое реле.  Сам Костровцев не
мог  бы  выполнить этот  смелый  и  опасный  маневр  быстрее  и  аккуратнее.
Гирокомпас был побежден Снигирем окончательно.
 - Что,  Взял?.. На-кось выкуси! - сказал он вслух и показал гирокомпасу
кукиш. Кукиш, конечно же, относился к англичанину.
 - Дурак, - сказал сзади голос Костровцева.
 Снигирь обернулся.  Костровцев стоял у трапа, а за ним тянулась длинная
фигура англичанина.
 - Дурак!  И вредный притом, - повторил Костровцев. Он был серьезен и не
на шутку зол.  -  Геройствуешь?  Чудеса показываешь, да? Грех скрываешь, а о
корабле не думаешь? А если б ты компас вывернул?
 - Не  вывернул бы,  -  сказал  Снигирь,  тоже  рассердившись.  -  Я  же
сообразил сперва, а потом тронул. Не с маху. Мозги тоже есть.
 - Не в мозгах дело,  а в компасе!.. Ты компас мог разгробить, понимаешь
ты, чучело!.. Я десяток лет с компасами вожусь - и то бы задумался.
 - А  я третий год.  Только теперь три года за десять лет идут,  товарищ
милый.  Темпы!  -  отрезал Снигирь победоносно и  взял телефонную трубку.  -
Мостик дай,  -  сказал он с торжеством,  косясь на Костровцева.  -  Старшего
штурмана попросите,  носовая матка...  Товарищ командир, носовой компас врал
на  семь  градусов  из-за  сквозняка...   Приведен  в   меридиан,   работает
исправно... Нет, я тут один был... Сам и привел...
 Потом он замолчал и долго слушал трубку. Лицо его вытягивалось.
 - Есть, товарищ командир, - сказал он упавшим