Ф.Скотт Фицджеральд.
Рассказы

"Самое разумное"
Алмаз величиной с отель "Риц"
Алмазная гора
Бурный рейс
Волосы Вероники
Две вины
Долгое ожидание
Крушение
Ледяной дворец
Люди и ветер
Мой невозвратный город
Осторожно! Стекло!
Отзвуки века джаза
Первое мая
Последняя красавица Юга
Ранний успех
Ринг
Склеивая осколки
Сумасшедшее воскресенье
Три часа между самолетами
Трудный больной
Зимние мечты



    Ф.Скотт Фицджеральд.
    Три часа между самолетами

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - А.Чапковский.
   Авт.сб. "Последний магнат. Рассказы. Эссе". М, "Правда", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   1

   Дональд понимал, что шансов у него мало, но настроение было подходящее,
сил полно, делать все равно  нечего,  а  вся  докучливая  работа  осталась
позади. Сейчас он вознаградит себя. Если удастся.
   Самолет приземлился,  Дональд  ступил  на  землю,  летняя  ночь  прерий
поглотила его, и  он  пошел  к  глинобитному  домику  на  краю  аэропорта,
выстроенному в духе старых железнодорожных вокзалов. Он не знал, жива  она
или нет, по-прежнему ли в этом городе и какую носит фамилию. Он волновался
все сильнее, когда листал  телефонную  книгу,  отыскивая  номер  ее  отца,
который за эти двадцать лет вполне мог умереть.
   Нет. Судья Хармон Холмс - Хиллсайд, 3194.
   Он попросил позвать мисс Нэнси Холмс. Женский  чуть  насмешливый  голос
ответил:
   - Нэнси теперь миссис Уолтер Гиффорд. А кто ее спрашивает?
   Но Дональд повесил трубку. Он выяснил, что хотел, а времени у него было
всего три часа. Он не помнил никакого Уолтера Гиффорда -  и  когда  листал
телефонную  книгу,  снова  встревожился.  Она  ведь  могла,  выйдя  замуж,
переехать в другой город.
   Нет. Уолтер Гиффорд - Хиллсайд, 1191. Он облегченно вздохнул.
   - Я слушаю!
   - Здравствуйте. Можно попросить миссис Гиффорд? Это говорит  ее  старый
знакомый.
   - Я вас слушаю.
   Он сразу  узнал  -  или  это  только  почудилась  ему?  -  своеобразное
очарование ее голоса.
   - Это говорит Дональд Плант. Мы с вами виделись в последний раз,  когда
мне было двенадцать лет.
   - Да? - с вежливым удивлением спросила она; но он так и не понял,  рада
ли она и узнала ли его.
   - Дональд! - повторила она. Теперь в ее голосе слышалось нечто большее,
чем просто попытка вспомнить. - ...Когда ты возвратился? - Потом теплее: -
Где ты?
   - На аэродроме. Через несколько часов улетаю.
   - Так приезжай.
   - А не поздновато ли?
   - Господи, нет, конечно! - воскликнула она. - Я сижу  дома  одна,  тяну
виски с содовой. Скажи шоферу...
   По дороге Дональд  перебирал  в  памяти  их  разговор.  Его  слова  "на
аэродроме" доказывали, что он по-прежнему  богат  и  респектабелен.  Нэнси
одна - и это могло означать, что она теперь не очень привлекательная особа
и у нее нет друзей. Муж, возможно, в отъезде или уже спит. И  может  быть,
оттого, что мысленно он всегда видел ее десятилетней девочкой,  упоминание
о виски покоробило его. Но он тут же с улыбкой подумал, что  ведь  ей  уже
около тридцати.
   Дорога  свернула  к  дому,  и  в  дверях  освещенной  комнаты  возникла
прелестная темноволосая женщина со стаканом  в  руке.  Он  наконец  воочию
увидел ее, вздрогнул и, выходя из такси, спросил:
   - Миссис Гиффорд?
   Она включила свет над подъездом и не отрываясь глядела на  него  широко
открытыми, испытующими глазами. Потом сквозь недоумение проступила улыбка.
   - Дональд, это и правда ты! Как мы все меняемся. Вот это встреча!
   Они  вошли,  перебрасываясь  ничего  не  значащими  фразами,  повторяя:
"Сколько лет, сколько зим", - и у Дональда екнуло сердце. Отчасти  оттого,
что ему представилась их последняя  встреча,  -  когда  она,  задрав  нос,
проехала мимо на велосипеде, - а отчасти из страха, что говорить будет  не
о чем. Как на сборе  бывших  однокашников:  чувствуешь,  что  прошлого  не
вернуть, и изб всех сил скрываешь это в суете шумного веселья. Он с ужасом
понял, что эта встреча может оказаться тягостной и пустой. И очертя голову
начал:
   - Ты всегда была хорошенькая. Но  я  не  ожидал,  что  ты  стала  такая
красавица.
   Это подействовало. Он вовремя сообразил,  что  к  чему,  сделал  смелый
