ясь от шрапнели.
 Схватка была короткой и  страшной.  Враг тянулся за  кинжалом к  поясу.
Колобанов,  придавливая ему руку,  искал оружие.  Граната снова попалась ему
под руку.  Взмахнув ею,  он ударил врага по голове,  как молотком, несколько
раз, пока тело того не ослабло.
 Дрожа от гадливости,  он вытащил у него из-за пояса кинжал и сделал то,
чего  требовала эта  внезапная встреча в  яме.  Потом  он  поднял ветви ели,
высунул  голову  и  осмотрелся не  таясь.  Шрапнель продолжала визжать между
ветвей,  воздух  рвался  с  треском,  обстрел шел  плотно и  беспощадно.  Он
посмотрел на убитого врага, взглянул на сосну, примерился - и полез наверх.
 Между ветвями он нашел логово "кукушки". Здесь висели повешенный на сук
автомат,  обоймы,  мешок с продовольствием, бинокль, фляга - все, что нужно,
чтобы просидеть на  дереве до  смены хотя бы трое суток.  Шрапнель визжала и
свистела в воздухе, и Колобанов в первый раз за все время раскрыл рот.
 - Толково наши бьют,  -  сказал он громко.  -  Где ж им под таким огнем
усидеть...
 И он поудобнее устроился на ветвях,  взял автомат и стал ждать,  вжимая
голову в плечи, когда над лесом с треском рвалась шрапнель.
 Первой его добычей стал тот снайпер,  которого он  видел спускающимся в
укрытие.  Едва кончился обстрел,  тот высунул голову из окопчика, как крыса,
нюхающая воздух.  Колобанов подвел мушку к подбородку,  но передумал. Он дал
ему взобраться по  сосне до половины и  тогда выстрелил в  затылок.  Снайпер
опустил руки и грянулся в снег,  и было похоже,  что его подбила Шрапнельная
пуля.
 Вторую добычу пришлось ждать долго.  Лес был пуст, видимо, тут только и
были эти два снайпера.  Колобанов взял бинокль,  осторожно повернулся и стал
смотреть сквозь ветви назад.  Солнце уже клонилось к закату, когда он увидел
вдалеке фигуру офицера,  вышедшего из-за стволов сосен. Колобанов прицелился
и  выстрелил в голову.  Офицер упал.  Тотчас выскочили еще двое и кинулись к
нему. Они рухнули рядом.
 Подошла темнота,  и можно было уходить.  Но Колобанов остался на сосне,
Он ждал новой смены...
 Она пришла, когда было совсем темно. Солдаты - четверо - шли уверенно и
не остерегаясь. Возле упавшего снайпера они наклонились, переворачивая его и
совещаясь.  Один за другим все четверо упали:  двое на первый труп, третий у
сосны,  куда он отскочил,  четвертый на снегу,  рядом с телом Ситина, смутно
черневшим в белесой темноте.
 Теперь было  ясно,  что  стрельба привлечет врагов.  И  скоро Колобанов
увидел  в  темноте  огоньки,  вспыхивающие там  и  здесь.  На  сосну  повели
правильную осаду.  Пули свистели рядом,  сдирали кору на стволе,  но ни одна
пока не задела Колобанова. Переждав, он бесшумно и ловко спустился в яму.
 Там он приготовил гранату, положил ее рядом с собой и высунул из ветвей
автомат.  Стрельба учащалась.  Люди подходили ближе.  Он искал во тьме,  где
появится смутный силуэт,  но видел только огоньки. Снег падал на него вместе
со срезанными ветвями: вершину сосны обстреливали часто и сильно. Он ждал.
 Потом  стрельба прекратилась -  очевидно,  враги подумали,  что  гнездо
опустело. Послышались громкие голоса. К сосне пошли.
 Колобанов поднял глаза, взглянул на небо. Звезды сияли на нем морозно и
ярко. Он пододвинул гранату и положил ствол автомата на труп бывшего хозяина
гнезда, как на бруствер окопа.
 Но  небо  вновь раскололось,  и  вокруг завизжали осколки:  наши  вновь
начали обстрел леса.  Колобанов подвесил гранату к  поясу,  положив обоймы в
карман,  и,  выставив вперед  автомат,  пополз  к  ельнику,  обходя  врагов,
прижатых к снегу разрывами шрапнели.



    Леонид Сергеевич Соболев.
