шь, но и правды при  таком  окружении  не  добьешься.  На  такой  почве
возможна лишь склока - утомительная, тягучая, бесперспективная.
   Но здесь опять, как тысячный раз в  его  жизни,  совершился  мыслительный
кульбит, - переменилось настроение от  серьезного  к  шутейному,  восприятие
перешло от важного к малозначительному. Сергеев вдруг вспомнил  студенческие
годы,  сдачу  экзаменов  по  нормальной  анатомии  на  втором  курсе,  когда
случаются самые невероятные истории.
   Профессору отвечала Маша Иванова - крупная и миловидная девушка, с вольно
дышащими, объемными формами, - она преуспевала в легкой атлетике, занималась
толканием ядра и метанием диска. Старик-профессор задал простенький  вопрос,
известный даже в качестве студенческой байки каждому экзаменуемому.
   Но у Маши, явно, от волнения случился ступор. Видимо, метр  не  собирался
осуществлять тотальную экзекуцию (о мышцах и костях она  отвечала  блестяще,
путалась только в мозговых структурах).  Скорее  от  скуки  профессор  решил
пошалить и проверить  Машу  на  сообразительность.  Для  того  он  и  выбрал
разговор о загадочных явлениях: "Коллега,  сообщите  нам,  какой  орган  при
возбуждении увеличивается в два и более раза"?
   Маша потупила взгляд, смутилась, и надолго замолчала: яркие красные пятна
гуляли по ее лицу, как неуправляемые проститутки по Невскому проспекту.
   Рафинированный интеллигент повторил вопрос. Маша напыжилась, хихикнула  и
отвела взгляд. Понимая, что беседа в такой форме может  длиться  бесконечно,
профессор пришел на помощь ослабевшей спортсменке: "Коллега, запомните,  что
при хроническом раздражении печень  способна  увеличиваться  до  невероятных
размеров; а вот тот  самый  "хихис",  об  опыте  общения  с  которым  вы  не
решаетесь нам  поведать,  увеличивается  только  в  полтора  раза.  Конечно,
встречаются и отклонения от нормы, - но это уж, кому как повезет"!
   Наблюдая сейчас руки величественной Елены Владимировны, Сергеев  мысленно
представлял, как удобно в них могла  бы  разместиться  гордость  свергнутого
пролетариата -  "Серп  и  Молот".  Но  доверить  свой  "хихис"  таким  рукам
интеллигентный человек, к тому же врач, доктор медицинских наук, безусловно,
не решился бы.
   Остается загадкой: какие ощущения переживают муж и любовники,  попадающие
в страстные объятия этой секс-бомбы?
   Сергеев знал, что мощная крокодилиха-мать весьма  аккуратно  переносит  в
пасти с берега до воды вылупившихся из яиц собственных детенышей. Порой,  ей
приходится  помогать  выбраться  на  волю  несмышленышам  и  она   осторожно
надкусывает нежную яичную скорлупу, не повредив при этом младенца.
   Трудно  поверить,  что  темперамент  женщины  столь  управляем  в  минуты
экстаза.  Во  всяком  случае,  сейчас,  во   время   разговора   с   важными
администраторами, Сергеев ощущал приближение чего-то близкого  к  состоянию,
когда   известный   атрибут   мужской   гордости   безжалостно    зажимается
закрывающейся дверью. Он невольно обернулся  и  бросил  взгляд  опасения  на
входную дверь кабинета главного врача.
   Сергеев решил выжать исповедь Эрбека и Записухиной по полной программе. В
течение прошедших двадцати минут он еще  не  проронил  ни  одного  слова,  а
только отслеживал глазами поведение администраторов-вивисекторов.
   Неприкрытая сатира светилась во взгляде,  он  не  мог,  да  и  не  хотел,
скрывать своего отношения к новоиспеченным клоунам, его  губы  подергивались
молниеносной усмешкой, - главного врача и начмеда  это  пугало  больше,  чем
открытый бой.
   - Нам бы  хотелось  все  же  услышать  ваше  мнение,  доктор  Сергеев,  -
вымолвила с  напряжением  Елена  Владимировна.  -  Вы  профессор,  известный
специалист в области инфектологии, а потому, наверняка,  имеете  собственное
мнение?
