во скользил  по  гладкой  поверхности  стен,  сложенных  из  глыб
чистейшего льда, излучавшего опаловый свет.
   - Смотри! Начинается! - воскликнул Гарри.
   Невидимый  оркестр  заиграл  "Сюда,  сюда,  на  сбор  друзей!",  звуки,
многократно  повторенные  эхом,  набежали  беспорядочной  толпой,  и   тут
выключили электричество; лед как бы обтаивал тишиной,  она  все  сгущалась
вокруг. В темноте Салли Кэррол еще различала белое облачко своего  дыхания
и смутные пятна лиц у стены напротив.
   Музыка оборвалась жалобным всхлипом, и снаружи донеслось мощное пение и
мерный шаг построенных в колонны спортивных клубов. Хор  нарастал,  словно
победный  гимн  викингов,  шествующих  по  древней  земле,  он   накатывал
крепнущим валом; вот темноту пунктиром вспорола цепочка  факелов,  за  ней
другая, третья, и, отбивая мокасинами  шаг,  втянулась  длинная  процессия
одетых  в  плотные  серые  куртки  мужчин,   перебросивших   через   плечо
снегоступы, и пение, гулом восходившее из  ледяного  колодца,  вздувало  и
рвало языки пламени.
   За серыми куртками вползла, подхватив припев, новая колонна, в багровых
шлемах и ярко-малиновых куртках; и еще долгим строем  тянулись  голубой  с
белым, зеленый, просто белый, коричневый с желтым отряды.
   - Белые - это Вакута-клуб, - возбужденно шепнул  Гарри.  -  Ты  их  уже
встречала - на танцах.
   Пение звучало сильно, в ритм  едва  слышному  шороху  шагов  колыхались
факелы, заливая пещеру морем огней и красок. Головная колонна развернулась
и стала, отряды разобрались в шеренги, огонь полыхал уже сплошной  стеной,
и тогда тысячеголосый клик, словно  громовым  раскатом,  разорвал  воздух,
повергнув  пламя  в  трепет.  Прекрасный,   жуткий   миг!   Салли   Кэррол
представилось, что это Север творит жертвоприношение у  алтаря  сумрачного
языческого Снежного Бога. Когда клик замер, снова заиграл  оркестр,  снова
пели, потом долго и гулко клубы обменивались  приветственными  возгласами.
Притихшая, она слушала рикошетом скачущий клич;  вдруг  она  вздрогнула  -
где-то  рядом  громыхнуло,  и  вся  пещера  наполнилась  дымом:  к   своим
обязанностям приступили фотографы. Так  завершилось  это  радение.  Отряды
перестроились в одну колонну  с  оркестром  в  голове,  затянули  песню  и
тронулись к выходу.
   - Пошли! - крикнул Гарри. - Пока есть свет, нужно посмотреть  лабиринты
в подвале!
   Все поднялись и заспешили к наклонно уходящему вниз коридору,  Гарри  и
Салли Кэррол, взявшись за руки, впереди. Внизу  коридор  кончался  ледяной
камерой, где потолок был так низок, что пришлось согнуться и разнять руки.
Она еще не успела сообразить, что в  комнату  выходят  несколько  слепящих
глаза галерей, когда Гарри нырнул в одну из них  и  стал  быстро  таять  в
призрачно-зеленом свете.
   - Гарри! - крикнула она.
   - Иди сюда! - отозвался он.
   Она огляделась - никого: видно, их  спутники  решили  вернуться  домой,
сейчас они уже наверху, плутают в метели. После  минутного  колебания  она
побежала за Гарри.
   - Гарри! - отчаянно закричала она.
   Она пробежала футов тридцать - поворот. Кажется, слева издалека донесся
слабый голос, и, потеряв голову, она побежала влево.  Опять  поворот,  еще
две уходящие вдаль штольни.
   - Гарри!
   Ни звука в ответ. Она уже решила бежать, никуда не  сворачивая,  потом,
охваченная холодящим ужасом, стремительно повернула обратно.
   Поворот, только тот ли? Она побежала  налево,  сейчас  должна  быть  та
длинная низкая комната.  Но  вместо  нее  еще  одна  хрустально  мерцающая
галерея, которая упиралась в темноту.  Салли  Кэррол  снова  крикнула,  но
стены глухо и безучастно оттолкнули от себя звук.  Вернувшись  назад,  она
еще раз свернула и попала в коридор пошире. Она стояла на  зеленой  полосе
между расступившимися водами Красного моря, в сыром могильном переходе  из
одного пустующего склепа в другой.