комплимент, и из скучающих друзей детства они превратились в  малознакомых
людей, которые нравятся друг другу.
   - Хочешь виски? - спросила она. - Нет? Не подумай, ради бога, что я пью
втихомолку, просто сегодня меня заела хандра.  Я  ждала  мужа,  а  он  дал
телеграмму, что задерживается на два дня. Он очень милый, Дональд, и очень
красивый. Вроде тебя, и волосы такие же, - она запнулась, -  по-моему,  он
увлекся кем-то в Нью-Йорке, не знаю...
   - Глядя на тебя, этому не поверишь, - сказал он. - Я  был  женат  шесть
лет и, было время, точно так же мучил себя. Но в один прекрасный день  раз
и навсегда покончил с ревностью. Когда моя жена умерла, я понял,  что  это
было правильно. Теперь  в  памяти  осталось  только  хорошее  -  ничто  не
испорчено, не запачкано, не за что корить себя.
   Она внимательно смотрела на него, участливо слушала.
   - Сочувствую, - сказала она. И, выждав сколько положено, продолжала:  -
Ты очень изменился. Ну-ка, повернись. Я  помню,  отец  говорил:  "У  этого
парня есть голова на плечах".
   - И ты не поверила?
   - Нет, я задумалась. До тех пор я считала, что у всех  есть  голова  на
плечах. Мне это запомнилось.
   - А что еще тебе запомнилось? - спросил он улыбаясь.
   Нэнси вдруг встала и быстро отошла на несколько шагов.
   - Ну, это уже нечестно! - с упреком сказала она.  -  Наверное,  я  была
испорченной девчонкой.
   - Вот уж нет, - твердо сказал он. - Знаешь, пожалуй, я все-таки выпью.
   Нэнси наливала виски с содовой, все еще отвернувшись, и он сказал:
   - Ты что думаешь, другие девчонки никогда не целуются?
   - А ты о чем-нибудь другом можешь говорить? - спросила она. Но  тотчас,
смягчившись, добавила: - А чего, там! Все равно было хорошо. Как  в  песне
поется.
   - А помнишь, как катались на санях?
   - Еще бы! А пикник у этой, у Труди Джеймс? И еще в Фронтенаке  в  то...
ну, в общем, летом.
   Сани он помнил лучше всего - как он целовал ее холодные щеки на  соломе
в углу саней, а она смеялась, запрокинув голову к белым, холодным звездам.
Другая парочка сидела к ним спиной, и он целовал ее тонкую шею и  уши,  но
ни разу - губы.
   - И еще вечеринка у Маков, где играли в почту, а я не пошел, потому что
болел свинкой, - сказал он.
   - Я не помню.
   - Ну как же, ты была там.  И  тебя  целовали,  а  я  с  ума  сходил  от
ревности... С тех пор я никогда так не ревновал.
   - Странно, не помню. Может быть, я старалась забыть.
   - Но почему? - удивился он. - Мы были  совсем  невинные  дети.  Знаешь,
Нэнси, когда я рассказывал жене о своем детстве, я всякий раз говорил  ей,
что любил тебя почти так же, как ее. Но, наверное, не  почти,  а  так  же.
Когда мы отсюда уехали, ты у меня застряла в сердце, как заноза.
   - Тебя это так... так глубоко задело?
   - Еще бы! Я... - Он вдруг сообразил, что они стоят в двух шагах друг от
друга и он говорит так, словно и сейчас влюблен в нее, а  она  смотрит  на
него - и ее губа полураскрыты, а глаза затуманены.
   - Говори, - сказала она. -  Стыдно  признаться,  но  мне  приятно  тебя
слушать. Я не знала, что ты тогда так страдал. Мне казалось, что  страдала
только я.
   - Ты! - вскричал он. - Неужели ты не помнишь, как  бросила  меня  возле
аптеки. - Он рассмеялся. - И еще показала мне язык!
   - Совершенно не помню. Мне казалось, что это ты бросил меня. - Ее  рука
легко, словно в утешение, опустилась на его руку. - У меня наверху  альбом
с фотографиями, я его не открывала целую вечность. Пойду разыщу.
   Минут на пять Дональд остался один и думал, как  безнадежно  по-разному
люди помнят одно и то же событие  и  еще,  что  взрослая  Нэнси  столь  же
пугающе влечет его к себе, как влекла девочкой. За полчаса у него  в  душе
появилось чувство, которого он не испытывал с тех пор, как умерла жена,  и
не надеялся, что еще испытает когда-нибудь.
   Сидя рядом на кушетке, они открыли альбом. Нэнси поглядывала на него  и
счастливо улыбалась.
   - Это все-таки так приятно, - сказала она. - Так приятно, что ты  такой
милый и так красиво вспоминаешь обо мне. Знаешь  что?..  Знала  бы  я  это
тогда! Когда ты уехал, я ненавидела тебя!
   - Как жаль, - мягко сказал он.