   Наконец, Сергеев решил поднять завесу молчания:
   -  Почему,  уважаемая  Елена  Владимировна,  надо  предполагать,  что   я
придерживаюсь иного мнения? Озвученная вами версия,  полагаю,  имеет  веские
доказательства, - надеюсь, что собраны письменные заключения у  кафедральных
тузов, присутствовавших на патологоанатомическом вскрытие? -  Однако,  столь
убедительную  позицию  могут  попытаться  разрушить  как  раз  те,  от  кого
нападения больница не ждет, - от  родителей.  Тогда  не  известно,  как  все
сложится, - суды теперь работают яростно, с напором  и,  кажется,  принимают
справедливые решения.
   Вновь  нависла  тишина,  возникло   некоторое   замешательство.   Опытные
администраторы почему-то решили, что Сергеев начинает  своеобразный  шантаж,
приоткрывает  свою  выигрышную  масть  -  реализует  задуманную  комбинацию.
Понятно, что если он вооружит родителей  умершего  мальчика  и  их  адвоката
необходимыми сведениями, подскажет кого необходимо вызвать в суд в  качестве
независимых и неподкупных экспертов, то возможны большие неприятности.
   Настало время для молниеносного отступления и принесения "подарков" этому
хитрецу. Они не способны осознать искренность  простенькой  формулы  мудреца
Ивана Бунина - "Обижаются и мстят только лакеи".
   В действительности, Сергеев не собирался никого  шантажировать,  ни  даже
блефовать. Он просто  высказал  искреннее  предположение,  вполне  реальное,
способное выжать из больницы определенную материальную компенсацию. О  таком
варианте событий обязаны подумать те, кто собирался так легко спрятать концы
в воду.
   Другая задача выглядела еще более наивной, -  он  пытался  прозондировать
перспективы кадровых перестановок. Но, естественно, такие сведения никто  не
собирался ему сообщать, даже при массированном нажиме.
   Представители обеих сторон молчали, - каждый  думал  о  своем,  взвешивал
реальные козыри. Знаменитого "момента истины"  не  наступало.  Сергееву  уже
страшно надоела ситуация "бури в чашке молока".
   Его ждал Чистяков, у него другие задачи, иные ставки  в  этой  жизни.  Не
задумываясь над  политесом,  Сергеев  резким  броском  вырвался  из  объятий
мягкого кресла и двинулся к двери, на ходу бросив: "Подумаю до завтра, тогда
и дам окончательный ответ"…

2.5

   В помещениях морга разлеглись  тишина  и  таинственный  мрак.  Сергеев  с
трудом различил согбенную фигуру Чистякова, - она почему-то вызвала  у  него
жалость, которая всегда сопровождает отношения врача и серьезного больного.
   - Миша, - окликнул он друга,  -  ты  почему  сидишь  в  потьмах  с  видом
отчаянной неприкаянности?
   Чистяков  поднял  голову  и  почти  не  размыкая  губ,  словно  сдерживая
судорогу, вымолвил:
   - Загляни в секционную, только сейчас привезли труп Ивановой Ларисы.
   Сергеев, еще не отдавая  полный  отчет  услышанному,  приоткрыл  дверь  в
смежную комнату: на столе под серой  простыней  лежала  глыба.  Он  отдернул
простыню. Бывшая коллега, Лариса -  хирург-стоматолог,  всей  своей  массой,
составляющей  не  менее  ста  тридцати  килограммов,  прочно   улеглась   на
секционном столе. На шее виднелась странгуляционная борозда, лицо синюшное с
мелкоточечными петехиями. Сергеев обернулся к Чистякову:
   - Подробности знаешь?
   - Повесилась у себя дома, зацепив веревку за ту же  трубу  в  ванной,  за
которую цеплял ее лет десять тому назад ее дед.
   - Лариса как бы унаследовала способ и желание ухода  из  жизни,  -  закон
парных случаев в действии!  -  отвечал  ему  Михаил  Романович.  -  Оставила
записку с одним только словом - "Простите!". У  кого  просила  прощения?  за
что? - не известно.
   Сергеев помнил эту  огромную,  толстущую  женщину,  тяжело  отдувающуюся,
когда  она  являлась  к  ним  в  отделение  по  вызову,   чтобы   санировать
инфекционным больным хронические  очаги  сопутствующей  инфекции.  Была  она
молчалива и крайне неразговорчива. Известно, что детство провела в  детдоме,
куда сдала ее  мать,  не  пожелавшая  заниматься  воспитанием  единственного
ребенка. Отца своего она не знала. Из детдома Лариса вернулась жить к  деду,
закончила стоматологический факультет, была неплохим специалистом.