   Боты обледенели, идти было скользко, и  Салли  Кэррол,  раскинув  руки,
упиралась в стены, липкие от холодной слизи.
   - Гарри!
   Прежнее молчание в ответ. Ее голос глумливо поаукался с самим  собой  и
пропал в глубине перехода.
   Потом сразу  погас  свет  и  настала  кромешная  темнота.  Она  коротко
вскрикнула и, обмирая от страха, споткнулась  о  какой-то  бугорок.  Упав,
она, видимо, разбила левую коленку, но сейчас это был пустяк, и даже страх
потеряться отступил перед тем ужасом, который сдавил ее.  Она  была  одна,
наедине  с  настоящим  одиночеством  Севера,  каким   веет   от   затертых
арктическими льдами китобоев и необозримых  нехоженых  равнин  без  жилого
дымка, усеянных белыми костями  первопроходцев.  На  нее  пахнуло  ледяным
дыханием смерти, еще немного - и уже не высвободиться из ее цепких рук.
   С безумной, отчаянной решимостью она вскочила  и  кинулась  в  темноту.
Надо выбраться. Ведь если ее не найдут еще несколько дней,  она  замерзнет
насмерть и так и будет лежать замурованная во льду, такие случаи были, она
читала где-то, что в мерзлоте тело сохраняется долго, пока не растает  сам
ледник. А Гарри не  схватится,  он  наверняка  решил,  что  она  уехала  с
остальными, и раньше завтрашнего дня никто не будет  о  ней  беспокоиться.
Она обреченно дотронулась до стены. Сколько они говорили -  сорок  дюймов?
Сорок дюймов толщины, боже мой!
   С обеих сторон подступали какие-то  шорохи,  хлюпала  нечисть,  которая
была у себя дома и в этом замке, и в этом городе, вообще на Севере.
   - Придите же кто-нибудь! - громко взмолилась она.
   Кларк Дарроу - он бы ее услышал, и Джо Юинг тоже, они бы не бросили  ее
здесь одну, не дали превратиться в сосульку. За что?  Она  такая  веселая,
всему, глупышка, радовалась. Радовалась теплу и солнцу, любила свой Дикси.
А тут все не свое, все чужое.
   - Ты не плачешь, - явственно слышала она. - Ты уже никогда  не  сможешь
плакать. Твои слезы застынут. Здесь слезы сразу стынут.
   Она без сил вытянулась на льду.
   - Господи боже мой, - простонала она.
   Одна за другой уходили минуты, и с  чувством  бесконечной  отрешенности
она сознавала,  что  ей  трудно  держать  глаза  открытыми.  Вдруг  кто-то
опустился рядом и взял  ее  лицо  в  теплые,  мягкие  руки.  Она  ответила
благодарным взглядом.
   - Марджори Ли, -  успокоенно  пробормотала  она.  -  Я  знала,  что  ты
придешь. - Действительно, это  Марджори  Ли,  и  именно  такая,  какой  ее
представляла Салли Кэррол, - гладкий  чистый  лоб,  приветливое  выражение
широко раскрытых глаз и  пышная  юбка  из  какой-то  мягкой  материи,  так
приятно опустить на нее голову.
   - Марджори Ли...
   Как темнеет быстро. Давно пора заново покрасить  эти  могильные  камни,
хотя после они будут выглядеть много хуже. Но надо, чтобы их было видно.
   Минуты бежали, тянулись, складывались  в  густой  пучок  дымных  лучей,
струящихся к бледно-желтому солнцу, и наконец она услышала резкий хруст, с
которым треснул ее обретенный покой.
   В глаза ударило солнце, свет. Факел, много факелов, и  голоса,  голоса.
Огонь выхватил живое лицо, сильные  руки  поднимают  ее  с  земли,  что-то
делают с ее щекой, вся щека мокрая. Кто-то  держит  ее  и  растирает  лицо
снегом. Смешно - снегом!
   - Салли Кэррол!
   Это Грозный Дэн Макгрю и с ним двое незнакомых.
   - Детка! Мы ищем вас уже два часа! Гарри чуть с ума не сошел.
   Память быстро  вернула  на  свои  места  пение,  факелы,  трубный  клич
марширующих клубов. Она  забилась  в  руках  Пэттона  и  испустила  тихий,
протяжный вопль.
   - Вытащите меня отсюда. Я хочу домой. Домой!  -  Ее  голос  сорвался  в
пронзительный крик, от которого у Гарри, бежавшего  по  соседней  галерее,
кровь застыла в жилах. - Завтра же! - ничего не сознавая и не сдерживаясь,
кричала она. - Завтра! Завтра!