   - Теперь - нет, - успокоила она его  и  добавила  внезапно:  -  Поцелуй
меня, и давай помиримся... Вот  так  верная  я  жена,  нечего  сказать,  -
заметила она через минуту. - А ведь я, как вышла  замуж,  целовалась  раза
два, не больше.
   Он был взволнован, но еще больше смущен. Кого он  целовал?  Нэнси?  Или
только память о ней? Или эту  милую  робкую  незнакомку,  которая  тут  же
отвернулась от него и перевернула страницу альбома?
   - Погоди, - сказал он. - Я не успеваю разглядеть фотографии.
   - Больше не надо. Я и сама не каменная.
   Дональд произнес одну из тех  банальностей,  которые  могут  значить  и
очень много, и ничего.
   - Правда, ужасно будет, если мы влюбимся друг в друга снова?
   - Перестань! - Она рассмеялась, часто дыша.  -  Все  прошло.  Это  была
минута. Минута, которую мне надо забыть.
   - Не рассказывай мужу.
   - Отчего же? Я рассказываю ему все.
   - Ему будет неприятно. Никогда такое не рассказывай мужчине.
   - Хорошо, не буду.
   - Поцелуй меня еще, - вырвалось у него, но Нэнси перевернула страницу и
радостно показывала ему фотографию.
   - Вот ты, - воскликнула она. - Смотри!
   Он поглядел. Маленький мальчик в коротких штанишках стоит на  пристани,
позади него видна парусная лодка.
   - Я помню тот день, когда тебя снимали. - Она с торжеством рассмеялась.
- Снимала Китти, а я потом стащила у нее карточку.
   Первую минуту Дональд не узнавал себя на фотографии, потом  пригляделся
и окончательно убедился, что это не он.
   - Это не я, - сказал он.
   - Нет, ты. Мы ездили в Фронтенак, вспомни, в то самое лето, когда мы...
ну, когда мы лазили в пещеру.
   - Какую пещеру? Я был в Фронтенаке всего три  дня.  -  Он  склонился  к
слегка пожелтевшей фотографии. - Нет, это не я.  Это  Дональд  Бауэрс.  Мы
были немного похожи.
   Теперь она глядела на него во  все  глаза,  откинувшись  назад,  как-то
сразу отдалившись.
   - Но ты и есть Дональд Бауэрс!  -  воскликнула  она.  Ее  голос  звучал
громче. - Хотя нет. Ты Дональд Плант.
   - Я так и сказал, когда звонил.
   Она вскочила, ее лицо исказилось.
   - Плант! Бауэрс! Что я, с ума сошла? Или это виски?  Я  немного  выпила
перед тем, как ты приехал. Стойка! Что я тебе наговорила?
   Он переворачивал страницу альбома,  стараясь  сохранить  невозмутимость
индейца.
   - Ничего особенного, - сказал он.  Перед  его  глазами  снова  и  снова
мелькали картины, в которых не было его:  Фронтенак  -  пещера  -  Дональд
Бауэрс. - Все-таки это ты меня бросила!
   Нэнси говорила с другого конца комнаты.
   - Никому об этом не рассказывай, - сказала она. - Пойдут слухи.
   - А рассказывать-то и не о чем, - неуверенно ответил он. И подумал:  "А
ведь она и правда была испорченная девчонка".
   Его вдруг  охватила  жгучая  бешеная  ревность  к  маленькому  Дональду
Бауэрсу - его, который навсегда покончил с  ревностью.  В  пять  шагов  он
оказался рядом с ней, и словно не было ни этих двадцати  лет,  ни  Уолтера
Гиффорда.
   - Поцелуй меня еще, Нэнси, - сказал он и встал на одно колено возле  ее
кресла, положив ей руку на плечо. Но Нэнси отпрянула.
   - Вы опоздаете на самолет.
   - Ерунда. Я могу полететь на другом. Какая разница!
   - Пожалуйста, уходите, - холодно сказала она. - И постарайтесь  понять,
каково мне сейчас.
   - Неужели вы совсем меня не помните, - вскричал он,  -  неужели  забыли
Дональда Планта!
   - Помню. Вас я тоже помню... Но все это было так давно. - У  нее  снова
стал чужой голос. - Такси вызовите по номеру Крествуд, восемьдесят  четыре
восемьдесят четыре.
   На пути в аэропорт Дональд все время покачивал головой. Он уже пришел в
себя, но не мог до конца понять,  что  произошло.  Только  когда  самолет,
взревев, устремился в черное небо и они, оторвавшись от земли, сами  стали
маленькой планетой, отрезанной от остального мира, он  подумал,  что  этот
случай чем-то напоминает их полет Пять ослепительных  минут  он  жил,  как
безумный, сразу в двух мирах. Неразделимо и  безнадежно  смешались  в  нем
двенадцатилетний мальчик и тридцатидвухлетний мужчина.
   А еще он многое потерял за эти часы между рейсами, но  вторую  половину
жизни человек постоянно что-то теряет, а потому, вероятно, это было не так
уж важно.

