рженно трудятся, честно  отрабатывая  хлеб  с  маслом,
сплетничая, конфликтуя и попусту истощая здоровье.
   Рутина всех уродует, но  остаются  и  такие  экземпляры,  которые  сумели
выстоять и сохранить свой  человеческий  облик,  женскую  привлекательность.
Сколько раз Сергеев, пока выработал иммунитет, ощущал энергетические разряды
по всему телу и в специфических зонах при встрече с изучающим взглядом  иной
эльзасской  блондинки  с  надежной  анатомией  и  безупречной   физиологией.
Невольно  унесешься  мыслями  в  далекие  земли,  где   проживают   люди   с
очаровательным смешением крови - германской, французской, итальянской.
   Такое  смешение,  как  правило,  дарит  достойному  мужчине   плодородное
семейное счастье: кучу здоровых, послушных детей, вкусные  обеды  и  бытовую
опрятность. О чем еще можно мечтать. Это вам  не  трагическая  необходимость
ежедневного  общения  с  особами,  скелеты   которых   изуродованы   печатью
татарского ига. Уже 600  лет  коротконогие  существа  -  сотоварищи  лошадки
Пржевальского - ковыляют по России. Тогда они покрывали безграничные степные
расстояния, таща на себе свирепых лучников. Сейчас их  природная  свирепость
перетекла в другой сосуд  -  они  напрягают  неуклюжие  станы  под  тяжестью
чрезмерной гордыни, фанфаронства, демагогии, карьеризма.
   Но встреча с высокой и стройной почти натуральной блондинкой окупает  все
издержки демографического производства. Как славно, однако, что одна  из  ее
прабабок умыкнула часть арийского генофонда. И теперь, страдающие повышенной
сексуальностью одинокие мужчины могут, хотя  бы  умозрительно,  не  надолго,
переноситься, например, в Hamburg.
   Этот древний "город-земля", с  населением  более  1,6  миллиона  человек,
способен приковать к своим великолепным  улицам,  домам  и  площадям  сердце
заблудшего россиянина. Сергееву в голову, в воспаленный мозг, ударила  струя
воспоминаний об "ошибках молодости" - о  далекой,  но  все  еще  не  забытой
волшебнице - Ирэне - белозубой,  белотелой,  белокурой!  Их  тайная  любовь,
бешено прорывавшаяся через трудности освоения немецко-русских словесных пар,
так и осталась не разгаданной всевидящим оком Комсомольского прожектора того
медицинского института, в котором  им  повезло  набираться  ума  и  делиться
отчаянной страстью. Расставание с восторгами молодости были мучительными,  а
потому памятны поныне.
   Уехав на родину, она вынуждена была переключиться на  немецкого  молодого
физика, но он оказался даже  не  лириком,  а  интернациональным  импотентом.
Супружеское горе пришлось волочить  Белокурой  Ирэн  по  всей  Германии,  ее
лучшим сексопатологам, как  Иисусов  крест.  И  будешь  трепетно  взывать  к
воспоминаниям,  прощупывая  взглядом  плодородную  блондинку  -   наследницу
германских биологических традиций.
   Здесь в России, она для приличия делает  вид,  что  в  своей  лаборатории
играет с цифрами, ладит  несложные  графики,  увлечена  компьютером.  Но  не
простаки же  кругом:  можно  понять,  что  ее  предназначение  -  смущать  и
разбивать вдребезги сердца рыцарей, а  не  коверкать  души  оруженосцам.  Ее
миссия  -  делить  ложе,  а   не   колонки   цифр,   высекать   энергию   из
коленопреклоненных, а не чиркать спичками над лабораторной спиртовкой.
   Кто знает, по  чьей  сексуальной  прихоти  появилась  на  свет  белокурая
бестия, как залетела в чахлый болотистый Санкт-Петербург, где уже умудрилась
ранить сердце неловкому  российскому  медведю.  Может  по  вине  ее  предков
прекрасный, ухоженный Гамбург - один из главных городов далекой  Ганзы  -  и
стал в 1510 году вольным имперским, а в 1815 - вольным мировым городом.
   Но всему свое время и место: работать или шалить с музами  -  вот  в  чем
вопрос?! Тому и другому необходимо отдаваться без остатка,  без  совмещения.