   6

   Том, томившийся у пыльного полотна  дороги,  вкушал  золотую  солнечную
щедрость и млел от зноя. Две бестолково-суматошливые птахи искали  холодок
на дереве перед соседним домом; по  улице;  нараспев  предлагая  клубнику,
брела негритянка. Был апрельский полдень.
   Вытянув на подоконнике руку и  уткнувшись  в  нее  подбородком,  сверху
сонными глазами смотрела  Салли  Кэррол,  и  в  поле  ее  зрения  попадали
посверкивающие на  солнце  пылинки,  колеблемые  теплом,  которое  сегодня
впервые стала отдавать прогревшаяся  земля.  Под  ее  взглядом  старенький
"форд" одолел рискованный поворот, дребезжа и стеная, домучил остаток пути
и рывком остановился. Она ни  звуком  не  отозвалась  на  происходящее,  и
минуту спустя знакомый пронзительный свист разорвал тишину.  Салли  Кэррол
улыбнулась и сощурила глаза.
   - Доброе утро.
   Из-под крыши автомобиля вывернулась голова.
   - Утро ты уже проспала, Салли Кэррол.
   - Неужели? - с притворным удивлением сказала она. - А может, ты прав.
   - Что делаешь?
   - Ем зеленый персик. Приходи на похороны.
   И хотя дальше голове некуда был поворачиваться, Кларк все же постарался
- и увидел ее лицо.
   - Вода как парное молоко, Салли Кэррол. Не хочешь искупаться?
   - Вставать неохота, -  лениво  вздохнула  Салли  Кэррол,  -  но  ладно,
попробую.

   1920



    Ф.Скотт Фицджеральд.
    Отзвуки века джаза

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - А.Зверев.
   Авт.сб. "Последний магнат. Рассказы. Эссе". М, "Правда", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   Эссе



   Еще не пришло время писать о Веке Джаза с некоторого удаления:  сочтут,
чего доброго, что у тебя слишком  рано  начался  склероз.  Как  много  еще
людей, которых чуть не судорогой сводит, стоит  им  услышать  какое-нибудь
словечко из отметивших ту эпоху - теперь-то  эти  словечки  утратили  свою
живую непосредственность и стали расхожим жаргоном преступного  мира.  Век
Джаза так же мертв, как мертвы были к 1902 году  "лихорадочные  90-е".  Но
вот я пишу об этом времени и вспоминаю о нем с грустью. Меня вынесло в  те
годы на поверхность, меня осыпали похвалами и заваливали деньгами, о каких
я не смел и мечтать, и все по одной-единственной причине; я говорил  людям
о том, что испытываю такие же чувства, как они  сами,  и  что  надо  найти
какое-то применение всей этой нервной энергии, скопившейся и оставшейся не
израсходованной в годы войны.
   То  десятилетие,  которое  словно  бы  сознательно  противилось  тихому
угасанию в собственной постели и предпочло эффектную смерть  на  глазах  у
всех в октябре 1929 года, началось примерно  в  дни  майских  демонстраций
1919-го. Когда полиция силой разгоняла толпу  демобилизованных  парней  из
провинции, разглядывавших ораторов на Мэдисон-сквер, более  интеллигентная
молодежь не могла не проникнуться отвращением к нашим порядкам.  Мы  и  не
вспоминали про Билль о правах, пока о нем не начал твердить Менкен,  но  и
без того хорошо знали, что подобной тирании место разве  что  в  крошечных
нервозных государствах на Юге Европы. А раз правительство до такой степени
подчинилось заевшимся бизнесменам, нас, похоже, и впрямь погнали на  войну
ради займов Дж.П.Моргана. Но мы успели уже устать  от  Великих  Начинаний,
поэтому  взрыв  морального  негодования,  так  точно  описанный  в   "Трех
солдатах" Дос Пассосом, оказался недолгим. Теперь и нам тоже стало кое-что
перепадать от государственного пирога, и страсти разгорались в нас редко -
разве что когда газеты расписывали историю о Гардинге и шайке его  дружков
из Огайо или о Сакко и Ванцетти. События  1919  года  внушили  нам  скорее
цинизм, чем революционные  стремления,  хотя  теперь  все  мы  то  и  дело
принимаемся шарить по своим сундукам в поисках невесть  куда  исчезнувшего
флага свободы - "Черт побери, да ведь был же он у  меня,  я  помню!"  -  и
русской мужицкой рубахи, тоже пропавшей. Век Джаза отличался тем,  что  не
испытывал решительно никакого интереса к политике.