    Воспитание чувства



 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
 Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
 OCR  SellCheck: Zmiy (zmiy@iox.ru), 20 февраля 2002 года
 ---------------------------------------------------------------------


 Мытье посуды,  как известно,  дело грязное и  надоедливое.  Но в тесном
командирском  буфете  миноносца,   о  котором  идет  речь,   для  этой  цели
существовал некий  сложный  агрегат,  в  корне  менявший дело.  Агрегат этот
занимал собой весь правый угол буфета,  где  сверкал медью паровой самовар -
маленький,  но злой,  вечно фыркающий и обжигающий.  Цинковый его поддон был
загроможден проволочными стеллажами  для  тарелок,  гнездами  для  стаканов,
особой подвесной сеткой для  ножей  и  вилок.  Сложная система медных трубок
соединялась резиновым шлангом с  краном  самовара.  Струи  кипятка сильно  и
равномерно били на  стеллажи,  смывая с  посуды застывший жир,  липкие следы
компота  и   консервированного  молока  (которое  почему-то  любил  комиссар
миноносца).  Сам  же  хозяин  буфета,  командирский вестовой Андрей Кротких,
презрительно предоставив воде  грязную  работу,  уходил  в  крошечную каюту,
гордо именовавшуюся "командирским салоном".  И пока,  в знак окончания обеда
командира и  комиссара,  он  менял там  белую скатерть на  цветную,  автомат
исправно делал свое дело.  Вернувшись, Кротких намыливал узкую щетку и с тем
же  презрительным выражением лица протирал ею  в  стеллажах тарелки,  потом,
смыв шлангом мыльную пену,  закрывал воду и  пар.  В  жарком воздухе тесного
буфета посуда обсыхала сама собой,  и через час сухие диски тарелок сверкали
уже в  гнездах,  оберегающих их от последствий качки.  И только воинственная
сталь ножей и вилок требовала полотенца: во избежание ржавчины.
 Вся эта сложная автоматика была рождена горечью, жившей в сердце Андрея
Кротких,  краснофлотца и комсомольца.  Грязную посуду он ненавидел как некий
символ незадавшейся жизни.  В самом деле, его товарищи по призыву готовились
стоять у  клапанов в машине,  стрелять из орудий,  вертеть штурвалы.  Ему же
выпала на  долю странная боевая часть:  посуда.  Причиной тому было то,  что
Кротких,  выросший в далеком колхозе на Алтае,  по своим личным соображениям
простился с  учебниками еще  в  четвертом классе  и  поэтому при  отборе  во
флотские школы специалистов остался не у дел.
 Правда,  по  боевой  тревоге  Андрей  Кротких был  подносчиком снарядов
зенитного автомата номер два.  Но  вся  его боевая работа была ничтожна:  он
вынимал  из  ящика  острожалые снаряды (которые больше  походили на  патроны
гигантской винтовки) и укладывал их на подстеленный возле орудия мат. В дугу
обоймы,  торчащую  из  автомата,  их  вставлял  уже  другой  краснофлотец  -
заряжающий Пинохин,  и  оставалось только  с  завистью  смотреть на  него  и
запоздало  проклинать  опрометчивый поступок  юности.  В  первом  же  бою  с
пикировщиками Кротких с  горечью понял,  что  на  таком  боевом посту Героем
Советского  Союза,  пожалуй,  не  станешь  и  что  комсомольской организации
колхоза "Заря Алтая" гордиться им после войны, видимо, не придется.
 Орудие  номер,  два  и  подсказало ему  буфетную автоматику.  Перемывая
однажды посуду,  Кротких неожиданно для себя подумал,  что тарелки тоже ведь
можно расставить на ребра,  вроде как в обойме. Тогда не придется по очереди
подносить каждую под струю воды,  обжигая при этом руки,  а наоборот - можно
будет  обдавать крутым кипятком сразу  все.  Он  перепортил массу проволоки,
пока не  добился того,  что  смутно мерещилось ему  в  мыслях и  что,  как с
огорчением узнал  он  после,  было  давным-давно  выдумано  и  применялось в
больших  столовых  и   ресторанах.   Это   сообщил  ему  военком  миноносца,
батальонный комиссар Филатов в  первый же вечер,  когда,  заглянув в буфет в
поисках чая, он увидел "автоматику", построенную Кротких.
 Однако огорчение это неожиданно обернулось удачно: военком разговорился
с ним,  и Кротких вылил ему всю свою душу,  смешав в кучу и посуду,  и "Зарю
Алтая",  и  мечты  о  Герое  Советского Союза,  и  неведомую  комиссару  Олю
Чебыкину,  которой никак не напишешь письма о войне, где он моет посуду, тем
более что и  слова-то вылазят на бумагу туго и  даже самому невозможно потом
прочесть свои же каракули...