   Что могло подвигнуть эту внешне уравновешенную женщину к самоубийству?  -
оставалось загадкой. Наследственность, диктующая  особый  вид  ларвированной
шизофрении, или  ворвавшиеся  в  ее  жизнь  непривычные  события  определили
трагический исход?
   "Опять  треклятая  интрига"!  -  подумал  Сергеев.  Он  не  стал   ничего
комментировать и обсуждать с Чистяковым.
   Практически без экспозиции, без предисловия Сергеев включил верхний  свет
в первом кабинете и попросил Мишу снять обувь, носки, закатать штанины:  ему
необходимо было осмотреть кожные покровы голеней обеих ног. Михаил Романович
поморщился, но выполнил просьбу.
   Картина осмотра говорила сама за себя, Сергеев словно выстрелил:
   - Миша, смотри и помни, - это все называется  саркома  Капоши.  Массивные
поражения шеи и волосистой части головы, паховой области  явными  грибковыми
элементами любого серьезного инфекциониста заставят  поставить  только  один
диагноз - развернутый иммунодефицит.
   - Конечно, он вторичный и, скорее всего, свалился на тебя не случайно,  а
как наказание за греховные поиски. Истинный творец  событий  мне,  думается,
известен. Его за такие  шалости  давно  пора  было  задушить  как  последнюю
гадину. Но речь сейчас не о том.
   Сергеев не успел закончить речь, как  из  темноты,  из  дальней  комнаты,
вырвалась Муза. Она, оказывается, не ушла, а  притаилась  в  гистологической
лаборатории. Эта  лучезарная  стерва,  ночная  летучая  мышь,  все  то,  что
касалось ее интересов, чувствовала на дальней дистанции.
   Миша входил в сферу ее интересов на столько основательно, что  пропустить
информацию о нем она не могла, даже под страхом  расстрела.  Муза,  конечно,
все слышала. Она сверлила взглядом обоих врачей, по  щекам  текли  слезы,  а
губы шептали что-то несвязанное.
   Миша сделал беспокойное движение рукой, но быстро завял  и  повесил  нос.
Муза же еще только набирала обороты. Сергеев собирался докопаться до истины,
но  при  таком   стечении   обстоятельств   вести   дальше   анамнестическое
расследование было просто немыслимо, - сперва нужно  выгнать  Музу.  Мужские
разговоры не терпят  свидетелей-женщин.  Для  начала  пришлось  пожертвовать
деликатностью:
   - Муза, мать твою так! - молвил с вполне натуральной  злобой  Сергеев.  -
Почему ты считаешь возможным совать нос во все дыры? Сколько  можно  терпеть
твои шпионские  вылазки?  -  Убирайся  к  чертовой  матери  и  дай  спокойно
поговорить доктору с пациентом!
   Муза словно и не слышала напряженной речи Сергеева. Она, размазывая слезы
и ресничную краску по сморщенной рожице, крутилась вокруг Мишки, - то хватая
его за рукав халата, то пытаясь оглаживать грешную голову.
   Ему, естественно,  было  все  это  неприятно,  но  он  крепился,  видимо,
осознавая свою виновность. Сергеев  понял,  что  Муза  просто  невменяема  и
оставить мужчин в покое не соблаговолит ни при каких уговорах, тем более при
окрике.
   Он поднял Мишу за руку, выставил  в  смежную  с  кабинетом  секционную  и
закрыл ключом дверь изнутри. Муза колотилась  снаружи,  жалобно  повизгивая.
Простая мысль, как огромная телега,  вперлась  в  сознание  Сергеева:  Муза,
конечно, обо всем догадывалась раньше, давно сама поставила  точный  диагноз
заболевания своего возлюбленного.
   Она, без сомнения, уже прочитала массу специальной литературы,  -  тем  и
объясняется ее своеобразная  реакция  на  Мишу,  вырывавшаяся  из-под  спуда
женской терпимости, привязанности, преданности.
   Вопрос был ясен, "исперчен", если хотите, - "любовная лодка  разбилась  о
быт!"  -  вспомнил  Сергеев  слова  Володи  Маяковского.  Что-то  близкое  в
страданиях, смежное в настроениях забрезжило  в  жизненных  параллелях  двух
вполне независимых персон.