   Это был век чудес, это был век искусства, это был век крайностей и  век
сатиры. На троне Соединенных Штатов восседал манекен,  лавировавший  среди
шантажистов совсем как живой; щеголеватый  молодой  человек  не  поленился
пересечь океан, дабы мы  имели  возможность  полюбоваться  на  того,  кому
предстояло занять трон Англии. Наконец-то мы могли жить так,  как  хотели.
Когда американцы массами принялись шить костюмы  в  Лондоне  и  портным  с
Бонд-стрит волей-неволей  пришлось  приспособить  покрой  к  американскому
сложению с длинной талией и к американским вкусам - просторно и по фигуре,
- в Америку проникло нечто утонченное,  определенный  стиль  человека.  Во
времена Ренессанса Франциск  I  равнялся  на  Флоренцию,  когда  заказывал
собственный камзол. Англия  XVII  века  изо  всех  сил  подделывалась  под
французский двор,  а  лет  пятьдесят  назад  пруссак-гвардеец  обязательно
приобретал штатский костюм в Лондоне. О, наряд  джентльмена  -  этот  знак
"могущества, которое человек должен удержать и которое передается от нации
к нации"!
   Ныне самой могущественной страной стала наша.  Кто  бы  вздумал  теперь
указывать нам, что модно и что интересно? Отрезанные от Европы войной,  мы
принялись  изучать  собственный  Юг  и  Запад   в   поисках   экзотических
развлечений и обычаев, но оказалось, что еще больше  таких  развлечений  и
обычаев можно найти совсем рядом, буквально под рукой.
   Первое имевшее общественные последствия  открытие  этого  рода  вызвало
сенсацию, хотя само явление было не новым. Еще году в 1915-м  избавившиеся
от каждодневной опеки молодые люди из маленьких городов осознали, что  тот
самый автомобиль, который на шестнадцатилетие  подарили  Биллу,  чтобы  он
"чувствовал  себя  самостоятельным",  дает  возможность  в  любую   минуту
уединиться, отъехав куда-нибудь подальше.  Поначалу  ласки  в  автомобилях
даже  при  столь   благоприятных   условиях   казались   чем-то   отчаянно
рискованным, но скоро стало ясно,  что  "все  так  делают",  -  и  прощай,
древняя заповедь! Уже к  1917  году  в  любом  номере  "Йель  рекорд"  или
"Принстон тайгер" можно было прочитать рассказы о таком приятном  и  ни  к
чему не обязывающем времяпрепровождении.
   Но ласки более смелые пока что могли  себе  позволить  только  отпрыски
семей побогаче - среди менее обеспеченной молодежи вплоть до  конца  войны
еще держались старые  понятия,  и  за  поцелуем  должно  было  последовать
предложение, в чем не раз с грустью убеждались молодые офицеры, занесенные
судьбой  в  незнакомые  города.  И  только  в  1920  году  покровы   упали
окончательно; Век Джаза вступил в свои права.
   Степенные американские граждане не успели и дух  перевести,  как  самое
необузданное из всех поколений, то поколение, которое в смутные годы войны
еще  переживало  отрочество,  бесцеремонно  отодвинуло  в   сторону   моих
ровесников и бодро вышло на авансцену. Их девочки  разыгрывали  прожженных
львиц. Оно подорвало моральные устои старших, но  в  конце  концов  раньше
времени исчерпало себя, и не потому, что ему не хватало морали, а  потому,
что  ему  не  хватало  вкуса.  Вспомним  1922  год.  Тогда  это  поколение
переживало свой расцвет; а после, хотя Век Джаза не закончился, молодым он
принадлежал все меньше и меньше.
   Все, что было после, напоминало  детский  праздник,  на  котором  детей
вдруг заменили взрослые,  а  дети  остались  ни  при  чем,  растерянные  и
недоумевающие. К 1923 году  взрослые,  которым  надоело  с  плохо  скрытой
завистью наблюдать за этим карнавалом, решили,  что  молодое  вино  вполне
заменит им молодую кровь, и под вопли и гиканье началась настоящая  оргия.
Юное поколение уже не было в центре общего внимания.
   Всю страну охватила  жажда  наслаждений  и  погоня  за  удовольствиями.