Эдуард Багрицкий был прав: "От  черного  хлеба  и  верной  жены  мы  бледной
немочью заражены". А засушенным Пенелопам поэт еще в  далекие  революционные
годы в "Птицелове" посвятил нежно-назидательные строки: "Марта, Марта,  надо
ль плакать, если Дидель ходит в поле, если Дидель свищет  птицам  и  смеется
невзначай"?
   Сергеев остановил воображение,  чуть  было  не  выпрыгнувшее  за  пределы
морга. Вовремя для того были найдены подходящие слова: "И  свет  светильника
уже не появится в тебе; и голоса жениха и невесты  не  будет  уже  слышно  в
тебе: ибо купцы твои были вельможи земли,  и  волшебством  твоим  введены  в
заблуждение все народы" (Откровение 18: 23).
   Словно дробь копыт дикого скакуна раздается стук  каблучков  и  еще  одно
тело,  спрятанное  под   элегантным   белоснежным   халатом,   впорхнуло   и
приблизилось к столу скорби - секционному лежбищу. Сергеев  заметил,  что  у
него  с  возрастом  и  врачебным   опытом   появилась   отвратительная,   но
необходимая, привычка глазами раздевать объект наблюдения. Сейчас  это  была
заведующая пульмонологическим отделением. Он никак не мог вспомнить ее имя и
фамилию, но всегда фиксировался при встрече на жгучей брюнетке (подкраска  -
хитрый прием, рассчитанный на молодых повес). Короткая грива удачно  венчала
шальную, изящную голову.
   Это не женщина, а инструмент для вивисекции, решительной и хищной. Срезая
взглядом верхушки голов клиентов, она пытливо вычисляет своего долгожданного
берейтора. Но неконкретность гипнотических  пассов  лишает  немногочисленные
мужские особи остатков вигильности. Трудно понять  подтекст  ее  взглядов  -
толи  он  бесцеремонно-оценочный,  толи  избирательно-сдержанный.  От  таких
персон можно ждать  чего  угодно  -  оцепенение  скромностью  или  поощрение
раскованностью. Она представляется чем-то средним  между  "соблазнительницей
леших" и "соблазненной ведьмой". Ясно,  что  бойкий  персонаж  выпрыгнул  из
рассказа "Олеся" Куприна, быстро подкрасив волосы.
   Со свитой из ассистентов влился в общую массу  белых  халатов  заведующий
одной из клинических кафедр, расположенных на базе больницы, известный всему
городу маститый  профессор  Кленорин  Авде  Абрамович.  То  был,  бесспорно,
знаменитый ученый, научные работы которого были в известной мере откровением
в избранной специальности. Блестящий лектор и клиницист, врач  от  Бога,  он
привлекал массу слушателей на свои занятия и проводил их талантливо.
   Рядом с ним, как  молчаливая  тень  императора,  распластанная  по  полу,
скользила доцент Муромцева Агафья Антоновна. То была любопытная  женщина.  С
отменными внешними данными, видимо, особенно выделявшими ее в молодые  годы,
она стала избранницей Кленорина в тот  период,  когда  вульгарный  порок  не
оседлал  окончательно   его   психику.   Эта   непонятная   связь   защищала
нарождающегося метра от  всевидящего  ока  институтского  парткома  -  любые
подозрения, самая доказательная критика уходили в песок этой самоотверженной
связи, ничем практически не грозившей обоим.
   А ведь в те времена  за  гомосексуализм  спокойно  могли  упрятать  и  за
решетку. Оба были в разводе со своими половинами, а  потому  с  легкостью  и
изяществом изображали, порой намеренно аггравируя, раскованную  любовь  двух
независимых интеллигентов, поднявшихся выше сексуальной культуры  толпы.  На
деле, она была при нем заурядным адъютантом, а он - разочарованным в чистоте
женской любви божеством.
   Как психологические партнеры они делились просто: он был "садист", а  она
- "мазохистка". Он смотрел по верх голов женщин,  останавливая  свой  взгляд
только на молодых мужчинах. Что делать - у каждого свой искус,  своя  особая
стать. Кленорин числился признанным патриархом гомосексуализма среди мужской
совокупности медицинских работников.
   При его настойчивом содействие многие из ныне остепененных, пройдя  через
древний порок,  приобрели  научное  благополучие,  но  и  печать  порченных.
Кое-кто по той же причине рано ушли из жизни. Некоторые застряли  на  пороке
окончательно и навсегда. Под его похотливым взглядом почему-то опустил глаза
Чистяков. Это неприятно кольнуло  и  насторожило  Сергеева,  но  он  тут  же
отогнал шальное и пока казавшееся нелепым подозрение.