   Уединившись   в   секционной,   врач   и   пациент   занялись   серьезным
диагностическим  исследованием:  Мише  пришлось   обнажиться   и   полностью
продемонстрировать  все  накопившиеся  патологические   симптомы.   Динамика
отмечалась  удручающая,  но  продолжать  сетовать  на  позднее  обращение  к
специалисту было бесполезно, - оба  понимали,  что  случай  некурабельный  и
скорость обращения роли никакой, практически, не играла.
   Занимала обоих  заурядная  организационная  проблема:  необходимо  срочно
ложиться  в  инфекционное  отделение  и  проводить   подробные   специальные
исследования. Но оба понимали, что реакция  сослуживцев  будет  однозначной,
ибо такие сведения быстрее молнии распространятся по больнице.
   Чистяков будет  меченным,  причем,  поганой  яркой  краской,  которую  не
отмоешь  никогда.  Скоро  поползут  слухи,  -  яркие,  скабрезные,  обидные,
возможно,  несправедливые.  Сергеев  после  длительного  размышления   вынес
единственно верный приговор:
   - Миша, надо послать все условности в ректальную  магистраль  и  заняться
серьезным  обследованием,   затем   -   массированным   лечением.   Ситуация
осложняется лишь тем, что наши административные суки решили сослать  меня  в
дальние края, дабы я не мешал им устраивать какие-то темные делишки.
   - Однако, пока суть да  дело,  -  пока  будет  идти  рутинное,  непростое
обследование, - я тебе, собственно, и не нужен. Мы попросим Илью Бирмана,  -
толкового врача и порядочного мужика, - провести эту  стадию.  А  к  моменту
получения всех необходимых сведений, я уже закончу отбывание ссылки.
   - Музу поставим на стремя, - пусть звонит сразу же, безотлагательно, если
будет меняться обстановка.
   На том и порешили. Отомкнули  двери  и  вышли  на  волю.  Муза  перестала
скулить  и  только  глазами  верной,  но   побитой,   собаки,   зыркала   на
новоиспеченного страдальца. Мишка потрепал ее  по  холке,  а  она  прижалась
щекой к его руке:
   - Девочка моя, у тебя есть выбор: либо ты плюешь на все четыре стороны  и
срочно забываешь меня;  либо  ты  взваливаешь  на  себя  тягчайшие  муки,  -
сопровождение живого трупа до крематория.
   Муза взвилась, как  ошпаренная.  В  другой  день  она,  без  промедления,
залепила бы Мишке пощечину, но сейчас только прорычала и насупилась.
   - Можно считать, что выбор  сделан.  Я  начинаю  осознавать  преимущества
больного человека, - попробовал Чистяков  спрятать  переживания  за  корявые
шутки.
   Он помог надеть  ей  пальто,  тщательно  укутался  сам,  -  его,  видимо,
знобило.  Сергеев  отметил  и  этот  симптом   постоянной   интоксикации   -
свидетельство далеко зашедшего иммуннодефицита.
   Через небольшое время  (подождали  пока  Сергеев  сходит  в  отделение  и
переоденется) компания  шагом  похоронной  процессии  вышла  из  больницы  и
двинулась к трамвайной остановке вдоль набережной,  затем,  через  маленький
мостик. Погода в  Санкт-Петербурге,  как  всегда,  была  отвратительной.  Но
"сладкая парочка" (Чистяков и Муза) не замечала дождя с мелким снегом.
   Они тихо ворковали о чем-то своем, не ведомом и не понятном никому,  даже
Сергееву  -  закадычному  другу.  Их  объединило  горе  -   новая   интрига,
безостановочно ведущая к смерти.
   Они незаметно переселялись в неведомый окружающим мир, -  мир  общения  с
неизлечимой, трагической болезнью, медленным умиранием  и  присутствием  при
этом только вдвоем. Муза осознанно взваливала на себя тяжеленную ношу  ухода
за тяжелобольным, не имеющим никаких перспектив на выздоровление. Дело  это,
конечно, уже решенное.
   Трудно понять женское сердце, в котором от горя  не  остается  места  для
любых других переживаний, кроме  одного  -  совместного  отпевания  уходящей
жизни. Только один из любовников - Чистяков  -  готовился  к  безвозвратному
уходу из жизни. А Муза  -  по  сути,  его  верная  гражданская  жена,  давно
получившая благословение на брак на небесах, от Всевышнего, - имела грустную
перспективу: услышать последний вздох любимого человека и закрыть ему глаза.