Раннее приобщение молодежи к интимной сфере шло бы  своим  чередом  и  без
сухого закона, который был  естественным  результатом  попыток  привить  в
Америке английские обычаи. (Взять хоть наш Юг - это тропики, где созревают
рано; а ведь французам или  испанцам  никогда  и  в  голову  не  приходило
предоставлять свободу девицам в шестнадцать-семнадцать лет.)  Но  всеобщая
решимость наполнить жизнь развлечениями, выразившаяся начиная с 1921  года
в вечеринках с коктейлями, имела под собой причины более сложные.
   Слово "джаз", которое теперь никто  не  считает  неприличным,  означало
сперва секс, затем стиль танца и, наконец, музыку. Когда говорят о  джазе,
имеют в  виду  состояние  нервной  взвинченности,  примерно  такое,  какое
воцаряется в больших городах при  приближении  к  ним  линии  фронта.  Для
многих англичан та война все еще не окончена,  ибо  силы,  им  угрожающие,
по-прежнему активны, а стало быть, "спеши взять  свое,  все  равно  завтра
умрем". То  же  самое  настроение  появилось  теперь,  хотя  и  по  другим
причинам, в Америке; правда, здесь были целые категории  людей  (например,
люди, перешагнувшие за пятьдесят), которые все это  десятилетие  отрицали,
что такое настроение вообще есть, даже когда Оно шаловливо  заглядывало  в
их собственный семейный круг. Им не приходило  в  голову,  что  они  этому
настроению способствовали и сами. Добропорядочные граждане всех социальных
категорий,  почитавшие  строгую  общественную   мораль   и   располагавшие
достаточной властью, чтобы закрепить ее правила в соответствующих законах,
и не подозревали, что вокруг них непременно расплодятся всякие мошенники и
проходимцы, да  и  по  сей  день  не  могут  в  это  поверить.  У  богатых
праведников всегда была возможность навербовать добросовестных и  толковых
наемников, чтобы бороться за отмену рабства или "освобождение колоний",  и
когда  это  последнее  начинание  не  увенчалось  успехом,  наше   старшее
поколение - люди, связавшие себя  с  заведомо  ненадежным  делом,  -  лишь
упорствовало в своей преданности этому делу и, охраняя  свою  праведность,
теряло и теряло своих  детей.  Дамы  с  сединой  в  волосах  и  господа  с
приятными лицами прежних времен, занимающие  в  нью-йоркских,  бостонских,
вашингтонских отелях номера по пол-этажа и в жизни своей не совершившие  -
сознательно - ни единого бесчестного  поступка,  и  сегодня,  как  встарь,
уверяют друг друга, что "подрастает новое поколение, которое  до  гробовой
доски не узнает вкуса спиртного". А тем временем их внучки читают по ночам
в пансионе сильно потрепанного "Любовника леди Чаттерлей" и, если  они  не
совсем уж затворницы, в шестнадцать лет без труда отличат джин  от  виски.
Но что за беда? - поколение, сформировавшееся между 1875  и  1895  годами,
будет по-прежнему верить в то, во что оно хочет верить.
   Да  и  поколение  куда  моложе  точно  так  же  отказывалось  верить  в
происходившее у него на глазах. В 1920 году Хейвуд Браун заявил,  что  все
эти разговоры про молодежь сплошная чепуха, что молодые люди, как  прежде,
сначала выясняют все дела с родителями будущих невест, а уж потом решаются
своих невест поцеловать. Но прошло совсем немного лет,  и  те,  кому  было
чуть  за  двадцать  пять,  поняли,  что   пора   переучиваться.   Попробую
восстановить последовательность сделанных ими для себя открытий, назвав  с
десяток книг, созданных в те годы для читателей, разнообразных  по  своему
психологическому складу. Сперва выяснилось, что  жизнь  Дон  Жуана  весьма
интересна ("Юрген", 1919); затем мы узнали, что  в  окружающей  нас  жизни
огромную роль играет секс, о чем мы и не догадывались ("Уайнсбург, Огайо",
1919), что подростки чрезвычайно влюбчивы ("По ту сторону рая", 1920), что
наш язык таит в себе массу  забытых  слов  англосаксонского  происхождения
("Улисс", 1921), что и старики не  всегда  могут  противиться  неожиданным
искушениям ("Цитерея", 1922), что девушек, которых соблазняют,  не  всегда
ждет  гибель  ("Пылающая  юность",  1922),  что   даже   насилие   нередко
оказывается благом ("Шейх", 1922),  что  красивые  английские  леди  часто
склонны к разврату ("Зеленая шляпа", 1924), а точнее,  посвящают  разврату
большую часть своего времени ("Водоворот", 1926), и  очен