   Следом за первым появился второй - все братья, все из одной  семьи.  Этот
профессор всплыл недавно. Но уже успел прорваться в проректоры института. От
того величие его было безмасштабным. Носил он гордую, неожиданную  и  вполне
странную для врача фамилию - Орел. Она хорошо бы вязалась, скажем, с образом
ладного выпускника краснознаменной школы милиции, командира  танковой  роты,
на худой конец, с заведующим кафедрой спортивных игр  института  физкультуры
имени П.Ф.Лесгафта.
   В медицине все же привыкли к некоторой сдержанности в звуковых  эффектах,
- куда благозвучнее воспринимаются, например, фамилии Шапиро,  Вовси,  Ланг,
Тареев, Снегирев и многие другие. Они  не  так  коробят  сознание  пациента,
тяжелобольного,  новорожденного.  Можно  себе  представить,   какая   паника
начнется у женщин, собравшихся в очередь перед  кабинетом  врача-гинеколога,
когда они прочтут на дверях табличку с такой броской фамилией.
   Возникнет путаница выбора у тех, кто приготовился к аборту,  многотрудным
родам, но  не  к  молниеносному  зачатию,  не  к  повторной  и  многоплодной
беременности. Их, страдалиц, можно понять - они жаждут  избавления  от  мук.
Вместо того, им в глаза тычут опасностью. Хороша перспектива, если  тебе  на
голову спикирует неожиданно что-либо когтистое, остроклювое,  с  блестящими,
злыми и выпученными глазами, - с фамилией Орел.
   Звали нового  профессора  просто  и  изысканно,  по-Чапаевски  -  Василий
Иванович. На украинской мови имя Василь звучит протяжно, трогательно нежно и
призывно, как утренний крик коростеля. Но  имя  последней  птицы  -  символа
спортивного азарта и приза за меткий выстрел - вызывала  у  Сергеева  другую
ассоциацию - почему-то обращенную к корысти.
   Скорее потому,  что  был  избранник  ученого  совета  человеком  шустрым,
особенно  по  линии  профсоюзной  деятельности,   но   недалеким   и   столь
провинциальным,  что  незатейливое  украинское   подворье   словно   нарочно
вываливалась у него из каждого кармана - то в виде грязного носового платка,
то рассыпающейся по полу со звоном денежной  мелочи,  то  в  форме  каких-то
замусоленных записочек, затертой пачки  презервативов.  С  ним  было  опасно
стоять  рядом,  особенно  на  лекции  -  все  время  нависала  угроза   быть
оконфуженным  за  компанию  с  Василием  Ивановичем  каким-нибудь  сленговым
выкрутасом, нечаянным поступком.
   Он таскал  за  собой  огромного  размера  кожаный  дипломат,  словно  для
убеждения окружающих и прежде всего самого себя в избранности  своей  ученой
миссии. Видимо, некоторая неуверенность в том, что он не ошибся адресом,  не
сел в чужие сани, скрытно терзала подсознание.
   Глядя на него, Сергеев почему-то представлял босоногое детство  нынешнего
профессора: стоит такой шустрый, хитроватый малец  с  выкаченным  из  трусов
пузом и пальцем засунутым в вечно сопливый нос. Такие удальцы день  напролет
залихватски лузгают семечки, смачно сплевывая кожуру  через  растрескавшуюся
губу, азартно играют в  футбол,  а,  повзрослев,  отслужив  армию  на  тихих
должностях баталеров, сравнительно легко, почти вне  конкурса,  поступают  в
медицинский  вуз.  Даже  отличницам,  выпускницам  вуза,  трудно   составить
конкуренцию мужчине-троечнику при поступлении в аспирантуру, особенно,  если
тот уже припаялся к общественной работе.
   Сергееву,  в  свое   время,   пришлось   приложить   руку   спасателя   к
диссертационному опусу Орла. В памяти еще были живы воспоминания  об  ужасе,
возникшем от лингвистического геройства молодого творца. А когда дело  дошло
до  непараметрической  и  прочей  статистики,  то   Сергеев   вынужден   был
вытаскивать соискателя ученой степени за пределы основ школьной  арифметики,
настойчиво, чуть ли не  с  мордобоем.  Необходимо  было  отучить  соискателя
загибать и  складывать  фигуры  из  трех  пальцев  вместо  последовательного
проведения дисперсионного или корреляционного анализа.