 Военком слушал его, чуть улыбаясь, всматриваясь в блестящие смекалистые
глаза и любопытно разглядывая его лицо - широкое и скуластое лицо сибиряка с
чистой и ровной кожей.  Улыбался он же потому,  что вспоминал, как когда-то,
придя  комсомольцем  на  флот,   он  так  же  страдал  душой,  попав  вместо
грезившегося  боевого   поста   на   скучную   и   грязную   очистку   трюма
восстанавливаемого линкора,  как  мучился  он  над  первым  своим  письмом к
друзьям и  как  беспощадно врал  в  нем,  описывая дальние походы,  штормы и
собственные  ленточки,  развевающиеся на  мостике  (не  иначе  как  рядом  с
командиром).  Молодость,  далекая и  невозвратимая,  дохнула на него из этих
блестящих глаз,  и он всей душой понял, что Оле Чебыкиной о посуде, и точно,
не напишешь:  она,  конечно, была такая же насмешливая, верткая и опасная на
язык, какой была когда-то Валя с текстильной фабрики родного городка.
 И он с таким живым интересом стал расспрашивать Кротких о "Заре Алтая",
об Оле, о том, как же так вышло у него со школой, что тому показалось, будто
перед ним не пожилой человек,  пришедший на корабль из запаса, и не комиссар
миноносца,  а годок-комсомолец, которому обязательно нужно выложить все, что
волнует душу.  И  глаза  комиссара,  внимательные и  дружеские,  подгоняли и
подгоняли слова,  и,  если бы в салоне не появился политрук Козлов, разговор
долго бы не закончился.  Военком поставил стакан и  стал опять таким,  каким
его привык видеть Кротких: сдержанным и немного суковатым.
 - Кстати пришли,  товарищ политрук,  -  сказал он  обычным своим тоном,
негромко и раздельно. - Значит, так вы порешили: раз война - люди сами расти
будут.  Ни учить не надо,  ни воспитывать...  Война,  как говорится, рождает
героев. Самосильно. Так, что ли?
 - Непонятно,  товарищ батальонный комиссар,  - ответил Козлов, угадывая
неприятность.
 - Чего  же  тут  непонятного?  Спасибо,  товарищ Кротких,  можете  быть
свободны...
 Кротких быстро  прибрал стакан и  банку  с  молоком (чтобы комиссару не
пришло в  голову угощать им Козлова),  но,  выйдя,  задержался с той стороны
двери:  речь,  видимо,  шла  о  нем.  Комиссар поинтересовался,  известно ли
политруку,  что у краснофлотца Андрея Кротких слабовато с общим образованием
и  что  ходу  ему  дальше  нет?  Он  спросил еще,  неужели на  миноносце нет
комсомольцев-вузовцев, и сам назвал химиста Сакова, студента педагогического
института.  Козлов ответил,  что Саков -  активист и что он так перегружен и
Боевым листком,  и комсомольским бюро,  и докладами, что времени у него нет.
Комиссар рассердился.  Это Кротких понял по  внезапно наступившему молчанию:
когда комиссар сердился,  он обычно замолкал и  медленно скручивал папиросу,
посматривая на собеседника и  тотчас отворачиваясь -  как бы выжидая,  когда
уляжется гнев.  Молчание затянулось.  Потом зажигалка щелкнула,  и  комиссар
негромко сказал:
 - Это  у  вас  нет  времени подумать,  товарищ политрук.  Почему все на
Сакова навалили?  Людей у вас,  что ли,  нет?.. Не видите вы их, как и этого
паренька не увидали. Наладьте ему занятия да зайдите в буфет: поглядите, что
у него в голове...
 С этого вечера перед Андреем Кротких раскрылись перспективы.  Война шла
своим чередом:  были бои,  штормы,  походы,  ночные стрельбы и дневные атаки
пикировщиков,  зенитный автомат  жадно  втягивал снаряды  в  ненасытную свою
дугу,  Кротких подтаскивал их  на  мат и  мыл посуду,  но  все это приобрело
будущее:  перед  ним  стояла весна,  когда  он  пойдет в  Школу  оружия.  Он
наловчился не терять и минуты времени.  Регулируя свой буфетный автомат,  он
держал в  другой руке  грамматику.  Драя  медяшку в  салоне,  умножал в  уме
тридцать шесть на сорок восемь.  Дежуря у  снарядов по готовности номер два,
решал  в  блокноте  задачи.  Блокнот  был  дан  комиссаром.  Все  было  дано
комиссаром - блокнот, учеба и будущее.
 И  в  девятнадцатилетнее сердце  Андрея  Кротких плотно и  верно  вошла
любовь к этому пожилому спокойному человеку.