   "Итак, послушайте меня, мужи мудрые! Не может быть у Бога не правды или у
Вседержителя не правосудие. Ибо Он по делам человека поступает с  ним  и  по
путям мужа воздает ему" (Кн. Иова 34: 10-11).

2.6

   Сергеев добирался до дома сравнительно быстро, - в любую погоду он  ходил
с работы пешком, погружаясь в занятные размышления, стержнем  которых  была,
прежде всего, работа (состояние пациентов), но и  размышления  философского,
исторического    плана    занимали    его     пытливый,     выдрессированный
профессиональными занятиями, наукой ум.
   Такого рода размышлизмы (он сам так называл свои интеллектуальные изыски)
приводили его порой к поразительным выводам,  стоящим  дорогого.  Интересные
мысли  накапливались  в  сокровенных  уголках  памяти  и  в  нужный   момент
складывались в очередную научную статью или монографию. Последнее  время  он
все больше и больше смещался в сторону  художественной  образности  в  своих
работах, считая, что такой подход только обогащает научную литературу свежим
взглядом, рациональными и иррациональными подходами и выводами.  За  рубежом
давно применяли,  так  называемый,  "французский  стиль",  описания  научных
работ. В  том  заключалось  и  особое  уважительное  отношение  к  читателю,
требующему полного удовлетворения давно возросших не только  научных,  но  и
эстетических запросов.
   Сергеев жил в  центре  Санкт-Петербурга,  а  это  ко  многому  обязывало.
Собственно, настоящая душа города  только  здесь  и  витала:  каждое  здание
дышало тайнами архитектуры столицы, в которой сосредоточился гений былых  ее
творцов, особая эстетика - носительница мировых эталонов культуры.
   Сергеев жил в окружении мифов о  городе.  Эта  его  часть  была  насыщена
осколками творческой души талантливых писателей многих поколений:  Александр
Пушкин, Адам Мицкевич, Михаил Лермонтов, Федор Достоевский, Александр  Блок,
Александр Грин, Владимир Набоков, - такой  компании  уже  достаточно,  чтобы
заразиться огнем творчества,  превратиться,  если  не  в  литератора,  то  в
неотступного графомана.
   Стоит ли  перечислять  всех  остальных,  -  тех,  кто  насытил  атмосферу
Петербурга неповторимым  колоритом  светлой  мысли,  изящным  художественным
словом, элегантным сюжетом. Они  расплодили  и  выпустили  на  улицы  города
табуны загадочных литературных героев,  так  прочно  смешавшихся  с  обычным
населением, что не возможно разделить выдумку, фантазию и  реальность.  Даже
ленивый может протянуть руку и изловить Пегаса,  -  не  хочешь,  а  напишешь
что-либо о своей и чужой жизни, маститые писатели помогут.
   Но к парадной эстетике нужно добавить еще и криминальный  шарм,  например
проституцию,  очаги  которой  словно  мягкой,  но  властной  рукой   издавна
придушивали тот район Петербурга, в котором сейчас проживал  Сергеев.  Такие
явления не могут  не  оставлять  человеческую  душу  и  тело  в  покое,  без
последствий.
   Россия до переворота не дичилась проституции - тайной и явной. Но  с  ней
пытались вести борьбу гуманными методами. Сергеев хорошо помнил историю, так
называемых,  социальных  болезней.  В  1843  году  утвержден   Петербургский
врачебно-полицейский комитет для надзора за  проституцией.  В  1868  году  в
Санкт-Петербурге насчитывалось 145 домов терпимости и  16  тайных  притонов.
Под врачебным надзором находилось 2081 проституток. Славились публичные дома
у Сенной площади,  на  Гороховой  улице,  в  Щербаковом  переулке,  в  домах
Дероберти,  Лермонтова,  Вяземского.  Для  избранных   имелись   специальные
зеркальные спальни с кроватью в центре - стоимость  ночи  25  рублей.  Можно
"прикупить" и проститутку-мужчину - либо в качестве  постельного  "гайдука",
либо как гомосексуального партнера.  Но  все  же  гомосексуализм  был  более
редким явлением на Руси, чем за границей.
   Значительный   всплеск   проституции   зафиксирован   в    первые    годы
рабоче-крестьянской власти. Бытовал  потрясающий  лозунг:  "Охрана  здоровья
трудящихся - дело самих трудящихся". Под такой  лозунг  карающие  органы  не
гнушались и расстрелами проституток;  с  особым  восхищением  приводились  в
исполнение