   Кто мог подумать в той пыльной  украинской  деревеньке,  что  кривоногий,
замурзанный и сопливый шустрец,  Васька,  станет  профессором,  аж  в  самом
Санкт-Петербурге! Как славно,  что  многострадальная  отчизна  получила  еще
одного классного специалиста высшей школы - он  откроет  многие  сокровенные
тайны ученой интриги своим последователям. Продвигаясь  по  этому  пути  они
дойдут до безумия, растратят и погубят самою  жизнь.  Всю  ту  компанию  уже
очень  давно  предупреждал  неповторимый  мыслитель:  "Суета  сует,   сказал
Екклесиаст суета сует, - все суета!".
   Кафедра гордому Орлу  досталась  по  наследству  от  прежнего  "корифея",
вышедшего из лесов Псковщины. Его очень рано погубил беспробудный алкоголизм
и еще более опасный расточитель здоровья - гомосексуализм.
   Закон парных случае  повторился  в  этой  натуре  практически  полностью:
посвящение в клан избранных пришло  от  метра  -  Кленорина.  Повторилась  и
модель  доброй  феи,  носившей  ученое  звание  доцента.  Алла  (так   звали
пострадавшую) взвалила  на  себя  тяжелую  ношу  -  роль  матери,  стоически
переносящей  отчаянные  заблуждения  своего  непутевого  отрока.  Но  судьба
подарила  ее  избраннику  двух  гадин  в  одном  сосуде   -   алкоголизм   и
гомосексуализм. Обе пакости, конечно, имеют право на жизнь, если такое  было
угодно Богу. И Алла здесь оказалась бессильной. Но  именно  она  по  призыву
голоса свыше отыскала остывающее тело заблудшего профессора в  подвале  того
дома, где собирались отпетые бомжи на свои тайные шабаши. Никакая реанимация
его уже спасти не могла.
   Интеллектуальный ресурс непутевого был значительно ниже, чем у патриарха.
Посему    восприятие    этой    святой    женщины    было     не     столько
сексуально-потребительское,  сколько  научно-зависимое.  Она  городила   ему
огород из цифр и  сведений  для  диссертаций,  переписывая  ее  многократно,
пытаясь шагать в ногу со временем. Кроились по  бездарным  меркам  статьи  и
всякие другие опусы, которые, глазом не моргнув, повелитель присваивал  лишь
себе.
   Паразитирование на женской доброте и самоотверженности  быстро  приобрело
характер сущности разваливающейся на глазах личности.  Особый  поведенческий
штамп  поставили  на  нем  еще  в   раннем   детстве   тихие,   религиозные,
провинциальные тетушки и  добрейшая  мать,  пытавшиеся  компенсировать  рано
ушедшего из жизни героя-отца.
   Отец был буйный  большевик.  Судьба-злодейка  подставила  капкан,  вырыла
волчью яму - он замерз однажды  в  сугробе,  не  добравшись  до  дома  после
очередной пьяной оргии. Бог шельму метит! Но, порой, за что-то серьезное Бог
наказывает не только отца, но и сына, причем, последнему  достается  по  еще
большей мерке.
   Так часто случалось в советские годы, ибо супружеские  пары  складывались
не на небесах, а в приземленном сознании бесов. И здесь: объединились судьбы
скромной сельской  учительницы  из  "бывших",  -  тихой,  интеллигентной  на
провинциальный манер, - и буйного устроителя  коммун,  широко  и  настойчиво
шагавшего по  жизни  "пролетарской  поступью".  Однако  известно:  "Возлюбил
проклятие, - оно и придет на  него;  не  восхотел  благословения,  -  оно  и
удалится от него" (Псалом 108: 17).
   Коленька (так звали раба Божьего), устраивая на кафедре посиделки, юбилеи
(плебейские души неудержимо увлекаются чествованиями),  в  годы  перестройки
всегда приглашал церковного батюшку. Он  самый  первый  понимал  сатанинские
веянья, осознавал свою греховность, пытался ослабить их  влияние:  вместе  с
камарилью молился откровенно и неистово, так что в поклонах разбивал  лоб  о
грязный пол. Трудно было поверить в то, что когда-то в нем бушевали  страсти
комсомольского и партийного лидера сугубо большевистского толка.