 Он радовался,  когда видел комиссара веселым, когда тот шутил на палубе
или в салопе за обедом.  Он мрачнел, видя, что комиссар устал и озабочен. Он
ненавидел  тех,  кто  доводил  комиссара до  молчания  и  медленной возни  с
папиросой.  Тогда бешенство подымалось в  нем горячей волной,  и однажды оно
вылилось поступком, от которого комиссар замолчал и закрутил папиросу.
 Была тревожная походная ночь.  Черное морс сияло под холодной луной, и,
хотя ветер был слабый и миноносец не качало,  на палубе была жестокая стужа.
Корабль шел недалеко от врага,  и  каждую секунду пустое обширное небо могло
обрушить на него бомбы: на лунной дороге миноносец был отчетливо виден. Весь
зенитный расчет проводил ночь у орудий.
 Комиссар сошел с  мостика и  обходил палубу.  Видимо,  он и сам промерз
порядочно:  подойдя на корму к автомату номер два,  он вдруг раскинул руки и
начал делать гимнастику.
 - И вам советую, - сказал он. - Кровь разгоняет.
 Кротких подошел к  нему и  попросился вниз:  он согреет чаю и  принесет
командиру и комиссару на мостик. Филатов улыбнулся.
 - Спасибо,  Андрюша,  -  сказал он,  называя его так, как звал в долгих
неофициальных разговорах. - Спасибо, дорогой. Не до чая... И потом - всех не
согреешь, они тоже промерзли...
 Он повернулся к  орудию и стал шутить,  привычно проверяя взглядом,  на
месте  ли  весь  расчет.  В  велосипедных  седлах,  откинувшись  навзничь  и
всматриваясь в  смутное сияние лунного неба,  лежали наводчики.  Установщики
прицелов сидели на корточках спиной к  ветру,  готовые вскочить и  завертеть
свои  штурвальчики,  командир орудия  старшина первой статьи Гущев  стоял  в
телефонном шлеме, весь опутанный шлангами, как водолаз. Орудие было готово к
мгновенной стрельбе.
 Но комиссар вдруг перестал шутить и нахмурился.
 - А где заряжающий? В чем дело, старшина?
 Гущев доложил, что Пинохин отпущен им оправиться, и вполголоса приказал
Кротких найти Пинохина в гальюне и сказать ему, чтоб не рассиживался.
 В гальюне Пинохина не оказалось. Кротких нашел его там, где подозревал:
в кубрике.  Пристроившись на рундуке у самого колокола громкого боя, Пинохин
спал, очевидно решив, что в случае тревоги успеет выскочить к орудию.
 Кротких смотрел на него,  и ярость вскипала в его сердце.  Он вспомнил,
как грелся физкультурой комиссар, как отказался он от стакана чаю, как стоит
он  сейчас  там,  на  холоду,  молчит  и  ждет,  -  и  вдруг,  стиснув зубы,
размахнулся и ударил Пинохина...
 Разбор  всего  этого  происходил в  салоне после  выполнения миноносцем
задания.  Комиссар молчал  и  крутил  папиросу.  Крутил  из-за  него,  из-за
Кротких, - и это было невыносимо. Жизнь казалась конченой: теперь никогда не
скажет  ему  комиссар  ласково  "Андрюша",   никогда  не   спросит,   где  в
аккумуляторе плюс и где минус,  никогда не улыбнется и не назовет "студентом
боевого факультета"...  Слезы подступали к глазам,  видимо,  комиссар понял,
что  они  готовы  брызнуть  из-под  опущенных век.  Он  отложил  папиросу  и
заговорил.
 Слова  его   были  медленны  и   казались  жестокими.   Филатов  как-то
удивительно все повернул.  Он начал с  того,  что,  будь на его месте другой
комиссар,  Кротких не так близко к  сердцу принял бы поведение Пинохина.  Он
сказал,  что давно видит,  как преданно и верно относится к нему Кротких, но
что все это не  очень правильно.  Оказалось,  он заметил однажды ночью,  как
Кротких вошел к  нему на  цыпочках,  прикрыл иллюминатор,  поправил одеяло и
долго смотрел, улыбаясь, как он спит (тут Кротких покраснел, ибо так было не
однажды),  и назвал это мальчишеством, никак не подходящим для краснофлотца.
Если бы  Кротких ударил Пинохина потому,  что  тот оставил свой боевой пост,
навредил этим всему кораблю и,  по существу, изменил родине, то это комиссар
мог бы  еще как-то  понять.  Но ведь Кротких полез в  драку совсем по другим
причинам и причины эти высказал сам,  крича,  что у него,  мол, за комиссара
сердце горит,  такой,  мол,  человек на палубе мерзнет, а эта гадюка в тепле
припухает...