   1941



    Ф.Скотт Фицджеральд.
    Крушение

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - А.Зверев.
   Авт.сб. "Последний магнат. Рассказы. Эссе". М, "Правда", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   Эссе



   Бесспорно, вся жизнь - это процесс постепенного распада,  но  те  удары
жизни, которые становятся драматической кульминацией  процесса,  страшные,
неожиданные удары, наносимые извне (или так кажется, что извне), -  те,  о
которых помнишь, те, на которые сваливаешь все  неудачи,  те,  на  которые
сетуешь друзьям в минуты душевной слабости, - такие удары и их последствия
осознаются не сразу. Бывают и другие удары, изнутри, и их ощущаешь  только
тогда, когда ничего уже нельзя поправить,  когда  ты  вдруг  постигаешь  с
непреложностью, что в каком-то  смысле  прежнего  тебя  не  стало.  Распад
первого рода представляется быстрым, а второй  идет  почти  незаметно,  но
осознаешь его потом как нечто внезапное.
   Прежде чем приняться за мою  краткую  повесть,  я  хотел  бы  высказать
наблюдение  общего  характера:   подлинная   культура   духа   проверяется
способностью одновременно удерживать в сознании две прямо  противоположные
идеи и при этом не терять другой способности -  действовать.  Ну,  скажем,
необходимо  понимать,  что  положение  безнадежно,  и  вместе  с  тем   не
отступаться от решимости его изменить. Эта философия подошла мне в  ранние
годы моей взрослой жизни, когда я видел, как реальностью  становятся  вещи
невероятные, неправдоподобные,  порою  "немыслимые".  Если  ты  на  что-то
годен, ты должен подчинить своей воле течение жизни. Если ты не обделен ни
умом, ни старательностью, то, как бы ни сочеталось в  тебе  то  и  другое,
течение жизни покорится тебе легко. И казалось, как это романтично -  быть
преуспевающим литератором; тебе не мечтать о  славе,  в  которой  купаются
кинозвезды, но  зато  уж  та  известность,  какой  ты  добился,  останется
надолго; тебе не мечтать о силе, которой  обладают  люди  последовательных
политических или религиозных убеждений, но зато уж ты, конечно, куда более
независим.  Понятно,  удовлетворенности  тем,  чего  ты  достиг  в   тобою
избранном ремесле, не испытать никогда, но я  лично  не  променял  бы  это
ремесло ни на какое другое.
   Двадцатые годы шли к  концу,  асам  я  уже  подобрался  к  тридцати,  и
мало-помалу чувство обиды, которое я с юности испытывал по двум причинам -
потому что я оказался слишком щупл (или слишком неумел),  чтобы  играть  в
футбольной команде нашего колледжа, и потому что во время войны так  и  не
попал на фронт, в Европу, - переплавилось в ребяческие  мечты  о  каких-то
героических свершениях, убаюкивавшие меня в  беспокойные  ночи.  Серьезные
вопросы, которые возникали передо мной в  повседневной  жизни,  как  будто
начали  разрешаться,  и,  поскольку  из-за  них  было  много  хлопот,   не
оставалось сил думать над проблемами более общими.
   Десять лет назад жизнь, по сути, была для меня делом сугубо личным. Мне
приходилось уравновешивать в себе сознание  безнадежности  моих  усилий  и
необходимости продолжать борьбу, уверенность в том, что крах неизбежен,  и
решимость "добиться успеха" - более того, нужно было совладать еще с одним
конфликтом: высокие порывы влекли меня к будущему, но в  душе  скапливался
мертвый груз прошлого. И если бы мне все это удалось, невзирая на  обычные
трудности  -  семейные,  личные,  профессиональные,  -   тогда   мое   "я"
по-прежнему неслось бы, подобно стреле, выпущенной из никуда  в  никуда  и
летящей с такой быстротой, что лишь земное притяжение способно в  конечном
счете прервать ее полет.
   И так шло целых семнадцать лет, с перерывом в год  как  раз  посредине,
когда я дал себе побездельничать и  передохнуть;  все  время  наваливалась
тяжкая работа, но мне она казалась  только  прекрасным  занятием,  которое
поможет заполнить завтрашний день. Да, конечно, я жил несладко - и все же:
"Лет до сорока девяти все будет в порядке, - говорил я себе. -  На  это  я
могу рассчитывать твердо. А для человека, прожившего такую жизнь, как моя,
большего и не требуется".
   И вот, не дожив десяти лет до положенных сорока девяти, я вдруг  понял,
что до времени потерпел крушение.