   А где большевизм - там и предательство. Такое было суровое время.  Правду
сказать, до своего падения он был замечательным, добрым и отзывчивым  парнем
и у многих есть основания вспоминать его с грустью, имеющей, конечно, разные
начала. Сергеев понимал, что никому не дано  право  судить  другого,  просто
нужно выбирать свой путь, отметая опыт греха окружающих: "Если говорим,  что
не имеем греха, - обманываем самих себя, и истины нет в нас" (1-е Иоанна  1:
8).
   Различия  родительских  натур  прорывались  у   наследника   в   главном:
комсомольским активистом провинциальной школы будущий корифей науки явился в
Ленинград - на нем был строгий китель  с  начищенными  пуговицами,  а  глаза
светились уверенностью покорителя Олимпа. Спесь  быстро  сбили  утомительные
занятия, многочисленные, не  всегда  успешные,  зачетные  и  экзаменационные
сессии.
   Выплыть помогла все та  же,  нужная  пролетарскому  государству,  звонкая
комсомольская работа, талант к которой у него  был  потрясающий.  Но  именно
жажда  поддержки,  солидарности   и   головокружительного   успеха   привела
страстного партийца в порочный альков. Говорят, что взаимная конкордантность
у гомосексуалистов намного выше, чем даже у масонов. "Они имеют одни мысли и
передадут силу и власть свою зверю" (Откровение 17: 13).
   Отдадим должное: особая телесная близость к патриарху и умение  закрывать
глаза на феномен партийной  неподкупности  явились  причиной  роста  научной
школы главаря кафедры,  -  как  на  дрожжах  шло  остепенение  множественных
соискателей с печатью откровенной бездарности.  По  сей  день  резонанс  той
бурной деятельности гремит в практическом здравоохранении голосами тех,  кто
давно промотал совесть, заплутал в аферах и казнокрадстве, - имя им легион!
   Многие из них, запрыгнув на ходу не в свой вагон,  пострадали  от  Божьей
кары  -  у  кого  прогремели  многократные  инсульты,  окончательно  ослабив
интеллект, у других пострадало  благополучие  мужей  или  детей,  навалились
другие несчастья. Последователь не лучших традиций Солона  открыл  дорогу  в
науку  огромному  количеству  бездарностей,  ибо   они   хорошо   оплачивали
героические  усилия  по  защите  пустяшных  диссертаций.  В  том   смешались
природная доброта мученика и злая корысть мучителя: "Смерть! Где твое  жало?
Ад! Где твоя победа? Жало же смерти - грех;  а  сила  греха  -  закон"  (1-е
Коринфянам 15: 55-56).
   Сергеев пытался заглянуть в душу многим людям - в нем всегда  трепыхалось
социологическое  любопытство.  Почему-то  хотелось  разобраться  в   мотивах
поступков достойных людей и подлецов. Контрасты открытий в таких наблюдениях
были очевидными и поучительными - рождались забавные социологические символы
в форме даже литературных гипербол.
   Но здесь  был  особый  случай  -  ему  пришлось  тесно  соприкоснуться  с
гадюшником того храма науки, - он несколько лет проработал на  той  кафедре.
Вырваться от туда удалось, только  надавав  всем  по  морде  (безусловно,  в
переносном смысле) - спившемуся профессору, его верным  лизоблюдам,  ректору
института, пытавшемуся черное выдавать за  белое  и  рядить  в  тогу  святых
отъявленных мерзавцев.
   Сергееву всегда было легко крушить  интриганов,  ибо  он  не  преследовал
шкурных целей, а руководствовался, скорее, научным  патриотизмом,  а  потому
спокойно и последовательно реализовывал методы аверсивной  психотерапии.  Он
использовал профессионализм клинициста также органично  и  просто,  как  это
делал, должно  быть,  нарколог  Довженко,  дисциплинируя  своих  алконавтов.
Сергеев не питал зла к  Василию  Ивановичу,  понимая,  что  тот  всего  лишь
реализует свой звездный час, который дан ему только  единожды,  -  в  других
местах его быстро раскусят и переломают кости.
   Здесь же, на родной кафедре,  где  все  уже  загажено,  запах  дерьма  не
тревожит, ибо для таких,  как  Орел  и  компания,  он  собственный,  родной,
привычный. Только в такой сладкой атмосфере  и  можно  было  Васютке  делать
карьеру.  Он,  скорее  всего,  продвигался  по  следам  своего  благодетеля,
используя практически тот же организационный вариан