 Филатов говорил резко,  и Кротких мучился.  Комиссар, наверное, заметил
это, потому что закурил наконец папиросу, и Кротких, изучивший его привычки,
понял,  что он  больше не  сердится.  Но  Филатов выдохнул дым и  неожиданно
закончил:
 - Взыскание -  само собой. По комсомолу, надо полагать, тоже вздраят...
А вас придется перевести.
 У Кротких поплыло в глазах.
 - Товарищ батальонный комиссар, мне на другом корабле не жить, - сказал
он глухо. И голос комиссара вдруг потеплел:
 - Да  я  не собираюсь вас с  миноносца списывать.  Где вы такого Сакова
найдете,   этак  вся   учеба  у   вас   пропадет...   Перейдете  вестовым  в
кают-компанию.  Автоматику свою в тот буфет заберете, пригодится... Так, что
ли?
 И  хотя Кротких внутренне считал,  что совсем не  так,  что комиссар не
понял его любви и  преданности и что вся жизнь теперь потускнела и уходить в
кают-компанию просто тяжело, - он все-таки вытянулся и ответил:
 - Точно, товарищ батальонный комиссар.
 Это было настоящим горем.  Кроме того,  Кротких не предполагал,  что на
свете,  помимо  любви,  существует еще  и  ревность.  Он  впервые познал это
горькое и обидное чувство. Другой заботится теперь о комиссаре, другой, а не
он,  слышит его шутки за  обедом,  с  другим,  а  не с  ним,  ведет комиссар
душевный вечерний разговор, прихлебывая чай с консервированным молоком. И уж
конечно,  новый  вестовой не  догадается припрятывать молоко от  гостей,  не
сумеет накормить комиссара в шторм...
 В  этом своем горе,  ревности и  раскаянье Кротких повзрослел.  Он стал
сдержаннее,  серьезнее и, невольно подражая Филатову, выдерживал паузу, если
гнев  или  обида  требовали немедленного поступка.  Крутить папиросу ему  не
приходилось -  не  везде закуришь.  Поэтому он  приучил себя в  этих случаях
шевелить по очереди всеми пальцами (что удобно было делать,  даже держа руки
по швам).
 Филатова он  видел  теперь  много  реже,  чем  раньше:  на  официальных
собраниях,  иногда -  в кают-компании или в кубрике, когда комиссар приходил
туда для беседы.  На палубе он старался пристать к кучке людей,  обступивших
комиссара, но Филатов говорил с ним, как со всеми, и в глазах его ни разу не
мелькнуло то  ласковое тепло  и  живое  любопытство,  к  которым так  привык
Кротких и которых ему так теперь недоставало. И постепенно Филатов, родной и
близкий  человек,  заменялся  в  его  представлении Филатовым  -  комиссаром
корабля.  Но странное дело:  именно теперь Филатов окончательно вошел в  его
сердце.
 Это была не  та  мальчишеская,  смешная и  трогательная,  но глуповатая
любовь, которой он горел прежде. Теперь это была новая, глубокая - военная -
любовь.
 Черное море показало свой грозный нрав:  миноносец нырял в  волне,  как
подводная лодка,  и  вся палуба была в  ледяной воде и  в  мокром льду,  а в
кубриках днем  и  ночью ждал горячий кофе,  глоток вина и  сухие валенки,  и
вахту наверху сменяли через час  -  и  Кротких понимал,  что  это подсказано
комиссаром.  На маленькой базе,  куда зашли ремонтироваться после шторма,  к
трапу подъехала подвода,  где  лежали восемь барашков,  зелень,  две гитары,
мандарины и  капуста.  И  люди  в  косматых шапках  ломаным  русским  языком
спросили,  как  передать этот маленький подарок храбрым морякам,  о  которых
рассказывал вчера  в  колхозе комиссар.  В  каждом большом и  малом  событии
корабельной жизни,  в  разговорах с  другими,  в  бою  и  в  шторме -  везде
чувствовал Кротких комиссара, его мысль, его волю, его заботу.
 В один из тех смутных дней странной южной зимы,  когда солнце греет,  а
ветер холоден,  все на миноносце с утра ходили молчаливыми и хмурыми:  дошло
известие,  что  немцы  взяли  Ростов-на-Дону.  Мысли,  тяжелые и  тревожные,
уходили на Кавказ,  к  нефти,  к  прерванной линии железной дороги.  Люди не
разговаривали друг с  другом,  дело в