   По-разному можно терпеть крушение: отказывает что-то у тебя в мозгу,  и
тогда решения за тебя начинают принимать другие; или  что-то  случается  с
твоим телом, и тогда остается только капитулировать перед стерильным миром
больницы; или что то происходит с твоими нервами. В своей неприятной книге
Уильям Сибрук, любуясь самим собой и подводя к умилительному, как в  кино,
финалу, рассказывает, каким образом он  оказался  на  иждивении  общества.
Алкоголиком его сделало или, во всяком случае, побудило сделаться  нервное
расстройство. Пишущий эти страницы ничего подобного  не  пережил  -  в  то
время он уже полгода не пил ничего, даже пива; и тем не менее у него  тоже
начали сдавать именно нервы - он слишком часто выходил  из  себя,  слишком
часто плакал.
   К тому же (вспомните мою  предпосылку,  что  жизнь  бьет  нас  хитро  и
по-разному) сознание краха пришло  не  под  непосредственным  воздействием
удара, а во время передышки.
   Незадолго до того я побывал у видного  врача  и  выслушал  его  суровый
приговор. После этого визита я с удивляющей  меня  теперь  невозмутимостью
продолжал жить прежней своей жизнью, заниматься прежними своими делами и в
отличие от героев в книжках не думал и  не  печалился  о  том,  как  много
остается мною не сделанного и что же будет с такими-то и  такими-то  моими
обязательствами; у меня было достаточное обеспечение на будущее,  да  я  и
раньше не так уж  ревниво  оберегал  вверенное  мне  добро,  в  том  числе
собственный талант.
   Но  неожиданно  во  мне  пробудилась  инстинктивная   и   настоятельная
потребность остаться наедине с собой. Я решительно никого не хотел видеть.
Всю жизнь я видел слишком много людей; не могу сказать,  чтобы  я  так  уж
легко входил в компанию, но, с другой стороны, я с  необычайной  легкостью
отождествлял себя, свои мысли, свою жизнь с жизнью всех  тех  общественных
слоев, которые узнавал  из  непосредственного  общения.  Вечно  я  кого-то
спасал или меня спасали, и, случалось, за какие-нибудь  полдня  я  успевал
испытать все чувства, которые, если верить историкам,  испытал  Веллингтон
под Ватерлоо. Я жил в мире, разделенном на моих тайных  врагов  и  стойких
друзей и почитателей.
   И вот теперь я хотел быть совершенно один и позаботился  о  том,  чтобы
отгородиться от повседневного круга дел и забот.
   Не скажу, что это было для меня плохое время. Я уехал, и  людей  вокруг
меня стало меньше. Я понял, что устал до предела. Я мог теперь валяться  в
постели, сколько захочу, и делал это с удовольствием  -  спал  или  просто
лежал в полудреме по двадцать часов в сутки, а в перерывах  запрещал  себе
думать и вместо этого составлял перечни, составлял и тут же их рвал, сотни
перечней: кавалерийских генералов, футбольных команд, городов,  популярных
песенок, звезд бейсбола, адресов, по которым жи